НЕХОЖЕНЫМИ ТРОПАМИ. Из рассказов геолога

– Потихонечку, – ответил Василий, – чтобы старик не видел. Раскричится, разволнуется… Слаб он стал.

Все замолчали, свертывая самокрутки, потом я спросил:

– Воевал?

– Во флоте действительную служил.

Только сейчас я заметил у него комсомольский значок.

– И как же ты сюда вернулся?

– Родился тут. И то сказать: чудно теперь кажется… Зимой охотничаю, а летом в город ухожу, на катерах плаваю.

– Послушай, – вдруг живо сказал Ананьев, – пойдем с нами проводником!

Савин Порфирьевич возражать не стал. Сказал коротко сыну:

– Ступай с богом.

Мы провели на гостеприимной заимке пять дней. Починили крышу, помылись в бане, залатали одежду. Немного отъелись, отдохнули. Расчистили площадку для посадки. И без конца расспрашивали нашего хозяина и главу семейства, а также его отца о предстоящем пути к истокам Большого Каса.

Семья Килиных, так была их фамилия, очень интересна по своему составу и укладу. Самый старший из них, Савин Порфирьевич, исповедуя старую веру в стародавние времена уходил все глуше и глуше в тайгу, скрываясь от преследования царской власти и новой православной веры. Свой путь он начал от Оби и закончил у Енисея. Здесь его догнали старость и Октябрьская революция. Успокоившись, он засел на этой заимке, построил домик, а когда семья разрослась, рядом с первым домиком вырос и второй. Савину Порфирьевичу 75 лет. Он еще крепкий старик. Сам ездит к устью Илюшихи, где у него рыбные ловушки, сам содержит пасеку и вообще все делает сам, ничего от семьи не принимая. Все, что он делает для семьи, он делает бескорыстно.

– Дедушка к смерти готовится и потому ни от кого ничего не берет, – сказал о нем Василий, средний сын Тараса Савиновича.

Даже когда у Савина Порфирьевича сгорела пасека – он топил воск и воск вспыхнул, а дед, вместо того, чтобы накрыть его полушубком, схватил ведро и побежал к ручью, и когда он возвратился, все было уже в огне; у него сгорела изба, вся одежда, ружье, четыре десятипудовые кадки меда и прочее. Он тогда сел на пенек и заплакал, а потом принялся восстанавливать все своими руками и снова довел пасеку до ста ульев. А какой у него мед – мечта!

Ремонт крыши

Савин Порфирьевич строго придерживается своей веры и так же строго блюдет культовый обряд. Кушают они каждый из своей посуды, перед каждым кушаньем кладет двуперстный крест, воду из кадки посторонним брать не разрешается. Хозяйка сама подает воду ковшиком, причем наливает воду так, чтобы не касаться мирской посуды. Как-то ночью мы засиделись у свечи, а хозяйка уже спала. Я попросил подать воды девочку. Она встала, вымыла руки и лишь тогда подала. Курить у них в избе нельзя, готовить у них в печке тоже нельзя, как и доставать воду из колодца не колодезным ведром.

Сын Савина Порфирьевича, наш хозяин, Тарас Савинович, тертый и хитрый крестьянин. Он, видимо, довольно долго жил на миру и порой не прочь отойти от обряда, например, в постную среду и пятницу скушать скоромное. Он и с нами-то ел из одной посуды. Его сыновья, Петр, Василий и Иван, люди уже новой формации. Старший, Петр, живет с дедом и соблюдает обряды, но побывал на фронте, повоевал и был контужен. Сейчас он работает пасечником Михайловского колхоза (кстати, вся их семья, кроме деда, состоит в колхозе). Средний сын, Василий, тоже воевал, отслужил пять лет во флоте, видел белый свет и Японию, а у себя на корабле был комсоргом. Он не соблюдает обрядов и потихоньку от отца курит.

Замыкает фамильную лестницу по мужской линии сын Петра, внук Тараса Савиновича и правнук Савина Порфирьевича – мальчик Гриша. Он еще стреляет из духового ружья и смотрит на мир из-за загороди заимки, но, может быть, это именно ему доведется водить пароходы от Северного Ледовитого океана к Каспийскому морю через воды Большого Каса.

Дорога к истокам Большого Каса нам теперь становится ясна. Вернее, нам становится ясно, что туда нет никакой дороги, но на самом Касу живут «жители», как их здесь называют, и это уже хорошо. Значит, можно будет кое о чем порасспросить.

Прилетает самолет. Первый раз он долго кружится, то над нами, то в стороне и, не найдя посадочной площадки, улетает. Снова связываемся по рации с базой, уточняем свое местонахождение и опознавательные знаки. И вот самолет на заимке. Выгружаем овес, хлеб, масло, сахар, сгущенное молоко. Готовим вьюки. Завтра с утра в путь к истокам Каса.

И вот наш караван, после прощального завтрака и жаркой баньки, снова вступает в тайгу. Василий идет впереди, указывая отряду направление. Двое с топорами расчищают дорогу лошадям. Я и Ананьев немного задерживаемся, чтобы еще раз попрощаться с гостеприимными обитателями заимки. Они всей семьей вышли проводить нас и стоят, как на фотографии: Савин Порфирьевич в середине, по бокам сыновья и внуки, а впереди правнук Савина Порфиръевича шестилетний Гришутка. На будущий год Гришутку пошлют в Енисейск в школу, и – кто знает! – не ему ли доведется завершать то, чему наш маршрут был только началом?

3

Десять дней мы прорубались по тайге и продвинулись только на двадцать пять километров. Тропа заросла, все завалило буреломом, а тесы заплыли смолой настолько, что даже Василий с трудом отыскивал их. Но хуже всего было с лошадьми. Их было семь. Высокие и крупные кавалерийские кони оказались совсем непригодными к таежным переходам. Смотреть, как они мучились, было тяжело. Выручали нас маленькие выносливые «монгольские» лошадки, которые как будто и не замечали трудности пути

Так и идем. За десять дней – двадцать пять километров. Нет дня, чтобы что-нибудь не случилось. То рубимся целый день и к концу оказывается, что прошли всего полтора-два километра, то пол дня ищем потерявшийся затес, то опять целый день вытаскиваем лошадей из болота или гатим их. А сегодня одна лошадь пала. День начался было очень хорошо. Вышли мы тоже сравнительно рано, в полдесятого. Дорога была хорошая, березнячком. В логу сделали две хорошие раскопки, настреляли рябчиков.

И, вдруг, на четвертом километре падает лошадь. Она все время доставляла нам немало забот. Каждое болотце, каждая рытвинка как бы притягивала ее. С нее сняли весь основной груз, оставив только два тючка, приспособленные так, что их можно быстро сбрасывать и одевать. И вот эта лошадь сегодня застряла опять. Только на этот раз у нее не было ни малейшего желания даже попытаться встать. Мы ее пробовали бить, подкармливали овсом, тащили за хвост и на веревках, ничего не помогало.

А тут увязла еще одна лошадь, оставленная без присмотра. Пришлось первую лошадь оставить. Сняли с нее груз, седло, вынесли все это вперед, за болото, а сами стали вытаскивать вторую лошадь и выводить остальных.

Наконец вторую лошадь вытащили, вывели на сухое место и стали совещаться. Решили выйти из болота, заночевать, а утром вернуться и посмотреть, что с ней. Может быть отлежится. В это время подошел Василий. Он уходил вперед разыскивая затес и расчищая тропу. Он решил попробовать поднять ее еще раз. Он, Ананьев и Терешин остались, а мы с караваном пошли дальше. По дороге я подумал, что может быть понадобится моя помощь и повернул обратно. Смотрю, они идут и ведут лошадь. Ананьев мне потом рассказывал, что Василий подошел к лошади, взял ее за ноги и перевернул на другую сторону, после чего она сразу встала. Мы пошли догонять караван, как вдруг на совершенно сухом и ровном месте она упала опять. Мы стояли и смотрели на нее и нам было ясно, что дальше идти она не сможет.

– Чем ей мучиться, лучше кончить ее, – сказал Василий.

Ананьев колебался, но дело было ясное.

– Кончай, – сказал он.

Василий вскинул ружье. Ананьин и Терешин отвернулись. Лошадь лежала вытянувшись вдоль тропы, безучастно глядя куда-то в пространство. Грянул выстрел. Лошадь дернулась, отбросила передними ногами и вытянулась, оскалив зубы. Она вся была окутана дымом выстрела. Пуля пробила ей голову. Мы молчали. Настроение было тяжелое.

Ужин в этот вечер походил на «пир во время чумы». Сварили четырех рябчиков и копылуху, заправили суп рисом и пережаренным луком. Распили пол литра спирта. Настроение какое-то смешанное, с одной стороны тяжело от гибели лошади, с другой облегчение – больше она нам мешать не будет.

Утром тронулись дальше и, хотя лошади больше не падали, продвигались все же очень медленно. К вечеру 21-го сентября, наконец, вышли на реку Прелую. Ананьев ожил. Он очень нервничал последние дни, так как тропа не совпадала с показаниями карты и он уже начал предполагать, что мы сбились на какое-нибудь ответвление охотничьей тропы. Тем более, что у реки нам встречалась уйма ловушек на белок и колонков.

Прелая и обрадовала и огорчила нас. Сразу за ней шла такая полоса болот, что за лошадей просто страшно делалось. А впереди еще река Пучеглазиха – одни названия чего стоят, на ней даже по карте и то обозначены болота. Ананьев задумался. Но сколько ни думай, в нашем положении выход мог быть только один и я высказал это:

– Давайте отправим лошадей обратно, а сами возьмем сколько сможем продуктов и попробуем пробиться на Кас пешком. Будет, конечно, тяжело, но не возвращаться же…

Очевидно, это и было решение, которое Ананьев не решался предложить нам. Радист и конюх сразу повеселели. Белкунов недовольно сказал:

– Это прыжок в неизвестность, – он знал, что отводить лошадей придется ему.

Ананьев дал в Енисейск радиограмму: «Двадцать первого сентября вышли верховье реки Прелая тчк Связи заболоченностью и трудной проходимостью тайги последние 15 километров шли 6 дней все время прорубая тропу тчк Результате тяжелого пути и бескормицы пала одна лошадь зпт остальные плохом состоянии тчк Дальнейшее продвижение лошадях невозможно тчк Во избежании гибели всех лошадей решил последних отправить обратно Енисейск тчк Сам вместе Музисом и двумя рабочими отправляюсь на Кас пешком с последующим выходом на Енисей по речке Пучеглазихе тчк Для подкормки лошадей обратном пути прошу забросить к 25 сентября заимку Илюшиха два мешка овса тчк Жду указаний в один час дня сегодня тчк =Ананьев=».

В Енисейске обеспокоились. Нам передали радиограмму о гибели коллектора Соловьева из соседней партии, утонувшего с лошадью при переправе через одну из речек в одиночном маршруте и указывалось на недопустимость таких одиночных маршрутов. На наше усмотрение предложили или вернуться с лошадьми, или идти дальше, но не рисковать и принять все меры предосторожности.

Решение у нас уже было принято. Мы сообщили, что рассчитываем выйти к Енисею в первых числах октября.

– Ведь вот же не на войне, а гибнут люди, – тихо произнес Василий; и мне показалось, что этот человек, такой равнодушный ко всему, что касалось его лично, сейчас заплачет от жалости.

Радист смотрел на Ананьева, ожидая новых распоряжений.

Ананьев взял свою радиограмму и дописал: «Случай с Соловьевым воспринял как предупреждение, решения не изменил».

Утром Ананьев распределил имущество. Белкунову надлежало вернуться на заимку, а оттуда уже знакомой тропой идти в Енисейск.

Галея

Короткое рукопожатие и тайга скрыла от нас караван. Ананьев и Василий снимают ружья, гремит прощальный залп.

4

Касовские болота, или галеи, как называет их Василий, – это длинная узкая полоса, заросшая мхом и клюквой. Дальше галея расширяется, превращаясь в настоящую трясину. Почва под ногами колышется и я вижу, как идущий впереди меня Василий покачивается вверх-вниз, вверх-вниз. Под ногами, заливая ботинки проступает вода. Кас течет где-то посредине галеи. Подходы к истокам всюду заболочены. Василий вырубает две жерди и шест. По этим жердям Ананьев, балансируя как акробат, подходит к самому руслу и шестом пробует глубину – два метра шестьдесят сантиметров. Затем он пробивает шестом грунт под ногами и шест также уходит на глубину двух метров.

Кас берет свое начало из так называемого Верхнего Касовского болота, но разыскивать его истоки в наступающей темноте, да еще по трясине – дело гиблое, и мы останавливаемся у опушки леса на ночлег.

В дороге нас задерживали еще и… рябчики. Василий и Анатолий Романович расстреляли свои патронташи, сделав свыше тридцати выстрелов. Ананьев, увлекшись, однажды саданул по рябчику пулей. Всего за день подстрелили 19 рябчиков.

До нижней заимки добрались уже в темноте. Изба большая, просторная, с железной печуркой, картошкой, свежим сохатиным мясом и… без жителей. Впрочем, они нам и не нужны. Быстро разводим огонь.

Заимка

Василий терзает рябчиков. Умелым движением он сразу отделяет белую грудку от ножек, головы, крыльев и кожицы с перьями. Мы роскошествуем – по четыре с половиной рябчика на брата! А потом сон. Сон в тепле, в сухом месте, в доме. Кстати, сегодня второе октября, месяц как мы уже из Енисейска. Что и говорить, нам скорее хочется домой. Мы изрядно устали, да и через неделю, другую может выпасть снег.

Утром Василий проявил «инициативу». Он сварил, или как он выражается «напарил», на дорогу сохатиного мяса и к двум часам дня мы закотомились и пошли. Дорога оказалась на редкость хорошей и мы к семи часам вечера с работой прошли 8 километров. Надо сказать, что выходили ли мы в пять часов утра или в двенадцать-час дня, мы все равно не делали за день больше семи-десяти километров. Это, очевидно, был предел физических возможностей при прохождении черновой тайгой.

На склоне крутого лога, где песок выходил прямо на поверхность, сделали раскопку и заночевали. Натаскали коряг, разожгли огонь, заварили чай.

Василий на ночь сооружает особый род охотничьего костра – нодью. Он приносит два толстых сухих бревна и кладет их одно на другое. В верхнее вбивает ветку-крюк, за который бревно поддерживает упругая жердь, чтобы оставалась щель, и зажигает бревна вдоль щели.

Нодья

Только мы собрались почаевничать, как где-то невдалеке хрустнула ветка. Треск был такой громкий, что Василий и Ананьев вскочили на ноги и схватили ружья. Мы замерли в ожидании: вот-вот из чащи покажется медведь.

– Ходит, – шепотом сказал Василий. – Слышно, как травой шуршит.

– Неужели он пойдет на огонь? – усомнился я.

– Умный медведь – тот вообще не пойдет за нами, – убежденно ответил Василий. – А если медведь балованный, то пойдет.

– Будем надеяться, что медведь умный, – сказал Ананьев, опуская ружье.

Глухой рев прорезал таежную тишину и мы невольно придвинулись друг к другу. Рев повторялся на разные голоса и Василий безошибочно определил:

– Медведица с медвежатами, около берлоги встали.

– Опасно?

– Да уж, погладит, не обрадуешься.

Ничего не скажешь – приятное соседство! Ананьев, по примеру Василия, перезарядил оба ствола жаканами, я навалил в костер дров. Когда здоровенная смолистая коряга запылала вовсю, мы сделали два выстрела в темноту для острастки и, усевшись поближе к огню, заговорили о медведе, его хитрости, его силе и любопытстве.

Василий приводил ряд случаев, когда медведь выходил к костру или просто к людям. Говорил он спокойно, с убеждением, что «медведь зверь опасный и только дурак может сказать, что не боится его». Потом стал рассказывать Эйно. Он вообще любил рассказывать разные сказки и истории, сейчас он говорил возбужденно, порой переходя на крик. Потом Анатолий Романович стал рассказывать свои охотничьи похождения. Слушая их, я решил, что раз здесь столько охотников, то мне тревожиться незачем, спрятал наган и прикурнул.

В 12 ночи я проснулся. Мои спутники все еще разговаривали. Василий утверждал, что медведь недалеко и что он непременно попытается подойти еще раз после полуночи. Ананьев высказал предположение, что медведь пришел на запах сохатиного мяса, которое «напарил» Василий и которое оказалось таким, что его пришлось выбросить. А выбросили мы его там, где потом услышали треск.

– Ну, если он этого мяса попробует, тогда он за нами до Енисея идти будет, – пошутил Василий.

Перспектива не веселая. Тем не менее к часу ночи Василий заснул, в начале третьего заснул и я, в три заснул Эйно и только Ананьев не спал до пяти часов утра.

5

Месяц мы бродили по тайге и все было ничего, а тут, когда до выхода осталось 5—6 дней, тайга вдруг наполнилась шорохами. Сегодня мне второй раз пришлось браться за наган. С утра, покинув ночевку, мы врезались в густой пихтач. И так как ночью моросил дождик, то вскоре вымокли до нитки. Особенно досталось Ананьеву, который шел впереди. К часу дня, когда он плавал в своих сапогах, как в озерах, решили остановиться и обогреться. Разложили костерок, выпили по 15—20 грамм спирта и, видимо, сказалась бессонная ночь, Ананьев и Эйно заснули. Так прошло часа полтора. Вдруг, в отдалении послышалось рёханье сохатого. Надо сказать, что сегодня как никогда мы встречали очень много свежих, прямо сегодняшних следов сохатого и медведя.

Василий схватил ружье и бросился на звук. Ананьин и Эйно проснулись. Мы ждали, что будет? Василий вернулся и просил нас идти потише, так как в любой момент можно встретиться со зверем. Мы пошли дальше и вот, в одном месте, когда мы остановились, чтобы свериться с компасом и картой, мы снова услышали треск. Какой-то крупный зверь шел прямо на нас. Очевидно мы стояли ему по ветру и он не чуял нас, так как он шел треща валежником и добродушно рёхая. Василий вскинул ружье и замер. Он целился в просвет пихтача из которого слышался шум и должна была показаться голова зверя. А зверь все шел на нас и мы уже видели как качаются ветки и вдруг он остановился. Видимо он что-то почуял, так как рёханье его стало тревожным, а потом все стихло. Только острый слух Василия мог различить шуршанье травы. Зверь обходил нас. Тогда Василий бросился в чащу наперерез зверю. Мы стояли насторожив Ананьин ружье, я наган, Эйно топор, готовые броситься по первому крику Василия. Но Василий вернулся. Зверь ушел.

– Медведь, – сказал Василий.

– А не сохатый? – спросил я.

– Нет, сохатый так не рёхает, а потом сохатый зверь большой, он шел бы видно было, а медведь низом идет, только мох хрустит.

Возможно, да и вероятней всего, что это был медведь. Сохатый, уходя, не смог бы вдруг затихнуть. Он бежит напролом, ломая сучья и деревья.

6

Дорога домой всегда легче, чем дорога от дома, но повальник, поросший молодым пихтачем, это такое же проклятье, как гарь или бурелом. Даже великое стремление выбраться поскорее к дому не могло нас заставить идти быстрее, чем полкилометра в час. И опять ночлег, костер, два бревна под себя, вместо постели, телогрейка сверху.

И снова повальник, пихтач, компас, отсчет по шагам и неумолчный вопрос: когда, когда же все это кончится?

И вдруг кончилось. С утра еще был повальник и мы пробивались по нему часа полтора, как вдруг наткнулись на затес, а за ним в 220—300 метрах на тропу. Настоящую, хорошую, конную тропу. Только шла она поперек нашего маршрута. Стали совещаться, уходить с тропы в повальник, в чащу казалось безумием. Решили – должна же такая хорошая тропа привести куда-нибудь. Будь-то Нижне-Савинское, или Колмогорово, или Понамарево – нам все равно.

Решили идти по тропе. Сделали на стволе затес и я написал: «5.10.48г. Сюда, в направлении с р. Кас на р. Енисей, вышла партия №1 Енисейской Аэрогеологической экспедиции в составе: Ананьев, Музис, Килин, Кирьянен. Пошли по тропе на северо-запад».

Нарисовал стрелку и мы расписались. Это на всякий случай, если нас будут искать, ведь мы пропустили все сроки возвращения.

Тропа повела нас на северо-запад, потом на север, потом на северо-восток, как раз в том направлении, как пролегал наш первоначальный маршрут. Тропа хорошая, вскоре она вывела нас в березняк, а тут еще проглянуло солнце и стало совсем весело. Мы развили скорость до 4-х км в час и к трем часам дня вышли к реке. Тропа ушла на другой берег. Прикинули по карте, получалось, что мы, пропустив стан, к которому намечали выйти раньше, вышли к реке Пучеглазиха в 7—9 км от Енисея и деревни Колмогорово. Никто не ожидал такого поворота. Еще вчера неопределенность, граничащая с безнадежностью, сегодня подъем духа, почти праздничное настроение.

Только вот как перебраться через Пучеглазиху? У своего устья она довольно широкая.

Эйно копает последний шурф. Номер шурфа 607. Василий ищет место для перехода. Он найдет, за него можно быть спокойным.

И он-таки соорудил переход. Свалил березу, она не достала до другого берега, свалил вторую – косо, третью, четвертую – тоже неудачно. Рассердился, перешел на другое место и пятая береза легла мостом. Но у этого моста середина под водой. Опираясь на шесты и хватаясь за ветки перебрались и только тогда заметили домик.

В небольшом ярочке, в излучине Пучеглазихи, окруженный редким березнячком, он стоял напротив левого, сплошь затаеженного берега, такой аккуратненький и уютный, что мы невольно остановились. И вот тут, на границе тайги, у порога Енисея, я снова почувствовал, как мне жаль покидать эти места, этот домик, ночлеги у костра, пальники, ельники, согры, гари – все, что еще так недавно мы проклинали. Я предложил здесь переночевать. Лучше прийти в деревню днем, чем ночью. И вот снова пылает костер. Неужели это последний костер, последняя ночь в тайге. И радостно, и грустно, и не верится.

Я чистил рябчика, когда мне послышался в лесу человеческий крик. Я прислушался, крик не повторился. Мои товарищи сидели спокойно и я решил, что мне показалось. Но через некоторое время снова раздался крик, только на этот раз он больше походил на рев. Василий вскочил и бросился к ружью. Стало тихо.

– Медведь, – сказал Василий.

– По моему, это кричал человек, – засомневался я.

Анатолию Романовичу и Эйно тоже показалось, что это человеческий голос, а так как мы ночевали у человеческого жилья, то, возможно, это был голос хозяина. Встреча в тайге с человеком иногда бывает опасней встречи со зверем. Мы насторожили оружие, а Василий, который знал также и хозяина этой заимки, вышел на бугор и закричал:

– Эй, люди! Мы тоже люди! Иван Федорович, это я, Василий Килин.

Лес молчал. Василий крикнул еще раз. Тишина. И вдруг мы все ясно различили рев. Да, это был медвежий рев. Он слышался потом всю ночь из одного и того же места, то громко, то тихо, то далеко, то близко.

– Медведица с медвежатами на берлоге, – определил Василий.

Мы сидели вслушиваясь в этот рев. Иногда он слышался в другой стороне и ближе, очевидно медведица ходила осматривать нас. О сне всем вместе нечего было и думать. Спали парами – Эйно и Василий, потом я и Анатолий Романович. От костра веяло теплом и мы сидели и говорили о геологии, о литературе, о Москве и Сибири, о тайге и о доме.

Я сидел у огня, прислушиваясь к реву медведя, и думал: «Вот мы и вышли… Редкий охотник заглядывает сюда. Интересно, что будет здесь лет через пятнадцать?

Так прошла эта последняя ночь.

7

До Колмогорова мы предполагали 7—8 км. Обстановка была настолько ясна, что мы уже редко заглядывали в карту. Тропа, которая было вдруг затерялась, вывела нас к болоту, через которое пролегала гать. здесь уже сбиться было невозможно и мы, мокрые, как водится, по колено, устремились в наш последний переход. В Колмогорово мы рассчитывали прийти через 2—2.5 часа, но вот мы идем уже четыре часа, пять часов, болото сменяется лесом, лес опять болотом. Потом снова лес. Тропа все лучше, шире, обхоженней, но до чего же долго тянутся эти последние семь километров. Кажется, нет им конца. Но вот мелькает просвет, еще просвет и ура!.. Енисей, деревня, люди. Как бегун, достигнув финиша, рвет ленточку, так и мы, выбежав из тайги, единым духом перемахнули через изгороди и устремились к людям с вопросом: