Кикимора и ее ёкай

Ямауба качнулась, налила чарочку зеленого зелья, махнула в один глоток и кокетливо прикрыла оба рта ладошками. Она все же знала этикет и иногда следовала ему.

Екаи быстренько свалили в темноту леса, прихватив с собой пьяных людишек. Хочется надеяться, что их вернут в целости и сохранности. Остался только Тузик. Он тоненько завыл на луну, грустя о своем сэмпае. Ну, о кикиморе, то есть.

Ямауба хмыкнула, закусила абсент суси с вакаме, занюхала белой хризантемой и сказала:

– Ничего не будет с твоей кики-мо-рой.

Бобик перестал выть, посмотрел на Ямаубу с надеждой в слезящихся глазках.

– Омононуси, – поганенько усмехнулась та, – до бабьей красоты больно охоч. Красивой девушки не пропустит никогда. А своих любовниц он не наказывает.

Каукегэн воспрял духом.

– Не наказывает, но и не отпускает. Гарем у него есть в вечных купальнях. Там болотная ведьма будет жить до скончания времен.

Ямауба с удовлетворением посмотрела на несчастного каукегэна и, наигрывая на сямисене фривольный мотивчик, пошла в дом. Настроение у нее было прекрасное.

– Помоги, ямауба, кикимору-саму вызволить, – взмолился Тузик, но горная ведьма цыкнула на него двумя языками.

– У меня еще атама не протекла, чтобы с верховным богом ради чужачки спорить. Да и неохота.

И она зашла в свою избу, сыграв на сямисене заключительные аккорды, и захлопнула покосившуюся дверь. На крыльцо полетели пучки мха. Ямауба все же была родной сестрицей нашей отечественной бабе Яге и по вредности характера вряд ли отставала.

А каукегэн, борясь с сильным желанием нагадить Ямаубе на порог, побрел по тоненькой ниточке клятвы, которая навеки связала японского духа мора и одну русскую кикимору.

Глава 9

Кикимору развезло после переноса прямо-таки в стельку. В дрова. Она практически упала на священное божество, но вовремя умудрилась повиснуть у него на шее. Омононуси хмыкнул и попытался мягко отцепить от себя ручки болотной ведьмы.

Дохлый номер.

Кикимора уже очень давно была одинока. Мужчины, которые ее окружали, были или не по рангу, или не по сердцу. С водяными романов не получалось – слишком уж они хладнокровные, болотные огни для них чересчур жарки. Но зато с ними крепкая дружба всегда удавалась. Лешаки вообще в качестве кавалеров не рассматриваются. О чем с ним разговаривать? Про то, хорош ли птичий помет для молодых побегов? Или о сортах древесного мха и лишайника? Нет, ребята они отличные, но малость, как бы это сказать, на одной теме подвисли. Кто там еще остается? Великий Золотой Полоз? Подкатывал как-то к кикиморе, даже роман случился, но кончился плохо. Непостоянный он, Полоз этот, с полуденницей шашни закрутил, чмо теплолюбивое, и долго кикимора потом переживала. А потом так вообще врагом смертным стал. А уж сколько с Ягушей было слов недобрых про него сказано, сколько порч и проклятий наведено, сколько выпито и выплакано – вообще не счесть! Правда, порчи и проклятия Великому Полозу до одного места, слишком уж шкурка у него, у гада, скользкая.

Лез потом к кикиморе, прощения вымаливал – все болота тогда змеями и золотом кишмя кишели. Но кикимора предателя не простила.

Потом, спустя лет десяточка два, полюбила кикимора полукровку – наполовину человека, наполовину водяного, да не проклятого, а природного. Любит мать Мокошь подшутить! И тут сошлись кикимора с полукровкой таким ладком да рядком, что лучшего и пожелать нельзя. Детишек нарожали, домик в самом живописном месте благовещенских болот отстроили понемногу, садик разбили, делянку с мухоморами развели. Каждый день с ним кикимора счастлива была, каждый день ходила на древнее капище и приносила подношения Мокоши за великий дар, за мужа любимого, за деток.

Только недолог век полукровки, особенно такого, который Золотым Полозом, ревнивцем и собственником, был проклят. Как ни старались ни Ягуша, ни кикимора, ни водницы, ни лешаки – никто лекарство от смерти и старости не нашел.

На кикимору тогда смотреть было страшно.

Почернела, осунулась, бродила день и ночь по болотам, манила путников болотными огнями. Как-то раз даже поймала одного – охотника молодого. От злости хотела его утащить к водяницам, утопить, да увидела испуганные глаза человека, подумала о том, что его дома может жена ждать, которая так же любит, как она любила – и пощадила. Отпустила, из болот выбраться помогла. Даже в сумеречной душе ее не было места жестокости.

Потихоньку отправилась, но не до конца. Уж две сотенки годков минуло, а к себе кикимора никого с тех пор не подпускала. «Хватит, отлюбила», – говорила она Ягуше, когда та сводничать принималась.

Отвыкла кикимора от мужской ласки, потому и вцепилась в крепкую шею верховного бога клещами.

– Давай потанцуем, красавчик, – мурлыкнула она ему куда-то в подмышку.

Омононуси смирился, перестал отрывать ее руки от своей шеи и осторожно обхватил ее за талию.

– Настоящий мужчина! – восхитилась кикимора и подняла голову, всмотрелась в его лицо.

– Тебя как зовут, красавчик? А то я с незнакомыми не целуюсь, а целоваться сегодня почему-то страсть как хочется!

– Я – Омононуси, один из верховных богов порядка, – значительно сказал он, надеясь, что это произведет на болотную ведьму впечатление и она начнет вести себя сообразно его статусу и положению.

– О, Омо-муся. Мусик, так, да? Будем знакомы, я Марьяна, но ты можешь называть меня Марочкой. Мусик, ну, раз знакомы, теперь целуй!

С этими словами кикимора запрокинула голову, закрыла глаза и вытянула губы для поцелуя. Потянулись секунды.

– Муся, дама хочет целоваться! Куда ты делся, Муся? – капризно спросила кикимора, не ощутив крепкого мужского поцелуя, и открыла глаза.

Разъяренный Омононуси смотрел на кикимору змеиными глазами с вертикальным зрачком. Змеиной, собственно, мордой, потому что от злости и шока опять наполовину трансформировался.

– Муси-и-и-ик, ты такой красивый! Так тебе намного лучше! – восхитилась пьяненькая кикимора, ничуть не впечатлившись боевой формой верховного божества, и аккуратно указательным пальчиком погладила крошечный змеиный нос.

– Был у меня… Ик… Один подлюка-змеюка, но ты, Муся, лучше! – убежденно продолжила она, поглаживая уже где-то в районе уха.

– Мое имя Омононуси! – повторил бог, но уже немного спокойнее. Прикосновения болотной ведьмы были приятными.

– О-мо-муся! Красивое!

«Сумасшедший екай!» – думал Омононуси, совсем не понимая, что ему со всем этим теперь делать.

Зато кикимора вполне себе все понимала.

– Ну, если не хочешь целоваться, тогда я пошла, – заявила она. И правда пошла. Шага ни три. Прилегла на мшистый камушек, коленочки к груди подтянула, под голову ладошки положила и уснула секунды за две. Пробормотала только: «Ягуша, мне больше не наливать», – и вырубилась окончательно.

Омононуси смотрел на спящую. Постепенно сошла с его кожи чешуя, вернулось человеческое обличье. Он непривычно тихо присел рядом с кикиморой, провел над ней рукой, укрывая ее одеялом из переплетенных, как змеи, лиан.

В источниках верховного бога стало тихо и темно. Едва слышно струилась вода, одуряюще пахли опадающие лепестки ночной фиалки. Белокожая девушка с глазами зелеными, как трава со склонов Камиямы , крепко спала, и ничто не могло потревожить ее сон. Ее темная аура естественно и легко впитывалась, врастала в это священное для демонов, богов и екаев место, переплеталась с ним, и это было хорошо. Значит, она очень сильная. Значит, она подойдет для того, чтобы родить и выносить ему достойных потомков-помощников.

«Родить и выносить ему потомков, ишь ты», – с усмешкой думала кикимора, уютно утроившись под одеялом из лиан.

Она читала помыслы бога змей и мысленно ехидничала. Абсент, настоянный на особой полыни, имел парочку очень интересных свойств. Во-первых, как это ни странно, после краткого периода опьянения дарил ясную голову. Во-вторых, позволял проникать в те слои мира, которые обычно мало кому были доступны. Кстати, бледно-серые поганки, которые входят в состав этого абсента, издавна шаманы использовали, чтобы погрузиться в транс и пообщаться с богами, так сказать, ля натюрель, с глазу на глаз. А в сочетании с полынью, чемерицей, багульником, болиголовом пятнистым, иван-чаем, бузиной обыкновенной, дурманом крупнолистным, лимонником дальневосточным и ягодами годжи (антиоксидант, чтобы голова не болела) получась нечто совершенно удивительное.

Вот сейчас кикимора слышала, что думает верховный бог порядка, и злилась. Гляди-ка на него, бог без сапог! Вылез тут из змеиной норы, гостью неволить собрался! «Покажу ему назавтра кузькину мать», – мрачно подумала кикимора.

И назавтра и правда показала.

Глава 10

Интересный народ – японцы. Люди, зажатые в условности и в их рамках послушно и комфортно существующие. Умеющие уважать других и их чувства, правда, это уважение имеет много общего с равнодушием и страхом перед общественным порицанием, но тут уж ничего не попишешь.

Вообще, кикимора очень долго жила на свете. Когда так долго живешь, понимаешь суть вещей. И суть людей. Все они похожи: что с благовещенских деревень, что с деревушек у подножия священных японских гор. Но и различия, как ни крути, есть.

Русский человек – человек «авось». Любопытный сильнее прочих народов, оттого и всему свету примелькавшийся, раскованный по сути своей, хотя и может быть сжат грубой семьей или лишениями. Чувствителен, сентиментален, от чужого мнения зависим, но это так, скорее, исторически сложилось, отпечаталось на много поколений в менталитете. Эстетическую красоту ценит мало, предпочитая ей практичность. Не привык уважать других, потому что искренне считает, что кто-то должен уважать его первым. А такого не происходит. Вины своей не признает, не любит этого уж очень, то ли из принципа, то ли из гордыни – бог весть. Но если уж признает, то, считай, всю душу наизнанку вывернет. А это он умеет – душу выворачивать. Даже себе не оставляет, бывает, тайного уголка. Хороший русский человек, неплохой.

Японский человек – человек «ваби-саби», что можно перевести как «скромная простота». Японец терпелив, стеснителен, почти застенчив, спокоен и болезненно вежлив. Стеснение для японца – национальная черта, такая же, как веселая песня за хмельным столом русского. Душа у японца запрятана так глубоко, что порой за всю жизнь ни разу до нее снаружи никто не достучится. Зато там, в глубине этой, кипят такие страсти, что удивительно, как не сгорает этот хрупкий человечек от того, что в нем прячется. Пожалуй, они лучшие мечтатели; жалко только, что об этом никто не знает, даже порой они сами, потому что традиции не предписывают мечтать. А традициям японец следует безукоризненно. Японец ко многому терпим и равнодушен. Но он выдержит многие лишения ради того, что диктуют ему традиции, будь это хоть лепка из фарфора, хоть штопанье старых кимоно, хоть военное искусство. Живет он потихоньку в рамочках, находит свою отдушину либо в совершенствовании больших или маленьких своих способностей, либо в красоте того, что его окружает. Хороший японский человек, тоже неплохой.

Души богов, екаев и аякаси, демонов и духов во многом похожи на души людей. И если народу свойственны какие-то черты, то и бог этого народа будет ими обладать. А это значит, что и на великого Омононуси можно найти управу, если знать, как подойти и куда смотреть.

***

На бережку священных источников Омононуси сидела бабка.

Противная бабка с бородавками в самых каноничных местах, со ртом, в котором остались два зуба, с седыми патлами, которые едва прикрывал сбитый набок грязный платок. Вся такая противненькая, кривенькая-косонькая, прямо тьфу.

Бабка щелкала семечки и меланхолично плевала кожуру прямо в переливающийся хрусталем чистейший источник. Черно-белая кожура чужеродно покачивалась на поверхности, отравляя своим видом всяческое эстетическое наслаждение.

– Прям инь-янь, – хохотнула бабка, наблюдая, как покачивается на воде черно-белые шкурки, и снова плюнула в источник.

Раздался гром. Зашуршали кусты, скатились со склонов маленькие камушки.

– Как поднялась твоя рука! Нечестивый ёкай! Не медли, пройди за своим наказанием! Ты посмела осквернить священные источники самого Омононуси!

– Это Мусика-то? – подслеповато прищурила бабка ярко-зеленые глаза на говорившего, пряча пока подальше болотные огоньки.

«Мусика» ей не простили. Сбоку метнулась быстрая белая тень. Это волк-оками, священный помощник и посланник Омононуси, не сдержался и атаковал скверную бабку-ёкая.

Правда, ничего у него не вышло. Огромный белый крылатый волк с красным кругом на лбу полетел прямо в источник, окатив весь бережок брызгами. Бабка оказалась шустрой и вовремя отодвинулась.

– Скользенько тут, песик, ты б себя поберег, – нараспев сказала бабка и выпустила из глаз болотные огни. Стало темно и жутко. Оками заскулил, придавленный темной аурой.

– Что, тяжко тебе? Уберу-уберу сейчас, только не нападай больше на старушку, – сказала кикимора и прикрыла глаза, пряча огоньки.

Оками выбрался из источника. На лоб налипла кожура от бабкиных семечек. С белоснежной шкуры натекла огромадная лужа.

– Ну и чего ты наделал? Как теперь господин Мусик будет в твоей шерсти плавать? Линяешь еще поди…

Оками ощерил зубы.

– Ладно, песик, не злись. Лучше преклонись перед той, кто будет вынашивать для нашего Мусика малышочка, – сказала бабка. А потом беззастенчиво задрала сарафан, уселась на край бассейна и опустила кривоватые ноги в сверкающую воду, немножечко подпорченную семечковыми шкурками.

Оками едва не развеялся от таких новостей.

– Или даже двух. Мусик хочет потомков-помощников, значит, одним дело не обойдется, – подумав, сказала бабка и немножко пошамкала беззубым ртом. Одна бородавка в процессе этого переместилась с подбородка на лоб.

– Ты, песик, как думаешь, сарафан мой Мусику понравится? Или лучше голенькой в водичке поплескаться? Ты не смущайся только, дело-то такое, житейское. Сам поди за самочками бегаешь почище Мусика.

Красный круг на лбу оками стал больше, перешел на шею и грудь. Ему хотелось спрятать морду в нос и скулить, как бездомной беспородной собачонке, только чтобы перестать представлять то, что сказала бабка-екай.

– Ну ладно, ежели не хочешь отвечать, буду голенькая. Вишь, сарафанчик-то поистрепался весь от пути-дороженьки, кто ж таком будущего отца своих детей привечать будет? Не подсобишь, собаченька? Надо вот тамочки, на спинке пуговку расстегнуть…

Оками был ёкаем и многое повидал. Часто бывал в гареме своего господина Омононуси, видел, каких женщин-екаев предпочитает господин. В обеих формах, в человеческой и настоящей, демонической, женщины-аякаси впечатляли. Пара сестер-кицуне с семью хвостами были роскошны, Ёрогумо – женщина-паучиха – в истинном облике пугала и восхищала своими силой и красотой. Милые девы Тануки были в обеих ипостасях смешливы и обаятельны. Как господин мог обратить свое всемилостивейшее внимание на вот это? Даже если она в человеческой ипостаси хороша собой, как же возможно игнорировать другую сторону ее естества?

– Ты ж песик магический, чего тебе стоит, – заканючила бабка беззубым ртом. – Ну, раз ты не хочешь понравиться будущей матери малышей Мусика, то не надо.

Оками все же спрятал морду в лапах и тихонько заскулил. Он был уже весь красный, как спелая вишенка.

Бабка посмотрела на оками и кокетливо махнула ручкой с грязными когтями.

– Да не стесняйся, что ты, в самом деле, мы ж теперь будем практически родственники. А между родственниками никаких тайн. На сарафане пуговку расстегнуть, а дальше я сама. Хотя постой-ка, еще рейтузы…

Оками все-таки развоплотился. Пусть его потом накажет господин, но сил его больше нету.

«Один-ноль», – подумала кикимора, достала из кармана еще одну щепоть семечек и снова плюнула шелухой в кристально чистый бассейн.

Она ждала других гостей. И не ошиблась. Она не успела даже пол-ладошки семечек сгрызть, как прибыли гости. Сами собой расступились цветущие лианы, и к кикиморе, изящно перебирая маленькими ножками в белых носочках, подошли две роскошные девицы. Девицы как девицы, только из-под небесного цвета кимоно выглядывали белые кончики многочисленных лисьих хвостов. Девятихвостые лисицы-кицунэ пришли посмотреть на ту, которая оскверняет священные источники.

Глава 11

– Ну как можно по мокрому в носках ходить? Простудитесь ишшо, – прошамкала бабка и протянула в сторону красавиц-кицунэ сжатый кулачок. – Семачки будете?

Презрительные мордашки екаев-лисиц вытянулись, осклабились рты, в которых засверкали белоснежные звериные клыки. Отросли и почернели когти, и девицы быстро-быстро оказались совсем рядом с бабкой. Явно не с намерениями познакомиться поближе и завести дружбу.

– Во как семачки любят! И правильно! Нашенские семачки-то, подсолнуховые! – горделиво сказала кикимора и открыла ладошку с налипшими на влажные пальцы семенами подсолнечника. – Нате, девки, щелкайте на здоровьичко, да носки свои снимайте, жара ж тут.

– Нечестивый ёкай! – прошипела одна из девиц, которая была порыжее и вроде как постарше, и ударила старуху по руке ладонью. Семечки дрогнули и попадали в воду. Вторая девица молчала, но тоже злобненько щерила острые зубки. – Ты оскверняешь своим видом и своим поведением священные источника господина Омононуси! За это ты заслуживаешь наказания!

Кикимора вздохнула, глазки закатила, качнула головой в дурацком, сбитом набок платке, заговорила назидательно.

– Мусик, вообще-то, меня сам сюда привел и сразу деток делать захотел, только я ему отказала. Я честная женщина, только после брака готова на ложе супружеское лечь, чтобы честь по чести. И чтоб до конца, как муж да жена, ладком и рядком, а не так, чтоб потом ходить да алименты на деток народившихся выспрашивать.

Кицунэ на это зашипели, и кикиморе пришлось с хрустом в суставах, с тяжким оханьем и аханьем встать.

Встала. Потянулась. Страшная, кривая-косая, бородавки по морщинистому лицу ходят, а с мокрых кривых ног капает на камень вода. Только миг – и нет ее. Исчезла. Сразу темно стало, неуютно. И тихо так, даже вода вроде как литься и капать перестала. В две секунды расстелился туман, окутал все купальни Омононуси, сожрал все цвета, только темень оставил. И зеленые с золотым отливом огоньки.

Они метались в разные стороны, то растворялись в тумане, то снова показывались, и манили идти за собой. На них хотелось смотреть, не отрываясь ни на секунду.

– Чикако, сестрица моя, иди ко мне, возьми меня за руку, мне страшно, – шептало что-то впереди, и зачарованная кицунэ шагнула вперед.

– Кикуко, защити меня, болотная ведьма сильна, – хныкало на другом конце купален, и вторая кицунэ бросилась на голос.

Раздались крики, ругань и плеск. В одно мгновение рассеялся туман.

Мокрые кицунэ в тяжелых кимоно выбирались из купален, куда за секунду до этого с визгом улетели. Старуха стояла на камушке совсем в другой стороне и снова щелкала семечки. Их у нее было с запасом.

Чикако и Кукико смотрели теперь на старуху оценивающе, настороженно.

Ёкаи многое могут, особенно если живут бок о бок с богом. Тот дает им духовные силы для магии, перемещения, оборотов и всего, что они захотят. Если духовной силы нет, ёкаи гибнут, если ее становится с избытком, меняются, становятся совершенней и даже сами могут впоследствии стать богами.

Сестры-кицунэ Чикако и Кукико жили с великим божеством Омононуси уже долгие пять веков. И за эти пять веков духовной силы нахватались по самую мякотку. Поэтому они не стали размениваться больше на слова и атаковали снова.

Опали нежные голубые кимоно на землю. Взметнулись рыжие пушистые хвосты, зарябило от них в глазах. Искривился воздух, дунул ветер, и посыпались облетевшие лепестки на воду. Сверкнули белым зубы, стальным – когти.

Кикимора озабоченно сплюнула кожурки в воду и юрко увернулась от острых когтей, которые едва не распороли ей бок.

– Эх, девки… – огорченно протянула она, протянула руку за спину и сжала кисть. В ее руке сами собой появились сорванные белые цветочки.

– Одолень-трава, помоги, – шепнула кикимора прямо в белые соцветия, бросила цветки перед собой и снова выпустила наружу болотные огни, чуток больше, десятка с два.

И началось светопреставление.

Одолень-трава цеплялась за лисьи лапы, за хвосты, лезла в нос, терпким запахом своих цветков отбивала обоняние, вырастала в непроходимые кустарники. Болотные огни ухали, говорили разными голосами, ныли и аукали. Болотный туман мешал разглядеть хоть что-нибудь. И все это накладывалось на лисий голубой огонь, который вспыхивал то тут, то там, на искривленное магией пространство. Купальни превратились в что-то вроде пейнтбольной площадки.

Первой сдалась лисица Кукико. Ей досталось больше остальных: она раз пять свалилась в источники, раз двенадцать выдергивала хвосты из цепких усов одолень-травы, раз десять велась на болотные огни и носилась по всем купальням.

За ней утомилась кикимора. Все-таки с похмелья, да и держать себя в форме старой бабки много сил отбирает. Еще и пару лисьих огней пропустила, теперь на ягодице подпалина. Хорошо еще, что ткань сарафана заговоренная, а то больно жарок лисий огонь.

А вот Чикако ничего, носилась еще, пыталась кикимору хоть за что-нибудь тяпнуть.

Неизвестно, кто вышел бы из этой битвы победителем, если бы сверху на тончайшей паутинке не спустилась невиданной красоты женщина. Черноволосая, красногубая, с выбеленным лицом, она была как изящная статуэтка, очень хрупкая и дорогая.

– Чикако, Кукико! – негромко окрикнула она, и две лисицы тут же присмирели.

Сразу же исчезли и лисьи огни, и болотные, восстановилось до прежних границ пространство, и повеяло холодком.

– Госпожа Ёрогумо, – тут же поклонились девицы, мистическим образом уже одетые в небесного цвета мокрые кимоно, – просим прощения.

«Ну прям сама покладистость, ишь ты», – возмущенно подумала кикимора, потирая подожженный зад.

– Как нужно встречать гостей? – таким же тихим незлым словом обратилась прекрасная Ёрогумо к лисицам.

И все. И началось.

Глава 12

Кикимора глазом моргнуть не успела, как зажглись в невидимых нишах купальни благовония, как прямо перед ней появилась дорожка, ведущая к невесть откуда взявшемуся чайному саду с серым глиняным домиком в тени лиан и деревьев. Вот потянуло легким ароматом чая маття, вот гостеприимно зажглись фонарики. И вот две потрепанные девицы с мокрыми хвостами стоят перед кикиморой в низком поклоне.

Кикимора, не будь дура, поклонилась еще ниже: каукегэн был очень даже полезным питомцем и пару приколов из традиционного этикета кикиморе поведал.

Затем Кукико протянула кикиморе чашку с горячей водой для омовения, и кикимора ее приняла двумя руками, как положено.

– Будьте нашим дорогим гостем, – тихо сказала прекрасная Ёрогумо, оказавшись впереди кицунэ и поклонившись кикиморе тоже. Правда, ее глаза, похожие на переспевший боярышник, были холодны.

«Мда, – подумала кикимора, – с такой надо держать ухо востро». И тоже очень вежливо поклонилась, несмотря на то, что она забыла выплюнуть кожуру, когда начался замес с сестрицами-кицунэ. Ну не прямо сейчас же плеваться, да? Можно потом, во время чайной церемонии, например, на которую ее, похоже, ведут.