Люди черного дракона

Не скажу за всех, но наших, бываловских евреев правильнее было бы называть не евреями даже, а оксюморонами, ибо они сочетают в себе вещи несовместные – робость и нахальство, предусмотрительность и опрометчивость, безумную храбрость и еще более безумную осторожность, и еще много других свойств, о существовании которых остальной мир даже не догадывается, исключая, может быть, только китайцев, да и тех вряд ли.

Если же идти от печки, то еврейская летопись поселка Бывалое началась 29 элуля 5684 года, как раз перед шабесом – хоть и в отсутствие самих евреев. Президиум Совета национальностей ЦИК СССР, или, проще говоря, комитет советских гоев, постановил образовать тоже комитет, но уже по земельному устройству, и к тому же не гоев, а еврейских трудящихся – сокращенно КомЗЕТ. Цель всей затеи была самая благородная – привлечь еврейское население Советской России к производительному труду.

Новость эта произвела ожидаемое волнение в еврейских кругах разных городов и местечек, но в особенности же почему-то города Харькова.

– О, это на нас изрядно цыкнули, – сказал тихий Менахем, оторвавши взгляд от розовых, как заря, ланит несравненной жены своей, толстой Голды.

– Что такое производительный труд? – заинтересовался Арончик, всю жизнь промышлявший банковскими аферами.

– Ша, евреи, – проговорил мудрый патриарх Иегуда бен Исраэль, чьи огненные волосы свидетельствовали о его подлинном еврейском происхождении, не то что какие-то там черноволосые мутанты.

Но никто не хотел делать ша.

– Меня таки привлекут к производительному труду? – спросил Эфраимсон, разгибаясь и вытаскивая изо рта мелкие сапожные гвозди, которые так легко проглотить, но которыми совсем нельзя наесться. – И я таки буду работать по восемь часов, как правильный гой, а не по шестнадцать, как какой-нибудь эксплуататор?

Тут в разговор ввязался старый Соломон, большой поклонник каббалы и советских газет. Как ему удалось вычитать в этих газетах, а еще более – определить по звездам, в задачи КомЗЕТа входила среди прочего яростная борьба с сионизмом. Теперь трудящиеся евреи должны были бороться сами с собой – дело для евреев не то чтобы новое, но впервые объявленное с такой откровенностью.

Здесь поднялся большой галдеж, именуемый в просторечии синагогой. Галдеж этот хоть и произвел много шума, но не привел ни к чему. Поддержать постановление никто не хотел, а отменить его было нельзя, ибо, как сказано в Писании, что гой постановляет, то еврей да не отменит.

Но даже и ко всему привычные евреи не догадывались, как далеко зайдет дело. А оно таки зашло, и зашло так далеко, что исход, или, даже прямо сказать, бегство, евреев из Египта показалось всем легкой послеобеденной прогулкой.

Не прошло и четырех лет после памятного галдежа, как 28 марта 1928 года – по советскому уже летоисчислению – Президиум ЦИК СССР принял новое постановление: «О закреплении за КомЗЕТом для нужд сплошного заселения трудящимися евреями свободных земель и в приамурской полосе Дальневосточного края».

Спустя месяц в поселке нашем ударила рында. Запыхавшийся десятилетний Денис – сын Григория Петелина, рожденный им неизвестно от кого, при посредстве, как утверждал Григорий, не иначе как святого духа, – объявил собравшимся сельчанам, что в поселок «везут еврюшек».

– Полномочный из области везет, своими глазами видел, – поклялся Денис.

Глаза у него были голубые, выпуклые, зоркие. Не доверять таким глазам не было никаких оснований.

На площади воцарилось загадочное молчание. О евреях у нас в поселке мало кто что знал достоверного, кроме того, что они пьют кровь христианских младенцев. Эти сведения большого оптимизма не внушали – впрочем, как и беспокойства тоже. Лет пять уже, как прямым постановлением из области запрещено было крестить детей. Таким образом, старые христианские младенцы успели вырасти, а новых не появилось, и, окажись евреи в поселке прямо сейчас, им пришлось бы срочно пересмотреть свои кулинарные пристрастия.

Однако новость все равно надо было как-то осмыслить.

– Может быть, еще не довезут, – заметила тетка Рыбиха, высказав тайную мысль, которая приходила в голову многим. – Может быть, утопят по дороге в Амуре.

Все посмотрели на Дениса как на единственного свидетеля.

– Не похоже, что утопят, – проговорил он с неохотой. – Похоже, что все-таки довезут.

Исчерпав запасы оптимизма, все русские поворотились к китайской части собрания. Китайцы стояли молча – с лицами желтыми, глянцевыми и полупрозрачными, словно бы намасленными медом. На лицах этих не отразилось ни единой членораздельной мысли, только лишь беспричинная и бесчеловечная приветливость. Так они стояли минуту, другую и, наверное, могли простоять еще пять тысяч лет – торопиться все равно было некуда.

Не дождавшись никакой китайской реакции, вперед выступил староста дед Андрон. Беспорядочная еловая борода его за прошедшие годы совершенно не изменила ни кудлатой зеленой формы своей, ни грубого лешачьего содержания.

– Исполать китайским товарищам, – сказал он с легким сарказмом. – Каково будет их революционное мнение относительно постигшего нас удовольствия?

Китайцы слегка пошевелились. Товарищами их называли только в особо торжественных случаях, обычно же – косыми и желтыми. Это не значит, что наши их не любили. Наши любили их, но по-своему, как любят младших братьев. Чтобы понять эту любовь, представьте, что в семье у вас ни с того ни с сего вдруг завелся брат – желтый, хилый, косоглазый. Этот малый желтый брат беспрерывно жует чумизу, пьет вонючую водку, всюду сует любопытный нос и говорит на чистом китайском языке – как можно после этого его не любить? Вот примерно так, по братски, любили и наши селяне своих китайских соседей.

Итак, еврейский случай был особенный среди прочих, может быть, даже торжественный. Вот потому-то китайцы, обычно обходившиеся каменным молчанием, вынуждены были как-то реагировать.

Из толпы китайской, словно пчелиная матка из улья, вышел ходя Василий. После того как с десяток лет назад он живым и невредимым покинул Дом смерти, в нем что-то неуловимым образом изменилось. Это был уже не тот ходя, которого знали и жалели все русские поселенцы. Он приобрел значительность, силу и основательность во взглядах. Он женился на Настене, внучке деда Андрона, и никто этому не воспротивился, даже отец ее Иван. А все потому, что была у людей перед ходей тяжелая вина: сначала они сожгли его урожай вместе с жилищем, а потом отправили в Мертвый дом. Но ходя, повторю, неизвестно как вернулся оттуда живым и невредимым.

Больше того, он выстроил себе новую фанзу взамен сгоревшей – теперь уж не косую и кривую, а настоящую, человеческую, – поселил туда жену Настену, разбил огород и стал жить как человек, а не как китаец недоделанный. Прошло совсем немного времени, и вокруг его дома стали потихоньку вырастать еще домики, в которых селились новые китайцы.

Места у нас охотничьи, слухи расходятся быстро. Легенда о ходе, который обманул смерть, разнеслась по всему краю. Потомки Желтого императора двинулись к нам в Бывалое, как на паломничество, посмотреть на удивительного своего сородича. Некоторые, прельщенные силой его и значительностью, решили тут же и поселиться.

Их никто не гнал. Только дед Андрон вызвал к себе ходю и попросил, чтобы количество пришлых китайцев не превозмогало числа коренных русских людей.

– Естественным путем – пожалуйста, плодитесь и размножайтесь, но пришлым – конец! – строго сказал староста.

Дед Андрон лукавил. Ограничить пришлых китайцев означало ограничить число китайцев вообще. В село приходили только мужчины, китайских женщин тут не было. Ну, а без женщин не могли размножаться даже китайцы – несмотря на все их нечеловеческие хитрости.

Выделялся из холостых китайцев только женатый ходя. Но ходя был свой, поселковый, привычный. К тому же сколько там детей наплодит один ходя, да еще живущий с русской женщиной Настеной? Вот так вот и вышло, что хотя китайцы появились в деревне, но положение их было весьма неустойчивым. Впрочем, так продолжалось недолго. Однако об этом чуть позже.

В этот же раз ходя вышел впереди всех китайцев, неторопливо оглядел разномастную и шумливую русскую толпу. Смерть не прошла для него даром, косые глаза его горели черным огнем всезнания. Перед собой сейчас он видел не мрачное людское сборище, но лишь детей – маленьких, напуганных, растерянных, готовых на разные глупости. Однако и дети, он хорошо это понимал, способны натворить таких бед, что ни один взрослый потом не расхлебает. Хотя качнуть детей из бездны в свет было можно несколькими простыми словами. И он нашел эти слова. Это были слова мудрости, дошедшие каждому поселянину прямо до сердца.

– Посмотреть на людей надо, – сказал ходя. – Спешить некуда, утопить всегда успеем.

Вот так – китайским ходей – была решена судьба евреев в поселке Бывалое.

Не прошло и получаса, как несколько подвод въехали в село. С первой браво спрыгнул уполномоченный Алексеев, старый большевик с 1919 года, хотя человек еще совсем молодой. Был он в фуражке и белом кителе, лицо имел тоже белое, пышное, потому что времена, когда комиссары и должностные лица ходили с чумазыми физиономиями и в черной коже, безвозвратно минули. И хотя черная кожа еще вернется на русскую землю, это будут совсем другие времена и совсем другая мода.

Алексеев был не настоящий революционер – из тех, что сидели еще по царским тюрьмам затем только, чтобы спустя десяток лет растоптал их в лагерную пыль всемогущий усач, неведомо как выбившийся в вожди из семинаристов. Алексеев сам вышел из мелкобуржуазной среды: отец его был лавочником, мать – женой лавочника, сам он успел даже окончить гимназию. Но, увидев надвигающийся бедлам революции, продал лавочку, деньги – золотые десятки – спрятал в надежном месте, а сам, щегольнув голой задницей, примкнул к большевикам. Но о происхождении своем помнил днем и ночью и потому настоящего зверства в служении государству не проявлял, обходился малой свирепостью. Тем не менее благодаря хитрости и изворотливости выбился в уполномоченные, благодаря чему ему и доверили такое важное дело, как евреев перевозить…

Алексеев соскочил с подводы и двинулся прямо к дому старосты. Запалившиеся областные кони прядали мохнатыми ушами и непроизвольно сыпали на землю пахучим навозом. Сидевшие на подводах евреи с ужасом глядели на китайцев, которые не стали расходиться после сходки и чье тысячелетнее любопытство теперь было разожжено видом неведомых носатых пришельцев.

– Куда ты привез нас, Иегуда бен Исраэль? – трагическим шепотом спросила толстая Голда у старшего из евреев. – Куда ты привез нас, ангел смерти?

Вопрос этот остался без ответа, как неуместный и риторический, потому что куда еще может привезти ангел смерти, кроме всем известного скорбного места? Впрочем, у почтенного Иегуды при всей его гордыне не было дерзновений заменить собой ангела. С тоской и ужасом глядел сейчас старый еврей на своих потерянных соплеменников – что ждало их в этом диком краю, где, наверное, о цивилизованном антисемитизме и не слыхали и евреев, пожалуй что, могут и просто потопить всех разом в этой черной реке со странным французским именем Амур? Сейчас Иегуда бен Исраэль все бы отдал, чтобы уполномоченный Алексеев развернул своих мохнатых лошаденок и повез бы евреев назад, в область. А оттуда бы они уж как-нибудь, да хоть даже и пешком, добрались бы до родимого Харькова. Но вечное колесо еврейской доли уже сделало свой тяжкий поворот, и остановить его, а тем паче двинуть назад не было никакой возможности.

Видя, что деваться некуда, евреи нехотя слезли с повозок. Маленький Менахем тихо стоял возле пухлого плеча монументальной жены своей, по виду мало отличаясь от собственных детей, часть из которых обступила Голду по периметру, а другая часть спряталась под необъятные ее холщовые юбки. Эфраимсон мусолил во рту сапожный гвоздь и в глубокой задумчивости обозревал китайские тапочки-улы, стачанные на одну только живую нитку. Банковский деятель Арончик с диким изумлением оглядывал могучие кедры и пихты, не обнаруживая в зоне видимости не только сколько-нибудь стоящего банка, но даже обычной кассы взаимопомощи. Остальные евреи также не находили себе места, и только старый Соломон преспокойно открыл Тору и углубился в нее, как будто стоял где-нибудь в местечковой синагоге. Два древнейших на земле народа – еврейский и китайский – разглядывали друг друга с плохо скрытым волнением…

– Хотел бы я посмотреть на этих китайцев, как они едят свою мацу, – наконец негромко заметил Иегуда бен Исраэль.

– Мы мацы не едим, у нас маньтоу, – неожиданно отвечал ему ходя Василий.

– Говорите по-русски? – удивился Арончик.

– А вы? – спросил ходя.

– Мы таки русские люди, а вы что себе думаете? – с достоинством отвечал Арончик. – Мы патриоты своего отечества, чтобы оно было здорово…

Тем временем уполномоченный Алексеев, стукнувши для вежливости кулаком по занозистой двери, вошел в дом старосты.

– Здравствуй, дед Андрон, – проговорил он, ища глазами бочку с водой.

Отыскав, выпил сразу целый ковш сырой воды, обливаясь и дергая молодым острым кадыком, а потом уселся напротив старосты.

– Вот, – сказал, – привезли тебе жидков, принимай по описи…

И засмеялся здоровым революционным смехом, после чего выпил еще воды и вышел вон. Во дворе к нему кинулась Голда, окруженная детьми, словно Юпитер астероидами.

– Пан комиссар, неужели вы оставите нас тут на произвол судьбы? – взволнованно заговорила она.

Алексеев только поморщился от неуместности ее слов.

– Перестаньте причитать, мамаша, вы раздражаете народ, – сказал он неприязненно.

Покидав остатки еврейского скарба прямо на землю, уполномоченный уселся вместе с помощниками на подводы, и через минуту только клубившаяся вдоль дороги мутная пыль указывала на то, что недавно здесь был представитель власти.

Тем временем староста вышел на порог своего дома и внимательно оглядел кучку беззащитных людей, испуганно теснившихся друг к другу.

– Ничего, – вздохнув, сказал дед Андрон. – Где люди живут, там и еврею место найдется.

Тут вперед выступил Иегуда бен Исраэль и почтительно сказал:

– Мы бы вас не беспокоили, пан начальство, но всех евреев хотят поселить в одно место, чтобы мы остальным не мешали. Это власть так решила, не мы.

– Ваша еврейская власть там, а мы тут, – отвечал дед Андрон, и с этих суровых слов началось мирное русско-еврейско-китайское сосуществование.

Несмотря на взаимные опасения, ничего особенно страшного так и не случилось. Евреи быстро обстроились в Бывалом, обросли вещами и принялись бойко торговать с китайцами. Это вызвало легкую ревность со стороны русских, которые привыкли быть пупом земли и центром мироздания. Евреев к месту и не к месту называли пархатыми, поминали им распятого Иисуса Христа, время от времени устраивали небольшие погромы, но в целом с существованием их мирились и где-то даже любили.

Куда интереснее сложились у евреев отношения с китайцами. Тут была явная, хотя и осторожная симпатия, которая вылилась в первую очередь в обмен товарами и деньгами, а уж после – в раздумчивые разговоры и рассуждения о смысле жизни. Для китайцев со смыслом жизни было все ясно: «За сколько купил? За сколько продашь?» Евреи, как люди, повидавшие мир и потому более искушенные, предполагали существование и других точек зрения.

Неожиданная уважительная взаимность китайцев и евреев объяснялась разными причинами, главной из которых была, как ни крути, единая для обоих народов финансовая шкала ценностей. Единственной нацией, которую китайцы почитали хитрее себя и успешнее в коммерческих предприятиях, были именно евреи. Цепкий еврейский ум, изощренный тысячелетиями невзгод и борьбы за выживание, оборевал даже ум китайский, которому невзгод и лишений тоже было не занимать.

Единственное, пожалуй, направление, в котором китайцы обгоняли всех, было питье чаю.

Чай пили и китайцы, и евреи, русские же вместо чая пили водку – эффект был примерно одинаковый. И те и другие приходили в хорошее настроение, начинали петь песни и куролесить – каждый на свой лад.

Однако у евреев чай получался совсем не такой, как у китайцев. Слабее, что ли, или менее вкусный, вообще на чай мало похожий. Евреи думали, что тут заложена какая-то китайская хитрость, просили открыть секрет и даже деньги давали.

Сам Иегуда бен Исраэль приходил к ходе Василию, приносил на пробу разные товары и между делом налаживал хорошие отношения.

– Пан китаец, – говорил он ходе, – вы такой добрый человек, что, наверное, сами немножечко еврей.

Однако ходя всякий раз наотрез отрицал свое еврейское происхождение.

– Ну, а раз так, – подхватывал Иегуда, – тогда скажите, наконец, секрет вашего удивительного чая!

Но ответ у ходи на все оказывался один:

– Евреи, не жалейте заварки.

Сам же ходя при этом одну заварку использовал пять-шесть раз, а чай все равно оставался вкусным и духовитым.

Конечно, нельзя было ожидать, что китайцы хоть кому-то откроют какой-то секрет. Потому что вся жизнь китайская состоит из секретов, и у кого секрет больше, тот может заработать на нем больше денег, а у кого нет секрета – тот никогда ничего не заработает, а будет только на тяжелых работах попусту рвать пуп.

Иногда, впрочем, еврейско-китайская идиллия нарушалась, и китайцы с евреями ссорились. Но ссоры эти, как правило, были несерьезные: много крика и ни одного выбитого глаза. Ни евреи, ни китайцы терпеть не могли побоев, погромов и прочего насилия – это было растворено у них в крови.

Мало-помалу евреи приобрели вес и в нашей части села. Несмотря на легкое взаимное недоверие, польза от евреев казалась очевидной. У них всегда можно было разжиться любым охотничьим снаряжением, не говоря уже о вещах, потребных в быту: кружки, тарелки, шайки, ножи, ложки, метлы, пилы, топоры и топорища – все это и еще много чего имелось в еврейских магазинах. При этом поперек китайцев евреи давали вещи в прокат и даже ссужали деньги в долг – под щадящий еврейский процент.

Насмотревшись на такой бизнес, китайцы тоже открыли кредитную линию для русских. Правда, китайцы все время отставали от своих предприимчивых соседей – хоть на маленький шажок, но отставали. Тем не менее возникшая конкуренция была поселковым очень выгодна: задолжав китайцам, можно было отправиться за покупками к евреям, и наоборот.

Все бы, наверное, так и шло своим чередом, как вдруг случилась история ужасная и удивительная, которой не видели в мире со времен средневекового пражского учителя Лева бен Бецалеля.

История эта произошла со старым Соломоном. Характер его, уединенный и мистический, располагал к загадочным вещам, таким, как толкование советских газет и изучение каббалы. Газеты, правда, были вещью в себе и, будучи раз прочитаны, имели только одну перспективу – пойти на подтирку. Совсем иная, куда более серьезная история вышла с каббалой. С каждым днем продвигаясь в этом учении дальше и выше, Соломон с неизбежностью дошел до самых его вершин.

Но это были опасные вершины – головокружительные и полные соблазна.

Все дело в том, что Соломон жил один. Жена его давно умерла, детей у них не было. Жениться по второму разу он не хотел – в память о первой жене. Прочие евреи вздыхали и бубнили, говоря, что человеку нужна жена, что без жены человек неполон и несовершенен. Соломон согласен был быть неполным, несовершенным и вообще таким и сяким, но никак не мог представить, что вместо его Ривки постель ему будет расстилать чужая женщина, и субботние свечи тоже будет зажигать другая, и класть ему голову на грудь, и обнимать его по ночам и звать зайчиком. Шма Исраэль, где старый Соломон и где зайчик и какая между ними может быть связь? Но когда Ривка говорила так, и обнимала его, и заботилась о нем каждую секунду своей жизни, тогда сердце старого Соломона наполнялось светом, и он видел перед собой целый мир, а мир этот, пусть и маленький, был необыкновенным, и лучшего он не желал и желать не мог.

Одна была беда в этом лучшем из миров: у них с Ривкой не было детей, а Соломон очень хотел сына. О, как он его хотел – так страстно, как только может хотеть чего-нибудь живой человек!

В самом деле, спросим мы, почему Бог не дал ему сына? Он назвал бы его Авраамом, он сидел бы над ним целыми днями, глядя, как младенец учится косить на отца глазом, узнавать его, улыбаться ему, пускать пузыри и размахивать руками, попадая прямо по огромному, в мореходный румпель, носу Соломона. Он протягивал бы сыну мозолистый палец и тот вцеплялся бы в него мертвой хваткой, такой крепкой, что не всякому взрослому по силам. Он выносил бы его на двор, под лучи палящего летнего солнца, ставил на землю и, придерживая за помочи, вел бы первыми неуверенными шагами по огромной и загадочной вселенной, где ночь сменяется днем, где из-под тяжелой земной коры пробивается на свет первая зеленая травка, где машут ветвями могучие кедры и в немыслимой высоте вращаются планеты и светила…

Он сам учил бы его первым словам: «отец», «мать», «машиах», он сам посвящал бы его во все премудрости Торы и искусство читать между строк в советских газетах, где для бедного еврея говорится гораздо больше, чем для богатого, а для богатого – больше, чем для простого русского члена партии, изымающего жизненную премудрость из болванок и заготовок на слесарном станке.

Сын рос бы, а Соломон старился. И вот уже настал бы день, когда сын стал бы сильнее и выше Соломона, когда он превзошел бы не только все глубины каббалы, но и всю тщету гойских наук. И тогда он стал бы великим человеком, его сын – таким, как Ротшильд или Эйнштейн, или как патриарх их поселения Иегуда бен Исраэль. Он мог бы сделаться раввином, или скрипачом, или банкиром, как Арончик, – это было неважно, потому что в любой области он был бы лучшим, и все смотрели бы вслед ему, восхищались, толкали друг друга локтями и говорили: «Глядите, вот идет сын старого Соломона Каца – какой хороший мальчик!»

Но Бог не дал им с Ривкой сына, хотя они очень хотели. Никогда они не спрашивали, кто в этом виноват, только по временам Ривка уходила в спальню одна и плакала, уткнув лицо в подушку, а он, чувствуя вину, подходил к ней, мягко касался пальцами пушистых темных волос, проводил по шее, по спине, и тогда она понемногу затихала, поворачивалась к нему и улыбалась сквозь слезы, которые, расколовшись на мельчайшие брильянты, сияли у нее на ресницах.

В старые времена вопрос с детьми решался евреями просто – бралась еще одна жена, и еще одна, сколько нужно для рождения сына. Но сейчас были не старые времена, а что касается Соломона, то он свою Ривку не променял бы ни на какую, даже самую плодовитую женщину. Ни при жизни ее, ни тем более после смерти.

Любой другой человек, конечно, смирился бы со своей судьбой. Но не таков был Соломон Кац, знаток каббалы и советских газет. Нелепая, дикая, гордая идея пришла в кудлатую голову Соломона. Он решил переплюнуть самого Бога, и уж если родного сына не дала ему судьба, то он создаст себе сына из персти земной и бессмертного духа, который веет повсюду.

Подобное таинство известно было в алхимической каббале, называлось оно деланием голема. Однако создать такового голема был способен только очень могущественный маг и каббалист. Но кто же в нашем селе мог притязать на такое звание, как не Соломон, одних только советских газет изведший целую библиотеку? Так думали все, так думал и сам Соломон.

Он сделал все, как учил тайный раздел каббалы, тут не могло быть мелочей. Соломон выбрал подходящий по звездам день, замесил глину, прочитал нужные заклинания… и взялся за дело. Первый голем отнял у него целый месяц, зато вышел на славу – гладкий, красивый, влажный, стоял он во дворе Соломонова дома и привлекал изумленные взоры непосвященных евреев и суетных китайцев.

Соломон смотрел на него с волнением. Неужели этот большой глиняный человек станет ему сыном? И каким он будет сыном – послушным ли, добрым, или старый Соломон еще наплачется от его озорства? Но глиняный человек молчал, равнодушно глядя прямо в солнце глухими еще, незрячими очами… Все должно было стать ясным очень скоро, когда голем оживет.

На беду, жизнь состоит из препятствий. Когда уже, кажется, совсем достиг человек своей цели, перед ним вдруг возникает непроходимый барьер. Таким барьером стал для Соломона отец Михаил, внезапно появившийся за оградой соломонова дома. Он был расстрижен уже много лет, но до сих пор считал себя служителем Божиим и даже на свой страх и риск отправлял по запросам поселян некоторые священнические требы. Начальство областное, конечно, не поощряло такого, но смотрело на все сквозь пальцы, а точнее сказать, сквозь ветви хвойных деревьев, которые отделяли его от отца Михаила.

Вид у явившегося невесть откуда отца Михаила был грозный, такой грозный, что любой другой на месте Соломона ощутил бы трепет и робость. Но не таков был старый Соломон Кац. Что ему этот христианский раввин, бог которого существует меньше двух тысяч лет? Бог евреев существовал вечно, он создал небо и землю. И хотя христиане считали своего Бога сыном Бога еврейского и даже машиахом-мессией, с точки зрения Соломона такая претензия была смехотворна.