По морю прочь. Годы

– Хёрст, я забыл сказать, что…

– Две минуты, – сказал Хёрст, поднимая палец.

Он благополучно перенес в себя последние слова абзаца.

– Что ты забыл сказать? – спросил он.

– По-твоему, ты уделяешь достаточное место для чувств? – спросил мистер Хьюит. Он опять забыл, что хотел сказать.

Пристально посмотрев на безупречного Гиббона, мистер Хёрст улыбнулся вопросу своего друга. Он отложил книгу и стал рассуждать.

– Я считаю, что ты человек исключительно беспорядочного ума. Чувства? А чему еще мы уделяем место? Любовь мы ставим выше всего, а остальное – где-то под ней. – Левой рукой он указал на вершину пирамиды, а правой – на ее основание. – Но ты ведь встал с постели не для того, чтобы сказать мне это? – добавил он со строгим видом.

– Я встал с постели, – рассеянно сказал Хьюит, – чтобы просто поговорить, наверное.

– Я пока разденусь, – сказал Хёрст. Оставшись в одной сорочке, склоненный над тазом, мистер Хёрст поражал уже не величием своего интеллекта, а жалким видом молодого, но безобразного тела: он был сутул и настолько тощ, что кости его шеи и плеч были разделены темными желобками.

– Женщины вызывают у меня интерес, – сказал Хьюит, который сидел на кровати, положив подбородок на согнутые колени и не обращая внимания на раздевание мистера Хёрста.

– Они же так глупы, – отозвался Хёрст. – Ты сидишь на моей пижаме.

– Неужели правда глупы? – спросил Хьюит.

– Думаю, на этот счет не может быть двух мнений, – сказал Хёрст, резво перебегая через комнату. – Если, конечно, ты не влюблен – в эту толстуху Уоррингтон?

– Не в одну толстуху, а во всех толстух, – вздохнул Хьюит.

– Те, что я видел сегодня, не толстые, – сказал Хёрст, взявшийся стричь ногти на ногах, несмотря на присутствие Хьюита.

– Опиши их, – попросил Хьюит.

– Ты же знаешь, что я не умею описывать! – сказал Хёрст. – По-моему, женщины как женщины. Они все одинаковы.

– Нет, вот здесь мы с тобой не сходимся, – заметил Хьюит. – Я вижу различия повсюду. Нет двух человек, хоть в чем-нибудь одинаковых. Взять нас с тобой, к примеру.

– Я тоже так думал когда-то, – сказал Хёрст. – Но теперь все люди распределились на типы. Не бери нас, возьми эту гостиницу. Всех здешних обитателей можно очертить кругами, за которые они никогда не выйдут.

(– Говорят, куры от этого дохнут, – пробормотал Хьюит.)

– Мистер Хьюлинг Эллиот, миссис Хьюлинг Эллиот, мисс Аллан, мистер и миссис Торнбери – один круг, – продолжал Хёрст. – Мисс Уоррингтон, мистер Артур Веннинг, мистер Перротт, Эвелин М. – другой; затем – местные, наконец – мы.

– Мы в своем круге одиноки? – спросил Хьюит.

– Вполне, – сказал Хёрст. – Если и пытаться из него выйти, ничего не получится. Эти попытки лишь вносят неразбериху.

– Я не курица в круге, – сказал Хьюит. – Я голубь на вершине дерева.

– Интересно, не это ли называется вросшим ногтем? – сказал Хёрст, осматривая большой палец на левой ноге.

– Я перелетаю с ветки на ветку, – продолжил Хьюит. – Мир прекрасен. – Он лег на спину, подложив руки под затылок.

– Неужели действительно приятно жить с таким туманом в голове? – спросил Хёрст, посмотрев на друга. – Отсутствие цельности – вот что в тебе удивляет, – продолжал он. – К двадцати семи годам, а это почти тридцать, ты, похоже, не сделал никаких выводов. Компания старушенций воодушевляет тебя так, будто тебе три года.

Хьюит окинул взглядом костлявого юношу, который, замолкнув на минуту, аккуратно сметал обрезки ногтей в камин.

– Я тебя уважаю, Хёрст, – заметил Хьюит.

– А я тебе завидую – кое в чем, – сказал Хёрст. – Во-первых, завидую твоей способности не думать; во-вторых, ты нравишься людям больше, чем я. Женщины тебя любят, наверное.

– Вот это, наверное, самое главное, да? – спросил Хьюит. Теперь он лежал на спине, рукой чертя в воздухе неровные круги.

– Конечно, – сказал Хёрст. – Но трудность не в этом. Трудность в том, чтобы найти подходящий предмет.

– В твоем круге нет кур?

– Ни намека, – сказал Хёрст.

Хотя они были знакомы уже три года, Хёрст ни разу не слышал истинную историю любовных привязанностей Хьюита. В обычных разговорах само собой подразумевалось, что их было много, но в откровенных беседах молодые люди этой темы избегали. У Хьюита было достаточно денег, чтобы не работать, он оставил Кембридж после двух семестров – из-за разногласий с университетским начальством, – после чего стал путешествовать, ничем особенно не занимаясь, – поэтому его жизнь во многом не походила на жизнь большинства его знакомых.

– Я не могу себе представить эти твои круги, не могу, – продолжал Хьюит. – Мне скорее видится крутящийся волчок для игры в «вертушку», который двигается туда-сюда, наталкивается на предметы, накреняется то на одну сторону, то на другую, набирает фишки – все больше и больше, пока стол не будет завален ими. А волчок все крутится и бегает и падает со стола, и вот уже нет его, он исчез из виду.

Он показал пальцами на покрывале, как волчки несутся по нему, падают с кровати и пропадают в бесконечности.

– Ты можешь вообразить три недели в этой гостинице? – спросил Хёрст после минутной паузы.

Хьюит продолжал размышлять вслух.

– Суть в том, что человек никогда не бывает один, но и никогда – с кем-то, – заключил он.

– В каком смысле?

– В каком смысле? В смысле таких оболочек, вроде пузырей, – кажется, их называют аурами. Ты мой пузырь не видишь, я твой тоже. Мы как фитильки посреди невидимого пламени. Это пламя сопровождает нас повсюду, но оно – это не мы сами, а то, что мы чувствуем. Вот, каков наш мир, точнее, люди – причем самые разные.

– Жирненький у тебя, наверное, пузырь! – сказал Хёрст.

– И если мой пузырь встретится с чьим-то еще…

– Оба лопнут? – вставил Хёрст.

– Тогда, тогда, тогда… – рассуждал Хьюит, как будто сам с собою, – мир получится ог-ром-ный. – Он широко развел руки в стороны, как бы пытаясь крепко обнять громадную Вселенную, потому что рядом с Хёрстом он всегда приходил в необычайно жизнерадостное и романтичное настроение.

– Раньше я думал, что ты совсем глуп, теперь – нет, – сказал Хёрст. – Ты не понимаешь, о чем говоришь, но хотя бы пытаешься что-то сказать.

– Разве тебе здесь не хорошо? – спросил Хьюит.

– В целом – хорошо. Я люблю наблюдать за людьми. Люблю смотреть на мир. Этот край удивительно красив. Ты заметил, что вершина горы вечером пожелтела? Нам очень стоило бы взять с собой закусок и провести день на природе. Ты ужасно растолстел. – Он указал на голую икру Хьюита.

– Мы устроим экспедицию, – энергично заявил Хьюит. – Пригласим всю гостиницу. Арендуем ослов и…

– О господи! – воскликнул Хёрст. – Замолчи! Представляю: мисс Уоррингтон, мисс Аллан, миссис Эллиот и все остальные сидят на камнях и галдят: «Какая прелесть!»

– Мы позовем Веннинга, Перротта и мисс Мёргатройд – всех, кого найдем, – продолжал Хьюит. – Как фамилия этого старого кузнечика в очках? Пеппер? Пеппер нас поведет.

– Слава богу, ослов вы раздобыть не сможете, – сказал Хёрст.

– Это надо записать, – сказал Хьюит, спуская ноги на пол. – Хёрст сопровождает мисс Уоррингтон, Пеппер выступает в одиночку на белом ишаке; провизия распределяется поровну… Или взять мула? Матроны – есть же еще миссис Пейли, черт бы ее побрал! – едут в повозке.

– Вот эта ошибка тебя подведет, – сказал Хёрст. – Девиц с матронами мешать нельзя.

– Сколько времени, по-твоему, займет такая экспедиция, Хёрст? – спросил Хьюит.

– Я думаю, часов двенадцать – шестнадцать. Обычно столько продолжаются первые роды.

– Потребуется серьезная организация, – сказал Хьюит. Походив по комнате мягкими шагами, он остановился у стола и переложил с места на место несколько книг, которые были сложены неровной стопкой. – А еще нам понадобятся поэты, – заметил он. – Не Гиббон, конечно. У тебя есть «Современная любовь»[30] или Джон Донн? Я предполагаю, что будут паузы, когда людям надоест наслаждаться пейзажем, и тогда хорошо бы почитать вслух что-нибудь потруднее.

– Миссис Пейли точно будет довольна, – сказал Хёрст.

– Миссис Пейли будет довольна несомненно, – подтвердил Хьюит. – Нет ничего печальнее, чем когда престарелая дама прочтет стихотворение и замолчит. И все же, как это было бы уместно:

Я говорю, как тот,Кто жизни мрак прозрел,Кто понял свой уделИ ясно видеть стал.Любовь, сгорев, пройдет,На сцене – мгла и тишь,Тоска осталась лишьИ – занавес, финал.[31]

Осмелюсь утверждать, что одна только миссис Пейли способна понять это по-настоящему.

– Мы ее спросим, – сказал Хёрст. – Пожалуйста, Хьюит, если пойдешь спать, задерни мой занавес. Мало что терзает меня больше, чем лунный свет.

Хьюит удалился, зажав под мышкой книгу стихов Томаса Харди, и вскоре оба молодых человека уже спали в своих постелях, разделенных лишь одной стеной.

Всего несколько часов тишины отделяло момент, когда погасла свеча Хьюита, от момента, когда смуглый местный мальчик проснулся и первым прошел по оцепеневшей утренней гостинице. Было почти слышно глубокое дыхание сотни человек; в этом сонном царстве никакая бессонница, никакая тревога не смогли бы избавить от сна. За окнами была лишь тьма. В половине мира, погруженной в тень, люди лежали распростершись, и лишь редкие мерцающие огни пустых улиц отмечали места, где были построены их города. На Пикадилли собрались гурьбой красные и желтые омнибусы; разукрашенные женщины прохаживались без дела; а здесь во мраке сова перелетала с дерева на дерево, бриз шевелил ветви, и от этого луна мигала, как светильник. Покуда люди не проснулись, бездомные животные бродили свободно – олени, тигры и слоны спускались в темноте к водопою. Ветер, дувший над холмами и лесами, был чище и свежее, чем днем, и ночная земля, лишенная мелких деталей, заключала в себе больше тайны, чем дневная, разделенная дорогами и полями, окрашенная в разные цвета. Эта совершенная красота жила шесть часов, а затем, по мере того как на востоке становилось все светлее и светлее, дно пространства поднялось на поверхность, проступили дороги, полетел дым, люди зашевелились, и солнце ударило в окна гостиницы в Санта-Марине, после чего занавесы были раздвинуты и по всему дому пронесся звон гонга, возвестивший завтрак.

Сразу после завтрака дамы, как всегда, томно слонялись по холлу, подбирая газеты и кладя их обратно.

– А вы что сегодня собираетесь делать? – спросила миссис Эллиот, приближаясь к мисс Уоррингтон. Миссис Эллиот, жена Хьюлинга, оксфордского преподавателя, была невысокой женщиной с привычно-жалобным выражением лица. Ее взгляд перебегал с предмета на предмет, как будто не мог найти достаточно приятного зрелища, чтобы успокоиться хоть ненадолго.

– Попробую вытащить тетю Эмму из города, – сказала Сьюзен. – Она еще ничего не видела.

– В ее возрасте это подвиг, – сказала миссис Эллиот. – Уехать так далеко от родного очага.

– Да, мы всегда говорим ей, что она умрет на борту корабля, – отозвалась Сьюзен. – Она и родилась на корабле, – добавила она.

– В старое время, – сказала миссис Эллиот, – это было обычным делом. Я всегда так сострадаю бедным женщинам! Нам есть на что жаловаться! – Она покачала головой, обвела взглядом стол и заметила ни с того ни с сего: – Бедняжка королева Голландии! Газетчики, можно сказать, заглядывают к ней в спальню![32]

– Вы говорите о королеве Голландии? – прозвучал приятный голос мисс Аллан, которая среди вороха тощих иностранных газеток искала увесистую «Таймс». – Я всегда завидую тем, кто живет в такой плоской стране, – заметила она.

– Как странно! – сказала мисс Эллиот. – На меня плоская местность наводит тоску.

– Тогда, боюсь, вам здесь не слишком хорошо, мисс Аллан, – сказала Сьюзен.

– Наоборот, – ответила мисс Аллан. – Горы я тоже очень люблю. – Высмотрев «Таймс» в отдалении, она направилась за газетой.

– Ну, мне надо найти своего мужа, – сказала миссис Эллиот и засеменила прочь.

– А мне надо к тете, – отозвалась мисс Уоррингтон и тоже удалилась исполнять свои дневные обязанности.

Иностранные газеты тонки, печать их груба, – возможно, это и свидетельствует о легковесности и невежестве, – во всяком случае, англичане редко считают публикуемые в них новости настоящими новостями, доверяя им не больше, чем программкам, купленным на улице с рук. Весьма респектабельная пожилая чета, обозрев длинные столы с газетами, удостоила их лишь прочтением заголовков.

– Дебаты от пятнадцатого числа должны бы уже дойти до нас, – проговорила миссис Торнбери. Мистер Торнбери, чистенький господин, на чьем поношенном, но симпатичном лице проступал румянец, подобный следам краски на обветренной деревянной статуе, посмотрел поверх очков и увидел, что «Таймс» – у мисс Аллан.

Супруги уселись в кресла и стали ждать.

– А вот и мистер Хьюит, – сказала миссис Торнбери. – Мистер Хьюит, идите, посидите с нами. Я говорила мужу, как вы мне напоминаете мою старую любимую подругу – Мэри Амплби. Поверьте, она была чудесной женщиной. Выращивала розы. В былое время мы любили погостить у нее.

– Молодому человеку не может понравиться, что его сравнивают со старой девой, – сказал мистер Торнбери.

– Наоборот, – сказал мистер Хьюит. – Я всегда считаю за комплимент, если мне говорят, что я кого-то напоминаю. А почему мисс Амплби выращивала розы?

– Ах, бедняжка, – сказала миссис Торнбери. – Это длинная история. Она пережила ужасные горести. Одно время я думала, что она лишилась бы рассудка, если бы не ее сад. Земля сопротивлялась ей – и в этом было скрытое благо. Ей приходилось вставать на рассвете и выходить в любую погоду. Потом еще эти твари, которые поедают розы. Но она побеждала. Она всегда побеждала. У нее было храброе сердце. – Миссис Торнбери глубоко вздохнула, изобразив на лице смирение.

– Я не подумала, что завладела газетой единолично, – сказала мисс Аллан, подходя к ним.

– Мы так хотим почитать о дебатах, – ответила миссис Торнбери за мужа. – Они по-настоящему интересны лишь тем, чьи сыновья служат во флоте. Впрочем, меня все волнует: мои сыновья служат и в армии; а один выступает в Кембриджском союзе[33] – мой мальчик!

– Наверное, Хёрст его знает, – сказал Хьюит.

– У мистера Хёрста такое интересное лицо, – заметила миссис Торнбери. – Но, мне кажется, чтобы с ним говорить, надо быть очень умным. Что, Уильям? – спросила она у мистера Торнбери, который что-то пробурчал.

– Они все ставят с ног на голову, – сказал мистер Торнбери. Он дошел до второй колонки статьи, где довольно резко описывалось, как ирландские члены парламента три недели назад скандалили в Вестминстере по вопросу о боеспособности военно-морского флота. Через абзац-другой возмущение улеглось, после чего изложение пошло более плавно.

– Вы читали? – спросила миссис Торнбери у мисс Аллан.

– Нет, к моему стыду, должна признать, что прочла лишь об открытиях на Крите[34], – сказала мисс Аллан.

– Ах, я столько бы отдала, чтобы постигнуть древний мир! – воскликнула миссис Торнбери. – Теперь, когда мы, старики, предоставлены сами себе – у нас сейчас второй медовый месяц, – я всерьез намерена опять приняться за образование. В конце концов, наши основы лежат в прошлом, не так ли, мистер Хьюит? Мой сын-военный говорит, что мы еще многому можем поучиться у Ганнибала. Как мы все-таки мало знаем! Газету я всегда начинаю читать с дебатов, и каждый раз, не успею закончить, как открывается дверь – а мы живем очень большой семьей – и никогда не остается времени поразмышлять как следует о древних и всем, чем мы им обязаны. Вот вы начинаете с начала, мисс Аллан.

– Греков я себе представляю голыми темнокожими людьми, – сказала мисс Аллан. – Что, конечно, неправильно.

– А вы, мистер Хёрст? – спросила миссис Торнбери, заметив, что костлявый юноша стоит поблизости. – Вы наверняка читаете все.

– Я ограничиваюсь крикетом и уголовной хроникой, – сказал Хёрст. – В происхождении из высшего слоя хуже всего то, – продолжил он, – что знакомые никогда не погибают в железнодорожных катастрофах.

Мистер Торнбери бросил газету на пол и подчеркнуто резко снял очки. Газетные листы упали посреди группы и привлекли к себе взгляды людей.

– Что, плохо? – участливо спросила его жена.

Хьюит подобрал один лист и прочитал:

– «Вчера дама, гулявшая по одной из улиц Вестминстера, заметила в окне заброшенного дома кошку. Истощенное животное…»

– С меня хватит, – брюзгливо перебил мистер Торнбери.

– Кошек часто забывают, – заметила мисс Аллан.

– Помни, Уильям, премьер-министр оставил ответ за собой, – сказала миссис Торнбери.

– «Мистер Джошуа Харрис из Илз-Парка, что в Брондзбери, в восемьдесят лет произвел на свет сына», – прочитал Хёрст. – «…Истощенное животное, которое рабочие видели уже несколько дней, было спасено, но – надо же! – искусало в кровь руку спасителя!»

– Одичала от голода, наверное, – прокомментировала мисс Аллан.

– Вы все упускаете главное преимущество пребывания за границей, – сказал мистер Хьюлинг Эллиот, присоединяясь к компании. – Вы могли бы читать новости по-французски, что все равно как не читать их вовсе.

Мистер Эллиот в совершенстве знал коптский язык, хотя старался по возможности скрыть это, и столь изысканно цитировал французские изречения, что было трудно поверить в его способность изъясняться на обычный манер. Он питал глубокое почтение к французам.

– Идете? – спросил он молодых людей. – Надо выйти, пока не стало очень жарко.

– Прошу тебя, не гуляй на жаре, Хью! – взмолилась его жена, вручая ему угловатый сверток, заключавший в себе полкурицы и пакетик изюма.

– Хьюит будет нашим барометром, – сказал мистер Эллиот. – Его растопит раньше, чем меня.

Действительно, если бы из мистера Эллиота удалось вытопить хоть каплю, то остались бы лишь голые ребра. Дамы оказались одни, между ними на полу лежала «Таймс». Мисс Аллан взглянула на отцовские часы.

– Без десяти одиннадцать, – заметила она.

– Работать? – спросила миссис Торнбери.

– Работать, – ответила мисс Аллан.

– Что за милое создание! – прошептала миссис Торнбери вслед удаляющейся прямоугольной фигуре в мужском пиджаке.

– Жизнь у нее наверняка нелегкая, – вздохнула миссис Эллиот.

– О, совсем не легкая, – сказала миссис Торнбери. – Незамужним женщинам приходится зарабатывать – тяжелее некуда.

– А на вид она вполне бодра, – сказала миссис Эллиот.

– Наверное, это очень интересно, – сказала миссис Торнбери. – Завидую ее знаниям.

– Но женщине нужно не это, – сказала миссис Эллиот.

– Боюсь, очень многие могут надеяться лишь на это, – вздохнула миссис Торнбери. – Думаю, их больше, чем мы думаем. Только на днях сэр Харли Летбридж говорил мне, как трудно подобрать юношей для армии – в том числе из-за зубов, конечно. И я слышала, как молодые женщины вполне открыто обсуждают…

– Ужасно, ужасно! – воскликнула миссис Эллиот. – Ведь это, можно сказать, венец жизни женщины. Я, знающая, что такое быть бездетной… – Она вздохнула и умолкла.

– Но мы не должны быть слишком строги, – сказала миссис Торнбери. – Жизнь так изменилась с тех пор, как я была молодой.

– Ну, материнство-то не меняется, – сказала миссис Эллиот.

– В каком-то смысле мы многому можем поучиться у молодежи, – сказала миссис Торнбери. – Я столько узнаю от собственных дочерей!

– Думаю, Хьюлинга это не очень огорчает, – сказала миссис Эллиот. – Но ведь у него есть работа.

– Бездетные женщины могут многое делать для чужих детей, – мягко заметила миссис Торнбери.

– Я пишу довольно много этюдов, – сказала миссис Эллиот. – Но это не настоящее занятие. Так обидно видеть, что у начинающих девушек получается лучше! А работать с натуры трудно – очень трудно!

– А нет ли каких-то учреждений, клубов, которым вы могли бы помогать? – спросила миссис Торнбери.

– Это так изнурительно, – сказала миссис Эллиот. – Я только на вид крепкая – из-за цвета лица, – но это не так: младшая из одиннадцати детей не может быть крепкой.

– Если мать благоразумна, – рассудительно заметила миссис Торнбери, – размер семьи ничего не определяет. И ничто не сравнится с воспитанием, которое дают друг другу братья и сестры. Я в этом уверена. Я убеждалась на собственных детях. Мой старший сын Ральф, например…

Но миссис Эллиот не была склонна внимать опыту старших, ее взгляд блуждал по залу.

– Я знаю, что у моей матери было два выкидыша, – вдруг сказала она. – Первый раз – когда ей встретился огромный танцующий медведь, – их следует запретить, а второй – ужасный случай – наша повариха родила, а у нас был званый ужин. Мое несварение я объясняю этим.

– Выкидыш куда тяжелее, чем роды, – рассеянно пробормотала миссис Торнбери, устраивая на носу очки и подбирая «Таймс». Миссис Эллиот встала и торопливо ушла.

Один из миллиона голосов, вещавших со страниц газеты, донес до миссис Торнбери, что ее родственница вышла замуж за священника в Майнхеде. Не удостоив вниманием ни пьяных женщин, ни золотых критских зверей, ни перемещения войск, ни приемы, ни реформы, ни пожары, ни возмущенных, ни просвещенных, ни великодушных граждан, она поднялась наверх, чтобы написать письмо.

Газета лежала прямо под часами, и вместе они олицетворяли постоянство в переменчивом мире. Мимо прошел мистер Перротт; мистер Веннинг задержался на секунду у стола. Провезли миссис Пейли. Следом прошла Сьюзен. Мистер Веннинг побрел за ней. Прошествовали жены и дети португальских военных – по их одежде было видно, что встали они поздно, в неприбранных спальнях; их сопровождали пользующиеся особым доверием няни с крикливыми младенцами на руках. Настал полдень; прямые солнечные лучи били в крышу; стайка больших мух, гудя, кружила на одном месте; под пальмами подавали напитки со льдом; со скрежетом опустили длинные шторы, и помещение окрасилось в желтый цвет. Часы тикали в безмолвном холле, довольствуясь в качестве слушателей лишь четырьмя-пятью сонными коммерсантами. Иногда снаружи входили белые фигуры в широкополых шляпах, впуская вместе с собой клин жаркого летнего дня, а затем опять изгоняя его дверью. Отдохнув минуту в полумраке, они поднимались наверх. Часы прохрипели один раз, и одновременно зазвучал гонг – сначала тихо, потом все неистовее, а потом опять затихая. Последовала пауза. Затем все, кто поднялся наверх, стали спускаться: калеки, ставившие обе ноги на одну ступеньку, чтобы не упасть; нарядные девочки, державшие няню за палец; толстые старики, на ходу застегивавшие жилетные пуговицы. Гонг прозвенел и в саду; лежавшие люди постепенно начали подниматься и побрели есть, поскольку опять настало время питать свое тело. Даже в полдень в саду были большие пятна и полосы тени, где двое-трое постояльцев могли непринужденно лежать, работая или разговаривая.

Из-за жары обед проходил по преимуществу в молчании; каждый наблюдал за соседями, примечая новые лица и строя догадки о том, кто такие и чем занимаются новые постояльцы. Миссис Пейли, хотя ей было далеко за семьдесят и ноги у нее не ходили, получала большое удовольствие от пищи и от странностей окружающих. Она сидела за маленьким столиком вместе со Сьюзен.

– О том, кто она, я лучше промолчу, – усмехнулась миссис Пейли, окидывая взглядом высокую женщину, одетую подчеркнуто во все белое, с яркими румянами под скулами; она всегда опаздывала и везде появлялась в сопровождении жалкого вида спутницы. При этом замечании Сьюзен покраснела, удивляясь, зачем тетя говорит такие вещи.

Обед продолжался своим чередом, пока все семь блюд не были превращены в объедки и фрукты не стали предметом забавы: их чистили и резали так, как ребенок, лепесток за лепестком, обрывает маргаритку. Пища окончательно потушила пламя человеческого духа, которое могло еще сохраниться в полуденной жаре. Впрочем, Сьюзен, сидя потом в своем номере, так и эдак обдумывала приятный факт, заключавшийся в том, что мистер Веннинг подошел к ней в саду и просидел рядом не меньше получаса, пока она читала тете вслух. Мужчины и женщины стремились скрыться друг от друга в разных уголках, где можно было лежать, не стесняясь чьих-либо взглядов, и с двух до четырех гостиница была практически населена бездушными телами. Если бы внезапно случился пожар или другая смертельная опасность потребовала бы от людей героических усилий, последствия были бы ужасающими, однако – бедствия не происходят в часы сытости. Ближе к четырем дух опять взялся за тело, как огонь начинает лизать черную массу каменного угля. Миссис Пейли широко зевнула беззубым ртом и осудила себя за это, хотя поблизости никого не было, в то время как миссис Эллиот пристально изучала в зеркале свое круглое раскрасневшееся лицо.

Через полчаса, сбросив остатки сна, они встретились в холле, и миссис Пейли сообщила, что собирается выпить чаю.

– Вы тоже любите чай, правда? – спросила она и пригласила миссис Эллиот, чей муж еще не вернулся, за маленький столик, который миссис Пейли специально попросила установить под деревом.