Литургия в краю волков. Повесть из сборника «Шрамы»

Литургия в краю волков

Повесть из сборника «Шрамы»

Александр Дёмышев

Корректор М. С. Стародумов

© Александр Дёмышев, 2024

ISBN 978-5-0064-5952-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Дорога в Вятлаг

1988-й. Осень. Тайга.

В юрком белом автомобильчике марки «Москвич-2140» едут двое: водитель и игрушечный «пассажир».

Водитель – батюшка Михаил. Крупный широкоплечий мужик тридцати лет. Густая чёрная борода покрывает квадратный его подбородок. Михаил рукоположён во священный сан всего пару месяцев назад. Молодой батюшка рулит уверенно. С рулём и педалями управляется он пока что получше, чем с требником и кадилом.

Игрушечный «пассажир» священника – чёртик под лобовым стеклом. Он силиконовый, этот чёртик. Самодельный, сплетённый из полупрозрачных трубочек капельницы сувенир. Чёртик достался батюшке от прежнего владельца вместе с автомобилем.

Михаил покупал «москвича» по весне, о сане священника тогда ещё даже не помышляя. Впрочем, дьяконом он уже являлся, хоть и недавно. А православному клирику негоже всяческих чёртиков приручать (даже игрушечных), поэтому хотел Михаил от «нечистой силы» сразу же после оформления автомобиля избавиться. Однако помедлил – жалко выбрасывать, уж слишком искусно выполнена безделушка. И тогда Михаил решил так: никакой это не чёртик, а… робот.

Да, робот! А что? Вполне похож. И никакие это не рожки на силиконовой его голове, а… антенны. Точно, антенны! Для верности он отстриг «роботу» хвост, изгибавшийся длинным вопросительным знаком. После совершения «ампутации» Михаил окончательно успокоился. Общеизвестно: чертей без хвостов не бывает, ведь вся их нечистая сила – в хвосте. А ещё Михаил придумал для «робота» имя. Вертер! Не оригинально, конечно, зато узнаваемо. Правда, на робота в фильме «Гостья из будущего» силиконовый Вертер вовсе не походил; ну, да не суть.

И вот, значит, едут они вдвоём вглубь тайги. Небо пока, слава Богу, чистое. Но осень есть осень. Ранним утром чистое, а что станется дальше – вопрос! Пока же – ни единого облачка на небе (по крайней мере, на той его неширокой, синеющей меж высоких сосен и елей полоске, которую батюшка может узреть сквозь лобовое стекло).

Грунтовка, уходящая вглубь верхнекамской тайги, становится всё ухабистей. Колеи, оставленные ранее грузовыми машинами, – и глубже, и шире. Участки, покрытые невысохшей грязью, встречаются всё чаще; каждый следующий такой участок длиннее предыдущего. Деревья вокруг дороги – всё толще, выше; игольчатые зелёные лапы их – всё мохнатей, колючей. Хвойные иглы, шурша по кузову юркого автомобильчика, оставляют на его запылённых боковых стёклах тонюсенькие следы. Полоски эти – словно царапины.

Священнику, впервые оказавшемуся в настоящей таёжной глуши, временами казалось, что деревья бьют его хвойными лапами сквозь стекло, сквозь железо машины прямо по рукам, по щекам. Крутя баранку, он почти физически ощущал, как еловые и сосновые иглы вонзаются ему в уши, в кисти. Батюшка Михаил, с опаской прислушиваясь к рыку мотора, нашёптывал: «…Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже…»

Таёжная дорожка, раскуроченная грузовиками, качала машину как люльку с младенцем. Деревья, пьяно шатаясь, наплывали на батюшку сквозь лобовое стекло. Чёртик… то есть, пардон… робот. Да, робот Вертер (это ж надо такое придумать!). Ну, так вот, этот самый бесхвостый Вертер, подвешенный к козырьку на нитке, бился, словно в истерике, когда автомобильчик подпрыгивал на ухабах. Зажатая меж вековых стволов грунтовка становилась всё уже, уже. В шёпоте священника теперь слышались пронзительные нотки, добавляющие убедительности молитве: «…благости Твоей припадаю: помози ми, грешному, сие дело…» И так далее в том же духе.

Пальцы батюшки впивались в матерчатую оплётку руля, по центру которого красовалась пластиковая аббревиатура «АЗЛК». Впивались крепко; они то наливались пунцом, то белели. Напряжение! Нервы! К счастью, опасения Михаила пока не оправдывались. Дождём даже не пахло. Автомобильчик, бодро и даже как-то весело тарахтя мотором, с делом своим справлялся. Священнику же, давящему на педаль газа, было, однако, не до веселья. Михаил всерьёз опасался в тайге заблудиться, застрять. Если «москвич» буксанёт – в одиночку (Вертер в этом деле явно не в счёт) машину не вытолкнуть – это факт. А чтобы трактор найти, надобно для начала ещё самому до людей каким-то макаром добраться.

Резво крутя баранку и поддавая газку, чтобы с ходу преодолеть очередной глинистый, булькающий жирной жижей участок, молодой священник сосредоточенно вспоминал виденную вчерашним вечером карту. В картах батюшка Михаил разбирался по-военному чётко. Три года службы в Демократической Республике Афганистан (с 1980-го по 1983-й) не прошли даром. Рота, в которой будущий клирик Кировской епархии служил прапорщиком, специализировалась на сопровождении автоколонн с армейскими грузами.

Верхом на броне исколесил Михаил весь Афган вдоль и поперёк; не раз попадал в передряги, два земляка погибли – отошли в мир иной буквально у него на руках. Да что об этом! Его и самого из армейки по ранению комиссовали. И вот он на новой «войне», пусть незримой; ведь «поле битвы» внутри, в душе; духовная брань – так зовётся в святоотеческих книгах эта война; враги в битве сей пострашнее душманов, а ставка в ней – выше некуда, на кону – вечность!

Да, в Афгане нет таких высоченных деревьев; зато там кругом горы, горы…

Таёжная дорожка меж тем вовсе заузилась, со встречной машиной (если таковая в глуши сей чудом откуда-нибудь вдруг возьмётся) теперь и не разъедешься. А если сдавать задним ходом начнёшь – точно в жиже по фары засядешь. Впереди показался очередной покрытый грязью участок, и сердце батюшки Михаила сжалось в твёрдый как камень комок. На сей раз бурые колеи, утопавшие в светло-коричневых лужах, простирались особенно далеко. Грязный участок тянулся за поворот; конец бездорожья (если он – конец этот – вообще существует) прятался за деревами. Но отступать некуда, отступать поздно. И, вцепившись в руль ещё шибче, старший прапорщик батюшка Михаил вдавил в пол педаль газа.

Просвистев с ходу метров пятьдесят, поболтавшись по жидким раздолбанным колеям, машина теряла скорость. «Москвич» выл во всю мощь хиленького своего мотора, словно посылая вопль к небесам, вслед за прошениями своего хозяина. Колёса, буксуя, разбрасывали далеко в стороны мелкие комья грязи. Казалось, авто сейчас встанет, завязнув, захлебнувшись, забулькавшись. А остановка в таком месте – это всё; это, как говорится, туши свет, суши вёсла, приехали (точнее – приплыли)! Но, не иначе как чудом, автомобиль, продолжая барахтаться, сумел-таки выгрести за поворот. А там, цепляясь протектором за какие-то твердыньки в глубине грязной жижи, машинка выкарабкалась на грунт.

Тут Михаил, наконец, выдохнул. Он тормознул железного коника возле неотёсанного столба, увенчанного крупным фанерным плакатом. С трудом разжав онемевшие персты, батюшка выпустил руль и выбрался из машины. Чуть волоча левую ногу, священник заковылял к столбу. Нога вновь стонала (как всегда после долгой езды за рулём) – напоминало о себе то самое ранение, полученное в чужих жарких горах, из-за которого прапорщика признали не годным к службе в строю. Эта боль не даст забыть о войне батюшке Михаилу до самого конца его дней.

Священник двигался, приподняв, чтобы не испачкать, длинный подол чёрного, как дербентская ночь, подрясника. Из-под подола виднелись хлюпающие по дороге армейские кирзачи. Облачён батюшка был по-походному. Тёмная скуфья на голове, подрясник буквально с иголочки. А поверх этого новенького подрясника – выцветший до светло-песчаного оттенка, распахнутый настежь китель афганки. Китель этот, местами заштопанный, выглядел настолько видавшим виды, что для полного соответствия образу – разве что дырок от пуль на нём не хватало. Да, пулевых отверстий не было, зато красовался на правом нагрудном кармане кителя боевой орден Красной Звезды. А из-под кителя – чин чинарём – выглядывала массивная цепь со священническим крестом. Красная звезда, серебряный крест – такое вот несочетаемое сочетание. Впрочем, в те перестроечные времена и не то ещё можно было увидеть.

Крест чуть покачивался из стороны в сторону во время движения.

Батюшка Михаил, подойдя к столбу, погладил его неотёсанное, худое «туловище». Радостно улыбнувшись, перекрестился. На белом фоне приколоченного транспаранта краснели по-казённому ровные буквы:

СТОЙ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА ИТК-28!ПОСТОРОННИМ ПРОХОД (ПРОЕЗД)ЗАПРЕЩЁН (ЗАКРЫТ)!

– Исполнение всех благих Ты еси-и-и… – над деревами зазвенел зычный голос священника. Михаил громко тянул благодарственную, крестясь при этом размашисто (стесняться в глухом лесу было некого). – Исполни радости и веселия душу мою-ю-ю…

Гулким эхом славословия разносились меж елей. Лишь вороны да галки могли услыхать сей могучий распев (разумеется, кроме Того, к Кому батюшка обращался). Потревоженные чёрные птицы, встрепенувшись, кружили, галдели да каркали над священником. Окончив молитву, Михаил пробормотал то ли столбу, то ли Вертеру:

– Вороны – это хорошо, это значит, что колония уже близко. Значит, успел! Не заблудился, не застрял. Значит, есть ещё порох…

Глядя на дорогу, он радовался. Ещё бы! Прямо от «пограничного столба» начиналась бетонка – искромсанные, неровно уложенные угловатые плиты шириною в два метра. В сердце тайги автобан сей казался великим благом цивилизации.

– Добре дошли! Значит, состоится сегодня и в этом волчьем краю литургия!

2. Воспоминания у столба

Тут, у столба, вдруг вспомнился батюшке Михаилу такой неожиданный для него вызов в управление Кировской епархии; вспомнился и последовавший за тем визит к начальству. А случилось событие это всего лишь два дня назад. Священник заново ощутил то волнение, с каким отправился он на встречу с Хрисанфом; но глава епархии, которому недавно присвоили чин архиепископа Кировского и Слободского, укатил по делам куда-то.

События в последнее время вообще развивались стремительно. К 1000-летнему юбилею крещения Руси, широко отмечавшемуся этим летом, решили деятели ЦК КПСС снять, наконец, кандалы с Церкви, в которых та пребывала уже семьдесят лет. Всё ж таки демократизация, перестройка… Горбачёв позволил церковникам некоторую общественную активность. И вот в придачу к небольшому Серафимовскому собору – единственному (с 1942 года!) во всём полумиллионном городе действующему храму открыла двери верующим (после полувекового перерыва) весьма крупная Троицкая церковь. Удостовериться в этом небывалом факте и в том, что в Советском Союзе права верующих теперь соблюдаются не только лишь на словах, даже делегация штатовских конгрессменов приезжала! Да – всё ж таки плюрализм, гласность…

Вот и в местах не столь отдалённых храмы открыть разрешили, а молельная комната ИТК-28 стала первой ласточкой благого этого дела в Кировской области. Ну кто бы мог предвидеть происходящее ещё пяток лет назад? А впереди (пока ещё на уровне слухов) маячило событие совсем уж неординарное, скорей даже фантастическое – возвращение Церкви комплекса зданий Трифонова монастыря, древние стены которого возвышались над домиками старого центра Кирова. А монастырский Успенский собор (в нём все последние годы располагался партийный архив) был самым крупным храмом из всех сохранившихся в городе!

…Вспомнилось батюшке Михаилу, как зашёл он два дня назад в пустующую приёмную епархиального секретаря. Зелёные стены квадратного кабинета украшали портреты вятских иерархов, управлявших епархией с самого её основания – то есть с 1657 года. Обширная эта галерея чем-то напомнила молодому священнику Доску почёта КМПО имени XX партсъезда – самого крупного кировского завода, на котором будущий клирик (ещё до призыва на срочную) проходил производственное обучение. Первым на епархиальной «Доске почёта», естественно, шёл портрет епископа Александра, который 330 лет назад, прибыв из Коломны во град Хлынов, возглавил местное духовенство. Глава епархии носил тогда титул епископа Вятского и Великопермского.

Всматриваясь в явно свежеписанный, выполненный крупными мазками портрет первого главы епархии, батюшка Михаил гадал: откуда художнику известно, как выглядел человек, живший три века назад? Потом молодой священник начал разглядывать другие портреты (имелось их тут не один десяток) – и усмехнулся. Все епископы, запечатлённые живописцем, были похожи, как братья; каждый из них от других отличался лишь цветом и формой бороды. Наверное, у художника, получившего заказ на четыре десятка портретов иерархов, живших в прошлых веках, о внешности которых можно было лишь догадываться, фантазии хватило только на бороды. Зато уж бороды были здесь представлены, кажется, на любой вкус – всех возможных видов, форм и оттенков!

Вошёл отец Леонид. И сразу же в кабинете стало светлее. Этот моложавый в свои шестьдесят три священник был давним знакомым батюшки Михаила. Отец Леонид, исполнявший обязанности епархиального секретаря, был высок, худ, нескладен, сутул. Свисающие руки-плети и потёртые башмаки невероятно большого размера дополняли картину. Сквозь длинную и широкую, рыжую с проседью бороду отца Леонида всегда пробивалась очень располагающая улыбка, синие глаза его лучились добротой.

«Такой замечательной бородищи нет ни на одном здешнем портрете!» – с невольным восторгом подумалось батюшке Михаилу.

Родился отец Леонид под Котельничем в семье простых верующих людей. Укрепляться же в вере пришлось ему в молодости, на фронте. Попав однажды под страшную бомбёжку на станции Ольховка, дал тогда молодой солдатик зарок: если останется жив, посвятить свою жизнь служению Богу. Так после войны и воцерковился.

Священники обнялись, троекратно расцеловались. После дежурного «С праздником, с праздником!» отец Леонид перешёл к делу:

– Ты ведь отца Дорофея знаешь?

– Отца Дорофея Верхнекамского? – уточнил Михаил, хотя понятно было и без уточнений – других Дорофеев в епархии не водилось.

Улыбка отца Леонида стала ещё шире и ласковее. Он кивнул. Верхнекамским отца Дорофея клирики прозывали меж собой по географии мест, где он почти всю свою долгую, полную трудов и лишений жизнь подвизался.

– Занемог наш отец Дорофей. Холодов ещё не было, а он успел уже схватить воспаление лёгких. Возраст! Третью неделю прикован к одру болезни. Вроде идёт на поправку, но… Короче, по поручению епископа, – тут отец Леонид на секунду осёкся, – э-э-э… ну, то есть, в смысле… уже архиепископа. Никак ещё не привыкну к новому чину нашего Вятского… ну, то есть, в смысле… пока ещё Кировского предстоятеля…

Усмехнувшись над путаницей собственной речи, отец Леонид подытожил:

– В общем, болящего требуется навестить, гостинцы ему передать, по хозяйству, может, чего подмогнуть – жена-то его, Зинаида Петровна, хоть и шустрая попадья, но ведь тоже в летах преклонных.

– Когда благословите с гостинцами ехать? – батюшка Михаил весь подтянулся. До поездок он был охоч, поездок в последнее время ему не хватало. Тем более, что приобретённый всего лишь полгода назад подержанный «москвич» был первой личной его машиной, и накататься всласть батюшка Михаил ещё не успел.

– Погодь, погодь. Гостинцы – это не главное. Ты в курсе, что в тех краях глухоманных отец Дорофей – единственный священник на сто вёрст окрест? Получается, пасомые остались без пастыря. Временно, я надеюсь. Вот архиепископ Хрисанф и благословил молодёжь нашу на ратный подвиг, – глаза отца Леонида озорно блестели. – Короче, нужно будет там отслужить литургию. Даже две литургии. Одну – в поселковом храме, другую – в колонии тамошней. Отец Дорофей и тут, и там успевал; ну, а мы вас двоих добрых молодцев посылаем.

– Хорошо, в дороге вдвоём сподручнее. Слыхал я, что места там глухие…

– Ну да. Было дело, волки однажды лесника растерзали.

– Жуть! И кто мой напарник?

Тут раздался очень мягкий стук в дверь, словно кошка погладила лапкой с той стороны. Священники повернулись к двери.

– О! Вот и он, твой напарник. Узнаёшь ли смиренный нрав сего велеучёного отрока по столь деликатному стуку? – отец Леонид подмигнул Михаилу и, возвеселясь своей шутке, громко позвал:

– Заходи, отец Лука!

Дверь отворилась, и ласковый голос пролепетал:

– С праздником вас, отец Леонид.

В кабинет через порог плавно шагнул Лука – самый молодой (пожалуй, подойдёт слово «юный») священник епархии. Завидев, что у отца Леонида есть посетитель, Лука замер слегка ошарашенный. Улыбка сползла с его благообразнейшего лика. Поджав губы, Лука кивнул Михаилу.

Встреча эта стала неожиданностью и для батюшки Михаила – и неожиданностью не самой приятной. Уж с кем бы он меньше всего желал отправиться на задание – так это с Лукой. А происходи то в Афгане, в разведку идти с ним – ни за какие коврижки.

Хоть они и были мало знакомы, эти два молодых клирика (пути их редко пересекались), но при этом в отношении друг друга оба испытывали странную неприязнь. И вроде бы взяться антипатии неоткуда, но слишком уж разными были два молодых человека. Объединяло их только одно – обоих во священный сан рукоположили недавно. Впрочем, тут отец Лука (хоть и был на пару лет младше) всё-таки несколько опередил батюшку Михаила.

Вообще в глубине души батюшка Михаил почитал отца Луку отъявленным карьеристом, маменькиным сынком, не нюхавшим пороху; хоть и начитанным, образованным, но не в меру высокомерным. И при том ещё почти ребёнком, у которого детство в одном месте играет. Лука же считал Михаила твердолобым мужланом, лишённым необходимой для понимания красоты Евангельских строк поэтической утончённости, читающим акафисты на церковнославянском чуть ли не по слогам. И странное дело – оба молодых человека, каждый оценивая другого со своей колокольни, по-своему были правы.

Отец Лука, лицом походящий на киношного Арамиса из «Трёх мушкетёров», являлся полной противоположностью батюшки Михаила. Роль бороды на елейном лике Луки выполнял аккуратненький пучок ухоженных волосков, чудом выросших на изящном подбородке. Ниже среднего роста, не слишком физически развитый, отец Лука голос имел тонкий, высокий, почти девичий. Вообще в нём присутствовали некоторые едва уловимые женские черты и манеры; возможно, из-за того, что рос Лука без отца, мать же слишком уж нежила парня в детстве. С матерью жили они вдвоём и поныне. Мать Луки – дама очень воцерковлённая, очень деятельная; в Кировской области знаком с ней был каждый священник. Она ведала епархиальной бухгалтерией и, до сих пор опекая сына, как могла карьеру его продвигала.

В армии Лука не служил даже срочную – вроде как плоскостопие, но слухи ходили, что мама его, задействовав все свои связи в высоких церковных кругах, сумела сыночка от службы отмазать.

У батюшки Михаила дома бегали детки: сын пятилетний и дочка двух лет. А ещё и жена пребывала на сносях – третьего ребёночка ожидали супруги, и останавливаться на этом они не планировали. Отец же Лука был «отцом» лишь по принятому в церковных кругах обращению. Вся семья его – он да мамаша, упорно толкающая сынка вверх по служебной лестнице. Приняв священный сан неженатым, Лука в двадцать восемь лет отказался от создания собственной семьи на всю жизнь.

Таков православный устав: женатый клирик может стать священником или дьяконом, но безбрачному церковнослужителю после рукоположения в сан жениться уже запрещается. Неженатый священник должен до гроба хранить безбрачие – соблюдать целибат. Для молодого парня полное воздержание – нелёгкое испытание, но для карьеры – большое подспорье. Целибат – это серьёзный шаг к монашескому постригу, а ведь лишь чёрному духовенству доступны самые высокие церковные должности.

Про отца Луку вообще много слухов ходило. Один из них – будто во время учёбы в Московской духовной академии встречался он с красивой девушкой, племянницей ректора. В церковных кругах парни с девушками просто так не «встречаются»; естественно, дело шло к венчанию, к браку. О помолвке собирались объявить сразу после сдачи выпускного экзамена. Но до помолвки дело так и не дошло, ибо, сдав все экзамены на отлично, Лука уступил наставлениям матери – сделал-таки выбор в пользу карьеры.

Вот опять же и диплом МДА, которую Лука сумел так блестяще окончить, являлся ещё одним камнем в фундаменте его служебного роста. Ну а батюшка Михаил мог похвастаться лишь аттестатом Духовного училища, который сумел получить со второй попытки и лишь благодаря тому, что преподаватель патрологии1 милостиво прикрыл глаза на экзамене. Впрочем, ни о каких начальственных должностях батюшка Михаил не мечтал, карабкаться по карьерной лестнице не пытался. На самую высокую из всех доступных ему ступеней он взошёл уже, став священником. К месту же будущего своего служения относился с по-военному простой философией: куда прикажут – туда и последую.

Но всё же напарник в поездке (пусть даже не слишком долгой – всего-то на три денёчка) имеет большое, порой и решающее значение – это старший прапорщик батюшка Михаил чётко усвоил в Афганистане. Отец же Лука ни о каких таких значениях вовсе не думал, но было видно, что и для него весть о напарнике в лице батюшки Михаила – сюрприз не из самых приятных.

Довольный как кот, объевшийся свежей сметаны, отец Леонид посмеивался в свою рыжую с проседью бородищу. А синие глаза его были добрые-добрые. Наблюдая, как молодые священники, натянув дежурные улыбки на постные физиономии, вяло обмениваются приветствиями, отец Леонид радовался в душе тихой радостью: план его начинал воплощаться. Ведь именно он надоумил архиепископа послать в поездку к болящему этих двоих. Отец Леонид давно уже наблюдал и за Лукой, и за Михаилом, примечал их достоинства и недостатки.

Оба молодых священника были по-своему симпатичны отцу Леониду, и он специально придумал отправить их вместе, чтобы в дороге они дополняли друг друга. Он надеялся, что в совместной поездке два молодых человека притрутся и сблизятся. А там, начав общаться, станут брать друг у друга положительные черты, которых каждому из них не хватает. Лука возмужает, окрепнет, станет проще, открытей. Михаил же захочет вникнуть в некоторые неудобоваримые аспекты богословской науки, в которые он до сих пор не желал вникать.

И вот следующим утром молодые священники, наскоро помолившись, прыгнули в белый «москвич». Батюшка Михаил прогазовал аппарат, перекрестился, щёлкнул по носу Вертера «на удачу» и вырулил со двора. Так и отправились в путь-дорожку. Денежки, выданные «на горючее», грели карман рулевого. В бардачке лежали ещё ни разу не пользованный фотоаппарат «Смена-8М» и чёрно-зелёная картонная коробочка с плёнкой «Тасма 32». В багажнике чуть покачивался на поворотах объёмистый рюкзак, доверху набитый гостинцами: рожками-макарошками, крупами, подсолнечным маслом… да кагором «для служебного пользования».

Хрипел приёмник. По «Маяку» транслировали шлягер Михаила Муромова.

– Опя-я-ять эти яблоки-и-и! Сколько можно? – стонал Лука. – Целый год уже слышу из каждого утюга, как они медленно замерзают.

– Ты чё? – удивился Михаил. – Песня нормальная.

– Нормальная? Тогда скажи мне, о чём она?

– Ну-у…

Михаил сам не знал тогда, чем ему нравится эта песня. Просто слушал, особо не вдумываясь, как и все.

– Вот тебе и ну! У нормальной песни должен быть смысл. А тут…

Но только лишь выехали за черту города, как слабенький «Альбатрос» перестал ловить радиоволны, благодаря этому спор о музыкальных вкусах затих. Ехать предстояло, как выразился накануне отец Леонид, «до посёлка Кирс и ещё чуток». Вместе с этим «чутком» до пункта назначения получалось две с половиной сотни вёрст, причём километров через сто (сразу после Белой Холуницы) и без того невысокое качество дороги опустилось до нулевой отметки.

Пробовали общаться. Честно пытались, но…

– Слышишь, звук этот? – спросил Михаил и, видя недоумение на лице Луки, пояснил: – Ну, вот двигатель вроде подстукивает, чуешь?

Лука лишь пожал плечами. Двигатель подстукивает? Да пусть хоть подпукивает, ему-то по барабану.

– Я по весне его брал, когда в Быстрице ещё дьяконствовал. Подержанное авто, конечно. Но на спидометре сто тыщ всего было, – вздохнул Михаил. – Однако, владелец бывший извозом на нём занимался. Похоже, скрутил он километраж-то. Видимо, скоро движок капиталить придётся.

Лука на исповедь автолюбителя не реагировал. Техникой он не интересовался в принципе, поэтому о машине, о ремонте и запчастях говорить не мог, да и не желал. Скучая, он случайно открыл бардачок и, обнаружив там «Смену», с ехидцей спросил:

– Ты что, на фотоохоту собрался?

– Да вот, прикупил недавно, всё пытаюсь освоить, да времени нет, – немного смутившись, ответил Михаил. – Просто иногда в таких местах оказываешься, в таких ситуациях… Думаешь: жаль, фотика нет под рукой, чтоб на память заснять. Столько стоящих кадров уже упущено!.. Ну а теперь вот он, есть под рукой.