Бюро расследования судеб

Оставляю медальон тебе. Закопай его где-нибудь вместе с этим письмом. Вспоминай о моей любви и забудь остальное».

Последние страницы Ирен дочитывает, затаив дыхание. Закончила – и горло перехватывает от сознания, что придется снова перечитывать все это, чтобы составить опись примет. Медальон должен быть возвращен потомкам этой польки, о которой она практически ничего не знает – только то, что она умерла и что ее звали Вита. И поступка, который навсегда возвеличил ее: она не оставила мальчишку одного лицом к лицу с ужасающей смертью. Бесконечная нежность этой Девы к Ребенку не могла не растрогать.

Остальное – узел тайн, который еще предстоит распутать.

Лазарь

Всю ночь в окно скреблась ветка старого бука, словно привидение стучалось в дом. Ирен попросит Ханно спилить ее, и в ближайший уик-энд они сожгут ветку в камине. Сегодня утром ветром принесло запах снега. Дни становятся короче, полыхание осени – скупее. Все выходные, болтая с друзьями Ханно или глядя, как он поглощает невероятное количество сосисок, она не могла отогнать мысли о Вите. Ханно с трудом выносит, что в ее жизни столько места отводится работе. Он упрекает ее – даже разговор поддержать не можешь: «Головой киваешь, а сама не слушаешь. Даже не поняла, что Трамп избран президентом». Вот же донимает ее. Он ошибается. Эта новость от нее не ускользнула. Она – лишнее свидетельство того, что мир мрачнеет и снова замыкается, что пробуждает в ней тайную тревогу.

Хеннинг разложил в своем кабинете копии нескольких списков заключенных женщин, «отправленных в Миттверду», – он нашел их в архивах. Тронутая таким вниманием, она с надеждой просматривает их и быстро разочаровывается: никаких следов Виты, даже с учетом неверной орфографии невнимательной секретарши, и ни слова о еврейском ребенке. Она пробегает глазами имена женщин, обреченных на умерщвление в газовой камере по той причине, что они были сумасшедшие, истерички, калеки или больные. Их, свезенных со всей Европы, звали Элен, Ядвига, Шарлотта, Магда или Татьяна. Самым молодым не было еще и двадцати, самым старым едва исполнилось шестьдесят. Истощились за несколько месяцев, самые выносливые – за несколько лет.

– Мы ведь располагаем только малой частью списков, – напоминает ей Хеннинг. – Заключенным удалось спасти только некоторые, а многих не хватает.

Пока они пьют безвкусный кофе из автомата, взгляд Хеннинга как будто блуждает в невесомости. Его близнецы-трехлетки вот уже месяц по очереди просыпаются по ночам. Он отвел их к педиатру, а тот после обследования вынес вердикт: «Дети совершенно нормальные. Просто они настоящие анархисты».

– А я-то, значит, старый папаша безо всякой власти, – улыбается, а вид огорченный.

– Я тобой просто восхищаюсь. А мне остается порадоваться тому, что у меня взрослый сын, который может и дерево спилить, и дрыхнуть до полудня.

Она не очень-то чистосердечна. В Ханно столько всего, что ускользает от ее понимания. Она не знает, что предпринять, когда он отстраняется от нее, надолго замолкает. Понимать его маленького, кажется, было полегче. Ей нравилось, с каким трудом он формулировал первые размышления о мире, а когда шепелявил – она попросту таяла. Ее бывший муж тревожился: «Его надо отвести к логопеду! С годами он станет посмешищем для всех». А Ирен про себя умоляла: еще чуть-чуть. Немножечко детства, неправильно произнесенных или вновь изобретенных словечек. Этой веселой поэзии, преображающей реальность. В первые годы после развода ей казалось, что он – только ее ребенок. Грех гордыни, который она скрепя сердце разделяла с его отцом, приняв на себя обязательство разлучаться с сыном на долгие дни. Возвращаясь, он казался ей другим. Держался как гость, принимая ее нежность с осторожной вежливостью. Ему был необходим этот переходный мостик из одного мира в другой, эта no man’s land[7] – немного бесхозного пространства, когда он и вправду уже не был ни ее сыном, ни Вильгельма. На следующий день он снова вел себя естественно.

Со временем Ханно начал ограничивать те области своей жизни, куда не хотел впускать ее. Ему достаточно просто облечь их умолчанием, чтобы они исчезли, слившись с терра инкогнита неопределенных границ. Когда он уклоняется от ее расспросов – она чувствует, что споткнулась о «долю Вильгельма». При этом в такие моменты он больше похож все-таки на нее. Ханно, как и его матери, необходимо оторваться, чтобы вырасти. Важно не то, что он прячет, а то, что он свободно отдает. Бывают дни, когда ей хочется, чтобы ей вернули ребенка, который не защищается ни от любви, ни от наносимых ею ран.

Ее мысли возвращаются к подопечному Виты – его босые ноги содрогаются, коснувшись снега.

– Моей польки и след простыл, – вздыхает она.

– Почему не поискать ее по имени? Если б ее звали Ядвигой, я посоветовал бы тебе бросить эту затею. В картотеке несколько тысяч Ядвиг. А вот Вита имя нечастое. Есть смысл попробовать.

– Ты думаешь?

От работенки такого рода Хеннинг без ума. Искать иголку в стоге сена. Под его личиной беспечного флегматика в случаях явно тупиковых поисков пробуждается настоящий Шерлок Холмс.

– Займусь-ка этим я, – говорит он, прицеливаясь пластиковым стаканчиком в мусорное ведро.

Ирен набирает цифры, написанные на животике Пьеро, в поисковик картотеки и открывает выскочившую карточку прибытия в Бухенвальд. В ней есть даже фотография молодого темноволосого человека. Его черные глаза, очень серьезные, устремлены в одну точку где-то над головой фотографа. Лицо Матиаса Барты, чехословацкого гражданина, обладает чертами древнейшей и печальной красоты. Арестованный в Польше в январе 1944-го, он был доставлен в варшавское отделение гестапо и уже через несколько дней перевезен в Бухенвальд. Ему еще не исполнилось двадцати пяти лет, он плотник и говорит, что у него не осталось семьи. Регистрируя его интернирование, секретарь лагеря отмечает: «Прибыл в Польшу с организацией Тодта[8]. Подозревается в нелегальной акции». Ему нашивают красный треугольник политических узников.

И снова ей видится тот силуэт в полосатой робе, склонившийся над Теодором, больным польским юношей, чтобы дать ему тряпичного Пьеро.

«Кем ты был, Матиас? Зачем писать свой номер на животе этой куклы, если ты хотел дать ее этому мальчугану? Чтобы он смог разыскать тебя после войны? В таком случае почему ты не написал свое имя?»

Доставленный в лагерь, он имел при себе только куртку, рубашку, брюки, сапоги, шапку и шейный платок. Но Пьеро было легко спрятать. В удостоверении на работу она читает, что Матиас Барта работал лесорубом. У эсэсовцев было чувство юмора: «Эй, так ты плотник. А ну-ка марш деревья рубить!» В любую погоду.

Весной 1944 года он поступил в медсанчасть с гнойной раной на правой ноге. Там его впервые и видит Теодор, сгорающий от лихорадки. Они точно познакомились именно там. В начале мая подросток возвращается в Нойенгамме с куклой Пьеро. Еще через год подпольная организация заключенных захватывает власть в Бухенвальде. Всего несколько часов – и бронетанковые войска генерала Паттона освобождают лагерь. След Матиаса теряется среди этих последних потрясений. Был ли он среди восставших? Или оказался в когортах изможденных узников, которых эсэсовцы угнали в бесконечные марши смерти, убивая по дороге падавших от усталости?

Есть способ это уточнить. При освобождении выживших размещали в лагерях для перемещенных лиц. Наспех устроенные в Германии, Австрии и Италии, они управлялись организациями союзников. По прибытии уцелевших и насильно угнанных рабочих подвергали допросу, дабы установить их личность, жизненный путь и планы на будущее. После этого им присваивали драгоценный статус DP – «deplaces», «перемещенные лица», – он давал возможность получать материальную помощь, а также рассчитывать на поддержку в возвращении домой или в эмиграцию. Но тут надо отделять зерна от плевел – то есть гонимых от соглашателей и военных преступников, пытающихся избежать правосудия. Тогда без передышки допрашивают уцелевших, которые пострадали за долгие годы лагерей и насилия. Многим нечем подтвердить показания – у них не осталось никаких документов. Они могут рассчитывать только на свою память, а она играет с ними скверные шутки. В приоритете – репатриация тех, кто хочет вернуться домой. В конце 1945-го более шести миллионов возвратились в страну, из которой были родом.

Остается еще два миллиона перемещенных, которые не хотят или не могут вернуться на родину. Ее или просто больше нет, или она лежит в руинах и там хозяйничают Советы. Потому что им невыносимо возвращаться в страну, где была убита их семья или соседи разграбили нажитое ими добро и живут в их домах. Прошлое – это кладбище. Будущее – едва теплящийся огонек – может состояться только под другим небом.

Стенограмма одного из таких допросов есть в досье Барты. Ирен зацепило, что там он фигурирует под другим именем: Лазарь Энгельман. Фамилия чешского еврея.

Возбужденная, она нажатием клавиши укрупняет его ответы, записанные карандашом. Некоторые уже почти невозможно разобрать. Дата и место рождения совпадают: 2 мая 1918 года. В Праге. На вопрос «другие имена» он добавляет еще и имя «Матиас Барта». Две личины одного человека.

Не участник ли Сопротивления, арестованный за фальшивые документы?

В графе «вероисповедание» он зачеркнул все предложенные опции твердой чертой и написал: «неверующий». О других членах семьи: «Alle tot». Никого не осталось в живых.

Сообщает, что до перемещения в гетто в Терезиенштадте жил в Праге. В сентябре 1942-го попал в Треблинку, в Польше. В 1944-м – в Бухенвальд. После освобождения его поместили на лечение в австрийский госпиталь. В январе 1946-го он находится в лагере для перемещенных лиц в Линце.

Она не в силах оторваться от экрана. Вырисовывается совсем другая картина. Исходная точка: невезучего работягу угоняют в Бухенвальд. Он депортирован как еврей – в Терезиенштадт и в Треблинку. Но как тогда он оказался в Бухенвальде? Беглец, угодивший в сети немецкой полиции?

Треблинка. Центр умерщвлений, построенный на ограниченное время и ради оптимальной производительности: за каких-нибудь тринадцать месяцев в газовых камерах было убито около миллиона евреев. Потом немцы закрыли лагерь, остававшихся «рабочих евреев» добили в Собиборе, разрушили постройки, утоптали почву. Над горой трупов посадили елки и люпин, из кирпичей от газовых камер построили ферму, заплатили фермеру-украинцу за то, чтобы хранил призраков и тайну. Василий Гроссман прибывший в это местечко осенью 1944 года в составе Красной Армии, вспоминает, какой жирной и черной была тамошняя земля, «вздымавшаяся, как море»; она выплевывала куски вещей, останки.

Мало кому из евреев удалось выжить, собрав всю храбрость для побега. Кое-кто ухитрился запрыгнуть в вагоны, уходившие с грузом из вещей жертв. Другие 2 августа 1943 года восстали против палачей. Несколько сотен узников, почти обессиленных, против СС и их присных, военных формирований, вооруженных пулеметами. Они одни во всем мире. Могут рассчитывать только на свои силы. Многих убили в ходе восстания. Эсэсовцы устраивают большую бойню, две трети бежавших ловят и расстреливают. К концу войны в живых остается разве что несколько десятков.

Если Лазарь Энгельман был зимой 1943/44 года еще жив, он, вероятно, участвовал в восстании. Герой отчаянной эпопеи. За эти полгода ему пришлось пережить устрашающие приключения на чужой земле, где его каждую минуту могли предать, убить – еще до того, как его под чужим именем арестовали в тридцати километрах от Варшавы и отправили в Бухенвальд.

Завороженная Ирен резюмирует: и у такого человека имелся малюсенький Пьеро. На его тряпочном животике он написал свой лагерный номер, отдавая его больному мальчонке.

Теперь остается лишь пойти по его следам.

Пробежав глазами его ответы, она пытается очертить контуры того человека, каким он был, и того, каким стал. До прихода нацистов он живет с родителями в старом пражском городе, в доме номер шесть по Капровой улице. Отец – педиатр, мать не работает. Должно быть, они живут безмятежной жизнью еврейской буржуазии – образованной, немецкоязычной, уже давным-давно ассимилированной. Получив степень бакалавра, Лазарь изучает право в Карловом университете. Но немцы в своем новом протекторате не потерпят неподчинения студентов и ряда преподавателей. Они закрывают университет. Да и новые расовые законы все равно не позволили бы Лазарю продолжать обучение. Он будет работать у дяди Якуба. Студент превратится в подмастерье плотника. Владение прикладным ремеслом, несомненно, сыграло роль в том, что ему удалось спасти свою жизнь.

Можно предположить, что в конце 1941-го всю семью депортировали в Терезиенштадт, а потом и в Треблинку.

На вопрос: «Имеете ли вы личные денежные средства или что-нибудь в вашей собственности?» он отвечает: «KEINE» – «Ничего». У него все отняли уже давно.

Он бегло говорит на чешском и немецком, умеет немного писать по-польски. На вопрос: «Хотите ли вы вернуться в страну вашего рождения?» отвечает: «НЕТ» – именно так, и не иначе: прописными буквами.

«По какой причине?»

«У меня там уже никого не осталось».

Его жизнь, людей, которых он любил, война стерла в порошок.

Он не собирается больше оставаться в Австрии. А чего же он хочет? Поехать в Палестину.

На последней странице он добавляет торопливым почерком, зачеркивая некоторые слова:

«Мы в Треблинке знали, что никому из нас не остаться в живых. Восстание вспыхнуло 2 августа 1943-го. Кому-то из нас удалось выкрасть из арсенала СС несколько пистолетов и гранат. Мы расстреляли охранников и подожгли лагерь. Немцы и украинцы били по нам из пулеметов. Многие из моих товарищей полегли тогда. Я бежал. Прятался в болотах и в лесу. У меня с собой были деньги. Прежде чем найти плотницкую работу, я порылся в личных вещах наших убитых братьев. Мы использовали их, чтобы передавать друг другу записки, прятать драгоценные камни в карманах и под подкладкой. Откладывали для нашего побега. Пока я прятался, не мог купить ничего поесть. Немцы и поляки прочесывали всю местность, повсюду висели плакаты о розыске. Я неделями не вылезал из своей норы. Питался всем, что попадалось под руку. Корешки, ягоды… Осенью погода стала куда хуже. Мне было холодно и голодно. Я был совсем один. Отряд польского Сопротивления наткнулся на мое убежище. Они забрали у меня все деньги, какие были. Взамен мне дали фальшивые документы.

Потом я жил в лесу с партизанами. Я принимал участие в их вылазках. Там был один такой, он не любил евреев и пытался убить меня. Я решил уходить. Днем спрятался, а вечером сбежал. Я хотел перейти Вислу, минуя Варшаву. Как-то вечером я переходил железнодорожные пути недалеко от деревни. С той стороны меня поджидали польские полицейские. Они передали меня варшавскому гестапо. При мне были фальшивые документы, и мне удалось скрыть, что я еврей. Они заподозрили, что я помогал партизанам, и отправили меня в Бухенвальд. Там меня определили в отряд по заготовке дров. Зима выдалась суровой. У меня не было сил. Я весил все меньше. Когда эсэсовцы эвакуировали лагерь, я лежал больной. У меня были поражены легкие. Американцы отправили меня на лечение в госпиталь Бад-Райхенхалль.

Сейчас я готов навсегда уехать в Палестину. Я еще молодой, и работы совсем не боюсь».

Он, кому еще даже нет тридцати лет, пишет: «Я еще молодой», словно хочет убедить в этом самого себя.

В базе документов упоминается о наличии не-оцифрованной переписки. Ирен надо будет запросить ее в архиве.

Последний документ – его свидетельство о прибытии в лагерь для перемещенных лиц в Линце. Ирен не сразу узнает его – на фотографии он улыбается. Но его глаза так же глубоко волнуют ее. Она замечает в них печаль с тех, сделанных в Бухенвальде, снимков.

Красная печать на свидетельстве уведомляет, что 17 июля 1946 года оно было аннулировано. Птичка упорхнула «в неизвестном направлении».

Здесь след обрывается.

Остаются глаза надломленного старика на прекрасном гордом лице, обращенном к наступившему миру.

И Пьеро – тряпичная загадка.

Лусия

Хеннинг взлохмачен, под глазами круги, зато очень доволен. Несколько дней порывшись в картотеке в поисках всех Вит, какие там есть, он протягивает Ирен краткий список. Он вычеркнул всех, кто умер или слишком рано, до этих событий, или слишком далеко от Равенсбрюка, или чей возраст не совпадает с возрастом разыскиваемой Виты.

– Я не ошибаюсь, смотри-ка: всего шесть могут оказаться той, кого ты ищешь.

Имея такую информацию, Ирен уже есть с чего начать работать.

– Я сделал тебе фотокопии документов, которые нашел о каждой: отчеты о перевозках, больничные листы, списки для групповых работ за пределами лагерей…

– Ты меня выручаешь. Без тебя я не могла ничегошеньки.

– Достаточно проявить методичность, – отмахивается Хеннинг, он ведь любит прикинуться скромником. – А владельца Пьеро ты нашла?

– Представь, он выжил в Треблинке! Чешский герой. Его след я теряю в Линце. В это же время там был Симон Визенталь. Я свяжусь с Центром еврейской документации в Вене.

– Да, правда, Визенталь уже помогал американцам собирать свидетельства для судов. Ты лучше позвони в Яд ва-Шем, он ведь отдал архивы тех лет именно им. Думаешь, найдут?

– Кто знает. По правде говоря, я-то думаю об организации, которая незаконно переправляла людей…

– О «Брихе»?[9] – перебивает Хеннинг, его усталые глаза вдруг загорелись.

– Именно. Я проверила, ее эмиссары были внедрены в лагерь в Линце. Они собирали в группы евреев с востока, пожелавших эмигрировать в Палестину. Англичане отказывались давать визы тем, кто уцелел; они сами заставляли их действовать подпольно. Визенталь оказывал логистическую помощь.

– И ты думаешь, что твой выживший – среди них?

Она улыбается Хеннингу, замечая помятый воротничок рубашки, рыжие пятна на щеках, которым не судьба загореть. На подбородке длинная царапина – следствие бритья спросонья.

– Думаю, что тип, которому удалось бежать из Треблинки, не даст себя задержать английским солдатам.

Ирен почти ничего не известно о Лазаре Энгельмане. И все-таки на полотне ее души тайно вырисовывается его силуэт. Она чувствует, что такой человек уже не будет зависеть от доброй воли – и неважно чьей. Каждый вырванный им клочок свободы принадлежит ему, и только ему. Никакой полиции, никакому таможеннику не задержать его в пути. Она так и видит его, съежившимся во мраке, ведь он умеет прятаться как никто другой. Безлунной ночью он тихо поднимается на палубу корабля. Опираясь на леер, ждет рассвета, устремив взгляд далеко-далеко за море, словно его притягивает крохотная точка среди пылающего горизонта. Солнце далеко от той земли, где он, наверное, сможет выжить. Не начать жизнь сначала, а продолжить ее на кучках праха.

Остаток утра она проводит за рассылкой запросов, отправляя их наугад, как бросают в море бутылку, вложив внутрь письмо. Связывается с Яд ва-Шем и спрашивает, нет ли в их архивах каких-нибудь следов Лазаря Энгельмана. Уточняет, что он с помощью «Брихи» мог эмигрировать в Палестину в 1946-м. Чем больше она размышляет, тем более многообещающим ей кажется этот след. Когда лагеря освободили, Симон Визенталь еще не был великим охотником за нацистами, до блеска отполировавшим легенду о самом себе, – он был только изможденным выжившим в бараке смертников Маутхаузена. Он очень скоро поступил на службу в американское Бюро по военным преступлениям[10], посвятив всю остававшуюся в нем энергию травле убийц. Он сразу же обнародовал все, что имелось в его распоряжении о тысячах заключенных в лагерях для перемещенных лиц. Пока они дожидались виз, ему удалось собрать их свидетельства. Действовать нужно было быстро, пока еще свежи воспоминания. В это же время он добывал для «Брихи» фальшивые документы, виды на жительство, находил способы перевозки. Для Лазаря он мог оказаться поистине посредником-чудотворцем на пути в Палестину.

По итогам контакта с израильским Красным Крестом она решила написать обращение к свидетелям, которые могли что-то сообщить о подпольных организациях. Выживший в Треблинке – личность заметная. Наверняка есть те, кто вспомнит его.

Обеденное время она проводит за инвентаризацией фотокопий, принесенных Хеннингом. Кажется, она с первого взгляда узнала бы ту, кого разыскивает, если бы хоть раз увидела ее лицо. Увы, никаких фотографий не сохранилось. Виту Яновскую депортировали из Варшавы в Берген-Бельзен в сентябре 1944-го. Вита Крыжек заболела в ноябре 1943-го на заводе, выпускавшем боеприпасы, в трехстах километрах от Бухенвальда. Вита Горчак интернирована в Майданек осенью 1942-го. Вита Собеская вышла из варшавской тюрьмы в феврале 1942-го и увезена в Аушвиц. Следующей весной Вита Новицка переведена из Аушвица в лагерь Гросс-Розен. Наконец, Вита Войцик была приписана в январе 1944-го к лагерю-сателлиту в Барте. Он входил в состав Равенсбрюка. Сердце Ирен лихорадочно застучало. Наконец-то – хоть какой-то зачаток следа!

И надо же было новой секретарше именно в такой момент постучать в дверь. Хрупкая, легко краснеющая блондинка – из тех, что вечно спотыкаются о ковер. Она извиняется, что побеспокоила, но в холле ждет посетительница.

– Я не принимаю посетителей. Вас что, не предупредили? – перебивает ее Ирен.

Она никогда не встречалась с потомками, приезжающими в Бад-Арользен. Доверяет другим сотрудникам позаботиться о тех, кто хотел бы знать, да трясутся – вдруг чего не то выяснится. О тех, кто вырос с этой пеленой на глазах, с тьмой внутри. Она защищается от их смятения, их признательности. Не ради нее она причиняет такую боль самой себе. Ирен вверяет себя более подспудному призванию. Она сшивает ниточки, перерезанные войной, факелом высвечивает темные углы. Когда задача выполнена, она устраняется. Ей не хочется ни вникать в их жизни, ни допускать их в свою. Только с умершими она не может держать дистанцию.

– Но эта дама приехала из Аргентины… Она ищет сведения об Эве Вольман.

Эва.

Ее сердце на миг замерло.

– …Мне сказали, что вы были с ней близко знакомы. Но если вам так угодно, я могу попросить кого-нибудь другого.

Передать все, что касается Эвы, Ирен не может никому. Она здесь единственная, кто действительно любил ее. Единственная, кто остался. А ведь ей кажется, что Мозг всегда неровно дышал к Эве. И пользовался взаимностью? В тот день, когда она позволила себе подтрунивать насчет этого над Эвой, та расхохоталась ей прямо в лицо: «Du bist a beheime! Ветреная девчонка! Да что ты знаешь о жизни?»

Она уже предполагала, что кто-нибудь может ее разыскивать, но ведь Эва была так одинока. Вечерами дома ее ждало единственное существо – старый облезлый кот. Его смерть за несколько месяцев до ее собственной была для Эвы страшным ударом. У нее было мало друзей – Ирен гордилась, что входила в их число. Эва ненавидела излияния чувств, сторонилась всяческого проявления слабости. Все работники ИТС побаивались ее иронии, начиная с директора. На Эву у него управы не было.

«Видала я и похуже этого опереточного тирана», – говорила она Ирен, и в глазах у нее плясало веселое девичье лукавство.

– Только посмотри на них. Они просто обожают трепетать перед ним. Этакое мнимое бряцание оружием.

Назначение Макса Одерматта в ИТС совпало с уходом на пенсию множества следователей первого призыва. Бывшие перемещенные лица, побывавшие в военное время узниками или выжившие в лагерях, были всецело преданы работе и не покладая рук занимались розысками. Им приносило удовлетворение, что они помогают другим. Понемногу продвигаясь, они обретали ясность видения, постигали разветвленную систему концлагерей, понимали, где разыгрывалась их личная трагедия, где она пересекалась с роковыми или счастливыми случайностями и что связывало их с безвестными людьми, чьих судеб, быть может, сами они невольно коснулись, не зная об этом. Они все отдали этой работе и сгорели на ней. Большинство таких увольняться не желало; их вежливо выпроваживали: «Пора уж на пенсию, столь вами заслуженную». Они не могли уйти на покой от того, что не давало им спать. Эта работа была для них вопросом жизни. Лишить их ее значило отдать во власть призраков.

Чтобы заменить их, директор привлек к работе местных жителей. Их точка зрения на прошлое ограничивалась тем, что у них украли мир. Они ничего не желали знать о преступлениях национал-социализма. Эти кошмары были порождены войной. Она же их все и оправдывала. А они здесь, просто чтобы зарабатывать на жизнь. Спали крепким сном праведников и не давали нарушать покой мертвецов.

Такая нерадивость устраивала Макса Одерматта, основавшего свое царствование на закрытости и контроле. Центр запер двери, став немым как могила. Ничто не должно было просочиться наружу. Историки и потомки жертв, желанные гости при старом директоре, теперь не имели права переступить порог центра. Архивы превратились в место, открытое только нескольким специальным служащим. Другим был разрешен доступ только в главную картотеку. Процедура поисков стала продолжительной и сложной, растягивалась на годы. Эва отказалась увольняться, но с тех пор всегда кипела от гнева. Десять лет спустя, выбрав Ирен, она превратила ее в центральную фигуру на шахматной доске. Она научила ее своей взыскательности. Ирен была ее оружием, ее союзницей, и, наконец, стала ее подругой.