Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве

За работами наблюдал капитан «Вейджера» Денди Кидд. Пятидесятишестилетний, как поговаривали, потомок одиозного пирата-буканьера Уильяма Кидда, он был моряком опытным и суеверным – читавшим знамения, таящиеся в ветрах и волнах. Совсем недавно он получил то, о чем мечтал Чип, – командование собственным кораблем. По крайней мере, Чип считал повышение Кидда заслуженным, в отличие от назначения капитаном «Глостера» Ричарда Норрейса, чей отец, прославленный адмирал сэр Джон Норрейс, обеспечил сыну место в эскадре, заявив: «Выжившим будет и бой, и богатство»[53]. «Глостер» – единственное судно в эскадре, отремонтированное быстро, что заставило другого капитана посетовать: «Я три недели проторчал в доке и не забил ни единого гвоздя, потому что первым обслуживали сына сэра Джона Норрейса»[54].

У капитана Кидда была своя история. Он оставил в интернате пятилетнего сына, тоже Денди, лишившегося матери, единственной, кто мог о нем позаботиться. Что с ним станет, если не вернется отец? Капитан Кидд уже боялся предзнаменований. В своем журнале он записал, что его новый корабль едва не «опрокинулся»[55], и предупредил Адмиралтейство, что судно может быть «валким», ненормально кренящимся. Для остойчивости корпуса в темный, сырой, напоминающий пещеру трюм через люки опустили более сотни тонн балласта – чугунных чушек и гравия.

Рабочие упорно трудились всю зиму, одну из самых холодных в Британии за всю историю наблюдений, и, когда «Вейджер» уже был готов к отплытию, Чип, к своему ужасу, узнал, что произошло невиданное – замерзла Темза. От берега до берега река блистала толстыми несокрушимыми ледяными волнами. Чиновник в Дептфорде сообщил Адмиралтейству, что «Вейджер» в плену, пока лед не сойдет. Так было потеряно еще два месяца.

В мае старый ост-индец покинул наконец верфи Дептфорда военным кораблем. Военно-морской флот классифицировал свои корабли по количеству пушек, и «Вейджер» с двадцати восемью орудиями относился к шестому – самому низшему классу. Наречен он был в честь сэра Чарльза Вейджера, семидесяти четырех лет, первого лорда Адмиралтейства. Название корабля казалось подходящим: разве все они не ставили жизнь на карту?

«Вейджер» проводили по Темзе[56], и он, дрейфуя по волнам центральной торговой магистрали, отправился мимо груженных карибским сахаром и ромом вест-индцев, забитых азиатскими шелками и пряностями ост-индцев, арктических китобоев с китовым жиром для фонарей и мыла. Идя по этому потоку, «Вейджер» килем наскочил на мель. Потерпеть кораблекрушение здесь – какой позор! Тем не менее корабль вскоре сдвинули с места, и в июле он вышел из гавани Портсмута, где Чип его и увидел. Моряки беспардонно пялились на проходящие мимо корабли[57], указывая на элегантные обводы или отвратительные недостатки. И хотя «Вейджер» принял гордый вид военного корабля, полностью скрыть свою прежнюю суть он не мог, и капитан Кидд умолял Адмиралтейство, пусть и даже в последний момент, нанести на судно еще один слой краски и лака, чтобы оно засияло, как и другие корабли.

К середине июля с начала войны прошло девять бескровных месяцев. Чип не сомневался: если эскадра отправится в путь незамедлительно – она достигнет мыса Горн до конца южного лета. Однако военным кораблям все еще не хватало самого важного элемента – людей.

* * *

Вследствие продолжительности плавания и числа запланированных десантов каждый военный корабль эскадры Ансона должен был иметь на борту моряков и морских пехотинцев даже больше расчетной численности. «Центурион», обычно вмещавший четыреста человек, требовалось укомплектовать пятью сотнями, а в «Вейджер» требовалось примерно двести пятьдесят человек, что почти вдвое больше обычного.

Чип все ждал и ждал прибытия членов экипажа. Но флот исчерпал запас добровольцев[58], а призыва на военную службу в Великобритании не было. Роберт Уолпол, первый премьер-министр[59] страны, предупредил, что гибель экипажей вывела из строя треть кораблей военно-морского флота. «О, моряки, моряки, моряки!»[60] – воскликнул он на собрании.

Пока Чип вместе с другими офицерами пытался найти матросов, до него дошла тревожная весть: завербованные люди заболели. Ужасная головная боль и ломота в костях, бывало, сопровождались диареей, рвотой, разрывом кровеносных сосудов и сорокаградусной горячкой. Заболевшие бредили и, как отмечалось в одном медицинском трактате, ловили «в воздухе воображаемые предметы»[61].

Некоторые скончались еще до выхода в море. Только на «Центурионе» Чип насчитал не меньше двухсот больных и свыше двадцати пяти умерших. Среди прочего капитан взял в экспедицию младшим матросом молодого племянника Генри… А что, если он погибнет? Даже семижильный Чип страдал от того, что назвал «весьма посредственным состоянием здоровья»[62].

Эпидемия корабельной лихорадки, ныне известной как сыпной тиф[63], была поистине опустошительной. Эта бактериальная инфекция, разносимая вшами и прочими паразитами, прекрасно себя чувствовала в забитых до отказа помещениях – будь то общежития, ночлежки или каюты. Немытые новобранцы[64] оказывались орудием куда более смертоносным, чем пушки.

Ансон приказал Чипу срочно доставить больных во временный госпиталь в городе Госпорт близ Портсмута в надежде, что к отплытию они выздоровеют. Эскадре отчаянно не хватало людей. Увы, госпитали были переполнены, а потому больных размещали в окрестных тавернах, где спиртного было больше, чем лекарств, а на одной койке ютились по трое бедолаг. Как верно подметил один адмирал, «в таких жалких условиях [люди] мрут как мухи»[65].

* * *

Поскольку попытки укомплектовать судна добровольцами потерпели крах, власти прибегли к тому, что секретарь Адмиралтейства назвал «более жесткой»[66] стратегией. На охоту за моряками вышли бригады вооруженных вербовщиков. Людей буквально похищали. Бригады рыскали по городам и весям, хватая всех, у кого имелись приметы моряка: клетчатая рубашка, расклешенные от колена брюки, круглая шляпа и въевшаяся в пальцы смола, которой на кораблях для большей водостойкости и прочности пропитывали практически все. (Кстати, именно поэтому моряков прозвали «просмоленными».) Местным властям приказали «брать всех моряков, отбившихся от лодок, барж, рыболовецких и торговых судов»[67].

Позже один моряк описывал, как шел по Лондону и вдруг кто-то положил ему руку на плечо: «Какой корабль?»[68] Бедолага пытался отнекиваться, но увы, просмоленные кончики пальцев выдали его. Незнакомец дунул в свисток, и тотчас появилась ватага. «Я оказался в лапах шести или восьми сорвиголов, которые, как я вскоре понял, были отрядом вербовщиков на военно-морской флот, – писал моряк. – Пока они волокли меня по улицам, прохожие слали гневные проклятия им и выражали сочувствие мне».

Охота велась и на воде. Вербовщики выходили на лодках, высматривая на горизонте приближающиеся торговые суда – самые тучные охотничьи угодья[69]. Многие из насильственно завербованных как раз возвращались из дальних плаваний в надежде наконец увидеть своих родных и друзей. «Охотники за моряками» ставили на этих чаяниях крест.

Чип сдружился с молодым гардемарином «Центуриона» Джоном Кэмпбеллом, насильно завербованным во время службы на торговом корабле. Увидев, как вторгшиеся на судно вербовщики утаскивают плачущего пожилого мужчину, Кэмпбелл предложил себя вместо него. Глава бригады заметил: «Я предпочел бы старому плаксе бойкого молодого парня»[70].

Говорят, Ансон был настолько поражен отвагой Кэмпбелла, что сделал его гардемарином. Однако большинство моряков шли на крайние меры, лишь бы ускользнуть от «похитителей тел»[71]: прятались в тесных трюмах, записывали себя в судовых книгах учета экипажа погибшими и сбегали с торговых судов до захода в крупный порт. Когда в 1755 году бригада вербовщиков в погоне за моряком окружила лондонскую церковь, ему, как написали в газете, удалось ускользнуть, накинув «длинный плащ и головной убор старой дворянки»[72].

Пойманных матросов перевозили в трюмах небольших именуемых тендерами судов, напоминавших плавучие тюрьмы, с решетками на люках, под охраной морских пехотинцев с мушкетами и штыками. «На его борту мы провели день и следующую ночь, стоя вплотную, не было места даже сесть, – вспоминал один моряк. – Мы оказались в самом ужасном положении, потому что многие страдали морской болезнью, кого-то рвало, другие курили, и стоял такой удушливый смрад, что многие от недостатка воздуха теряли сознание»[73].

Члены семьи, узнав о задержании родственника – сына, брата, мужа или отца, – часто бросались к пристаням, откуда отчаливали тендеры, в надежде увидеть близких. Сэмюэл Пипс так описывал это: «Никогда в жизни не видел такого естественного выражения страсти, как в рыданиях женщин, их метаниях в поисках мужей в каждой из доставляемых сюда группе мужчин, и в плаче, в соображении, что те могут быть на борту, вослед каждому отходящему судну, провожаемому настолько долгими взглядами, насколько оно виднелось в лунном свете. Их скорбь разрывала мне сердце»[74].

* * *

Эскадра Ансона получила десятки насильственно завербованных людей. Чип отобрал не менее шестидесяти пяти человек для «Центуриона», и, как бы ни была капитану неприятна насильственная вербовка, ему требовался каждый хоть сколь-нибудь годный матрос. Тем не менее не желавшие служить новобранцы, как и испугавшиеся добровольцы, при первой возможности дезертировали[75]. За один день с «Северна» исчезли тридцать человек. Великое множество из отправленных в Госпорт больных воспользовались слабой охраной, чтобы сбежать – точнее, «уйти, едва обретя способность ползать»[76], как выразился один адмирал. В общей сложности с борта эскадры скрылись свыше 240 человек, в том числе капеллан «Глостера»[77]. Когда капитан Кидд отправил на поиски новых рекрутов для «Вейджера» бригаду вербовщиков, дезертировали шесть членов самой бригады.

Ансон приказал эскадре пришвартоваться достаточно далеко от Портсмута, чтобы добраться до берега было затруднительно – распространенная тактика, о которой один пойманный моряк писал жене: «Я бы отдал все, что у меня есть, будь это сотня гиней, чтобы только выбраться на берег. Каждую ночь я просто лежу на палубе… Нет никакой надежды, что я доберусь до тебя… сделай все, что в твоих силах, для детей, и дай Бог тебе и им процветания, пока я не вернусь»[78].

Чип, считавший, что хороший матрос должен обладать «честью, отвагой… стойкостью»[79], несомненно, был потрясен качеством рекрутов, которых удалось привлечь. Для местных властей было обычным делом, зная о непопулярности насильственной вербовки, сбагривать неугодных. Впрочем, добровольцы были немногим лучше. Одну группу новобранцев адмирал описал как «живое скопище оспы, чесотки, колченогости, королевской хвори[80] и всех прочих болезней из лондонских лазаретов, способное послужить единственно распространению на кораблях инфекции; в остальном большинство из них – воры, взломщики, ублюдки из Ньюгейтской тюрьмы – короче, самые настоящие подонки»[81]. Он заключил: «Ни в одной из прежних войн я никогда не видел партии новобранцев, скверных до такой степени, короче говоря, скверных настолько, что просто не знаю, как их описать».

Чтобы хотя бы частично решить проблему нехватки людей, правительство направило[82] в эскадру Ансона 143 морских пехотинца, которые в те дни были отдельным родом войск со своими офицерами. Морские пехотинцы должны были помогать при наземных вторжениях, а также оказывать содействие в море. Увы, прибывшие оказались необученными новобранцами. Они никогда даже не ступали на палубу корабля и не умели стрелять. В Адмиралтействе признали, что пехотинцы «бесполезны»[83]. В отчаянии военно-морской флот предпринял чрезвычайный шаг, набрав для эскадры Ансона пятьсот солдат-инвалидов из Королевского госпиталя в Челси – основанного в XVII веке приюта для пенсионеров-ветеранов «состарившихся, получивших увечья или потерявших здоровье на службе Короне»[84]. Многим было 60–70 лет, они страдали от ревматизма и судорог, плохо слышали, еле видели, у многих недоставало пальцев, а то и конечностей. Негодные к действительной службе, они, однако, прибыли в распоряжение Ансона. Преподобный Уолтер описал этих ветеранов как «самых немощных и жалких субъектов, которых можно было собрать»[85].

Впрочем, наиболее смышленые и здоровые (а их оказалось не менее половины) ускользнули еще по дороге в Портсмут. «Все те, у кого хватило конечностей и сил покинуть Портсмут, дезертировали»[86], – писал преподобный Уолтер. Ансон умолял Адмиралтейство заменить то, что его капеллан назвал «этим возрастным и пораженным болезнями подразделением». Однако людей было неоткуда брать, а потому, после того как Ансон уволил некоторых самых немощных, его начальство приказало бедолагам вернуться на борт.

Чип наблюдал за прибывающими инвалидами, многие из них были настолько слабы, что их приходилось поднимать на корабли на носилках. Их испуганные лица выдавали то, что втайне знали все: они плывут навстречу смерти. Преподобный Уолтер признавал: «Они, скорее всего, бессмысленно погибнут от затяжных и мучительных болезней, и это после того, как отдали энергию и силы юности службе своей стране»[87].

* * *

23 августа 1740 года после почти годичного промедления битва перед битвой закончилась, и «все было готово к отправлению»[88], как записал в своем журнале офицер «Центуриона». Ансон приказал Чипу выстрелить из орудия. Это был сигнал эскадре сниматься с якоря, и при звуке разрыва вся флотилия – пять военных кораблей и двадцатипятиметровый разведывательный шлюп[89] «Триал»[90], а также призванные их сопровождать часть пути два небольших грузовых корабля, «Анна» и «Индастри», – наконец пробудилась. Из кают вышли офицеры, боцманы надрывались криком «Свистать всех наверх! Свистать всех наверх!», матросы бросились гасить свечи, привязывать гамаки и распускать паруса. Казалось, вокруг Чипа – глаз и ушей Ансона – все пришло в движение. Корабли тронулись в путь. Прощайте, сборщики долгов, жалкие бюрократы, бесконечные разочарования. Прощайте, вы все.

Когда конвой двигался по Ла-Маншу в сторону Атлантики, его окружали корабли, всеми правдами и неправдами боровшиеся за ветер и пространство. Несколько судов столкнулись, напугав новичков на борту. А потом ветер, непредсказуемый, как воля Всевышнего, резко переменился. Эскадра Ансона, не выдержав такого балансирования на грани опасности, вернулась в пункт отправления. Еще дважды она выходила, только чтобы отступить. Первого сентября лондонская «Дейли Пост» сообщила, что флот все еще «ждет попутного ветра»[91]. После всех испытаний и невзгод – испытаний и невзгод Чипа – они, казалось, обречены остаться здесь.

Однако 18 сентября, на закате, моряки поймали попутный ветер. Даже некоторые непокорные новобранцы почувствовали облегчение оттого, что наконец-то отправились в путь. По крайней мере, им наконец будет чем заняться, вдобавок впереди маячил дьявольски привлекательный «трофей всех морей» – груженный серебром галеон. «Люди были воодушевлены надеждой стать безмерно богатыми, – писал в своем дневнике моряк с “Вейджера”[92], – и через несколько лет вернуться в старую добрую Англию нагруженными сокровищами врагов».

Чип занял свое командное место на квартердеке – приподнятой платформе на корме, служившей офицерским мостиком, где размещались штурвал и компас. Он вдыхал соленый воздух и слушал великолепную симфонию – поскрипывание корпуса, щелканье фалов[93], плеск волн, гул ветра. Корабли во главе с «Центурионом» скользили по бескрайнему морю, их паруса были расправлены, словно крылья.

Некоторое время спустя Ансон приказал водрузить на грот-мачту «Центуриона» красный вымпел, знак его звания коммодора.

Остальные капитаны тринадцать раз выстрелили из своих орудий в знак приветствия – громоподобные хлопки, тающий в небе дым. Корабли вышли из Ла-Манша, словно заново родившись, и Чип видел, как постепенно истаивает береговая полоса и остается лишь море.

Глава вторая

Джентльмен-доброволец

Джона Байрона разбудили настойчивые крики боцмана и его помощников[94]. Время нести утреннюю вахту: «Вставайте, спящие! Вставайте!» Еще не было и четырех утра, кругом темно, хотя, вообще говоря, во чреве корабля всегда темно – неважно, день сейчас или ночь. Шестнадцатилетнего гардемарина «Вейджера» разместили под квартердеком, под верхней и даже нижней палубой, – там, где в подвешенных на брусья-бимсы гамаках спали простые матросы. Байрона запихнули в кормовую часть орлопдека – первой подводной исподней палубы. Здесь было сыро, душно и темно. Под орлопдеком располагался трюм с застоявшейся грязной водой. Ее зловоние преследовало спящего прямо над водостоком-льялом Байрона.

«Вейджер» с эскадрой находился в море всего две недели – Байрон еще привыкал к новой жизни. Высота орлопдека не превышала полутора метров, а потому выпрямиться не было никакой возможности. Зловонный дубовый чулан Байрон делил с другими молодыми гардемаринами. Каждому под гамак отводилось чуть более полуметра. Соседи нередко толкались локтями и коленями, однако условия считались неплохими – все-таки на целых восемнадцать сантиметров больше, чем обычно полагалось матросам. Конечно, полметра на человека не шли ни в какое сравнение с личными кубриками офицеров или каютой капитана, в которой были спальня, столовая и даже своеобразный балкон. На корабле, как и на суше, была своя иерархия, и спальное место недвусмысленно давало понять, кто ты и из какого сословия.

Вещи Байрона и других матросов лежали в рундуках – деревянных ящиках, которые служили и хранилищами, и столами, и стульями. Некая романистка изобразила обитель гардемарина XVIII века ералашем из вороха грязной одежды и «тарелок, стаканов, книг, треуголок, грязных чулок, гребней, выводка белых мышей и попугая в клетке»[95]. Впрочем, нормальный стол все-таки имелся – длинный настолько, чтобы положить человека. Предназначался он для ампутации конечностей. Матросский кубрик служил не только спальней, но также операционной хирурга, и стол напоминал о поджидающих впереди опасностях: как только «Вейджер» вступит в бой, дом Байрона наполнится стонами, звуками костной пилы и кровью.

Боцман и сотоварищи шли по палубе с фонарями и, наклоняясь к спящим, кричали: «Вылезай или спускайся! Вылезай или спускайся!» Тому, кто не вставал, отрезали подвес гамака, и соня летел на палубу. К гардемарину боцман «Вейджера», дородный Джон Кинг, вряд ли прикоснется. Но Байрон знал, что от него следовало держаться подальше. Боцманы, которые организовывали работу экипажа и приводили в исполнение наказания, в том числе пороли непокорных бамбуковой тростью, отличались вспыльчивым нравом. И все же в Кинге было что-то особенно пугающее. Один член экипажа отмечал, что «нрав боцмана был такой порочный и буйный»[96], а «язык настолько грязный, что мы его не переносили».

Байрону нужно было быстро вставать. Не тратя времени на умывание (чистоплотность в целом не то чтобы поощрялась – запасы воды на корабле ограничены), он принялся натягивать одежду, борясь со стыдом из-за разоблачения перед незнакомцами и жизни в таком убожестве. Отпрыск одной из старейших фамилий Британии – его родословная прослеживалась до нормандского завоевания, – он по обеим семейным линиям принадлежал к знати. Его отец, ныне покойный, был четвертым лордом Байроном, а мать – дочерью барона. Старший брат, пятый лорд Байрон, был пэром[97] в Палате лордов. А младший сын аристократа, Джон, был, выражаясь языком того времени, «высокородным» джентльменом.

Насколько далеким казался «Вейджер» от Ньюстедского аббатства[98], родового поместья Байронов, с его потрясающим замком, заложенным в XII веке как монастырь. Поместье общей площадью свыше тысячи гектаров окружал Шервудский лес, легендарное пристанище Робина Гуда. Имя и день рождения сына – 8 ноября 1723 года – мать Байрона вырезала бриллиантом на стекле монастырского окна. Молодой гардемарин «Вейджера» станет дедушкой поэта лорда Байрона, часто упоминавшего Ньюстедское аббатство в своих стихах. «Монастыря старинного следы / Хранило это древнее строенье»[99], – упоминал лорд Байрон в «Дон-Жуане», добавляя к богатому описанию замка: «Когда величье поражает нас, / Правдоподобья уж не ищет глаз»[100][101].

За два года до начала похода Ансона четырнадцатилетний Джон Байрон бросил элитную Вестминстерскую школу и пошел добровольцем на флот. Отчасти потому, что старший брат Уильям унаследовал не только фамильное поместье, но и поражавшую многих Байронов манию, в итоге доведшую его до растраты семейного состояния и превращения Ньюстедского аббатства в руины. («Дом отцов, твои окна черны и пусты!»[102] – писал поэт.) Уильяма, инсценировавшего на озере вымышленные морские сражения и смертельно ранившего в дуэли на шпагах двоюродного брата, прозвали Злым лордом.

У Джона Байрона оставалось немного возможностей заработать на приличную жизнь. Он мог встать на церковную стезю, как позднее один из его младших братьев, но она навевала на юношу скуку. Он мог избрать армейскую службу, предпочитаемую многими джентльменами, ибо там нередко можно было просто элегантно гарцевать на лошади. Но Байрон выбрал флот, где приходилось много работать и марать руки.

Сэмюэл Пипс пытался побудить молодых аристократов и джентльменов задуматься о военно-морской карьере как о «почетной службе»[103]. В 1676 году он инициировал новую политику для привлечения на флот молодых людей привилегированного сословия: пройдя обучение на военном корабле не менее шести лет и сдав устный экзамен, они могли получить звание офицеров Королевского флота Его Величества. Эти добровольцы, часто начинавшие либо слугами капитана, либо так называемыми королевскими учениками, в итоге получали звание гардемаринов, придававшее им на военном корабле неоднозначный статус. Вынужденные трудиться, как простые матросы, чтобы «постичь азы», они в то же время считались офицерами-стажерами, будущими лейтенантами и капитанами, возможно, даже адмиралами, а потому им разрешалось ходить по квартердеку. Несмотря на эти соблазны, для человека с родословной Байрона военно-морская карьера считалась немного неблагопристойной – неким «отклонением»[104], по выражению знавшего семью Байрона Сэмюэля Джонсона. Однако Байрона манила стихия. Книги о моряках, таких как сэр Фрэнсис Дрейк, пленяли его настолько, что он принес их на борт «Вейджера» – рассказы о морских подвигах томились в его рундуке.

Однако молодых дворян, влекомых морской романтикой, внезапное изменение привычного уклада жизни повергало в смятение. «О боги, какое несоответствие! – вспоминал один из гардемаринов. – Я ожидал увидеть нечто вроде элегантного дома с орудиями в окнах, мужчин как на подбор – короче говоря, обнаружить подобие [роскошной лондонской улицы] Гросвенор-Плейс, только плывущее эдаким Ноевым ковчегом»[105]. Вместо этого, продолжал он, палуба была «грязной, скользкой и мокрой, запахи тошнотворны, общая картина отвратительна, а заметив затрапезный вид гардемаринов, одетых в ветхие полуфраки, засаленные шапки, некоторые без перчаток, а кто и без обуви, я забыл обо всей славе… и едва ли ни в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни достал из кармана платок, закрыл им лицо и заплакал как ребенок».

Хотя неимущим и насильственно завербованным морякам во избежание распространения «нездоровых телесных миазмов»[106] и «мерзкой непристойности» выдавали базовый комплект одежды, именуемый «робой», официальную форму военно-морскому флоту еще только предстояло ввести. Хотя большинство состоятельных людей, к которым относился и Байрон, могли позволить себе пышное кружево и шелк, их одежда обычно должна была соответствовать требованиям корабельной жизни: шляпа для защиты от солнца, куртка (обычно синяя), чтобы не замерзнуть, шейный платок (вытереть лоб) и матросские (особого кроя) брюки. Эти брюки, как и его куртка, были укорочены, чтобы не путаться в веревках, а в ненастную погоду их покрывали защитной липкой смолой. Даже в этих скромных одеждах Байрон своей бледной сияющей кожей, большими пытливыми карими глазами и вьющимися волосами производил яркое впечатление. Позже один наблюдатель описал его как неотразимо привлекательного – «украшавшего свою форму»[107].

Байрон снял гамак и вместе с постелью скатал его. Затем он торопливо взобрался по трапам между палубами, стараясь не заблудиться в корабельных дебрях. Наконец он вынырнул через люк на квартердек и вдохнул свежий воздух.

Бо́льшая часть корабельной команды, включая Байрона, была разделена на две вахты – примерно по сотне человек в каждой, – пока одна смена работала наверху, вторая отсыпалась внизу. В темноте Байрон услышал торопливые шаги и невнятный говор. Здесь были люди[108] из всех слоев общества, от денди до городских бедняков, которым приходилось из заработной платы рассчитываться с казначеем Томасом Харви за свою робу и столовые приборы. Кроме корабельных мастеров – плотников, бондарей и парусников – на корабле обитало множество представителей других профессий.

Как минимум один член экипажа, Джон Дак, был свободным чернокожим моряком[109] из Лондона. Британский флот защищал работорговлю, но нуждавшиеся в опытных моряках капитаны часто нанимали свободных чернокожих. Хотя на корабле не было такой жесткой сегрегации, как на суше, дискриминации никто не отменял. А Дак, не оставивший после себя никаких письменных свидетельств, подвергался опасности, не грозившей ни одному из белых моряков: пойманного за пределами страны, его могли продать в рабство.