1984. Скотный двор. Да здравствует фикус!

V

Сайм пропал. Утро настало, но на работе он так и не появился. Некоторые недальновидные сотрудники даже отметили его отсутствие. На следующий день о нем не упомянул никто. На третий день Уинстон пошел в вестибюль департамента документации взглянуть на доску объявлений. Там висел отпечатанный список Шахматного комитета, в котором состоял Сайм. Вроде бы тот же самый (никого не вычеркнули), но на одно имя короче. Все понятно: Сайм перестал существовать, его вообще никогда не было.

Началась невыносимая жара. В похожем на лабиринт министерстве отсутствие окон и кондиционеры обеспечивали прохладу, зато снаружи тротуары обжигали подошвы, а в метро в час пик стояла ужасная вонь. Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудники всех министерств работали сверхурочно. Требовалось организовать демонстрации, митинги, военные парады, лекции, выставки, киносеансы, телепрограммы; установить трибуны, развесить портреты, придумать лозунги, написать песни, распустить слухи, подделать фотографии. Подразделение Джулии в департаменте беллетристики с производства романов перебросили на серию брошюр о кровавых бесчинствах. Уинстон в добавление к своим обычным обязанностям проводил долгие часы за просмотром старых выпусков «Таймс», перекраивая и приукрашивая новости, которые собирались процитировать в выступлениях. Поздно ночью, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, атмосфера в городе царила весьма зловещая. Ракеты взрывались чаще обычного, вдобавок вдалеке слышались чудовищные разрывы, и по Лондону ползли самые нелепые слухи.

Уже сочинили и принялись вовсю транслировать новую музыкальную тему грядущей Недели, так называемую «Песню ненависти». Дикарский, лающий ритм, ничуть не похожий на музыку, напоминал стук барабана, рев тысячи глоток под топот марширующих ног наводил ужас. Пролам она сразу полюбилась и теперь звучала на полуночных улицах, соперничая со все еще популярной в народе песенкой «То была мимолетная блажь». Детишки Парсонсов день и ночь наигрывали ее до одури на расческе, обернутой туалетной бумагой. Вечера Уинстона были заняты как никогда. Команды добровольцев под началом Парсонса готовили улицу к Неделе ненависти: малевали плакаты, шили флаги и устанавливали для них на крыше крепежи; рискуя жизнью, перекидывали между домами веревки, чтобы повесить растяжки с лозунгами. Парсонс похвалялся, что на один их «Дворец Победы» пошло четыреста квадратных метров флагов. Погрузившись в родную стихию, он пребывал в неуемном восторге. Из-за жары и горячки труда вечерами он сменял комбинезон на шорты и распахивал ворот на рубашке. Парсонс метался туда-сюда, толкал, тянул, пилил, орудовал молотком, распевал, веселил подопечных дружескими наставлениями и всеми складками своего тела источал поистине неисчерпаемые запасы едкого, бьющего в нос пота.

Внезапно повсюду появился новый плакат высотой три-четыре метра. Без текста, просто чудовищная фигура евразийского солдата с безучастным монголоидным лицом, шагающего вперед в огромных сапогах с автоматом в руках. С какого ракурса ни посмотри, мушка оружия, увеличенная в несколько раз, смотрела прямо на тебя. Количество плакатов, прилепленных на все свободные места всех стен, даже превзошло число портретов Большого Брата. На обычно равнодушных к войне пролов напал приступ патриотизма. Словно поддавшись всеобщему угару, ракеты стали убивать больше людей. Одна, попав в переполненный зрителями кинотеатр в Степни, погребла под обломками сотни человек. Все население района вышло на долгие, затянувшиеся похороны, которые плавно перетекли в митинг возмущения. Другая ракета попала на пустырь, облюбованный детворой для игр, и десятки детей разорвало на куски. Последовали массовые демонстрации протеста: спалили чучело Гольдштейна, сотни плакатов с евразийским солдатом порвали в клочья и сожгли, заодно разграбили несколько магазинов. Потом пронесся слух, что ракетные боеголовки с помощью радиоволн направляют шпионы, и пожилую пару, которую подозревали в иностранном происхождении, заперли в доме и спалили живьем.

Изредка встречаясь в комнате над лавкой Чаррингтона, Джулия с Уинстоном открывали окно настежь и лежали на кровати голыми в надежде на вечернюю прохладу. Крыса больше не возвращалась, зато клопы в жаре размножились чрезвычайно. Джулию с Уинстоном это мало заботило, комната все равно казалась им раем. Придя, они посыпали все перцем, купленным на черном рынке, сбрасывали одежду, предавались похотливым ласкам, ненадолго забывались сном, а пробуждаясь, обнаруживали, что клопы уже в боевых порядках и готовы к контратаке.

Четыре, пять, шесть… семь свиданий было у них в июне. Уинстон бросил привычку накачиваться джином в течение дня: больше не испытывал в нем потребности. Он поправился, варикозная язва затянулась, оставив коричневое пятно выше щиколотки, приступы кашля по утрам прекратились. Жизнь больше не казалась ему невыносимой, корчить рожи телеэкрану или громко ругаться больше не хотелось. Теперь, когда у них было надежное убежище, почти свой дом, Уинстона с Джулией не тяготили ни редкость, ни краткость общения. Главное, что у них есть комнатка над лавкой старьевщика. Знать, что убежище существует, было все равно что в нем находиться. Комната стала для них целым миром, пластом прошлого, в котором разгуливали вымершие животные.

Мистера Чаррингтона Уинстон тоже считал реликтом другой эпохи. И всегда останавливался поболтать пару минут с хозяином. Видимо, старик выходил на улицу редко, да и клиентов у него почти не было. Он вел призрачное существование между крохотной темной лавкой и еще более крохотной и темной кухней, где готовил себе еду и слушал невероятно древний граммофон с огромной трубой. Возможности поговорить он, похоже, всегда радовался. Расхаживая среди своих грошовых товаров в бархатном пиджаке и в очках с толстыми стеклами на длинном носу, Чаррингтон смахивал скорее на коллекционера, чем на лавочника. С вялым энтузиазмом он указывал на какой-нибудь хлам: фарфоровую пробку для бутылки, раскрашенную крышечку от утраченной табакерки, дешевый медальон с локоном давно умершего младенца – и никогда не уговаривал Уинстона купить, просто показывал, ожидая от него лишь восхищения. Разговаривать со стариком было все равно что слушать перезвон старой музыкальной шкатулки. Ему удалось извлечь из памяти еще несколько фрагментов забытых стихов: про двадцать четыре черных дрозда, про корову с обломанным рогом, про гибель бедного Петушка Робина. «Просто подумалось, что вас это может заинтересовать», – замечал он с ироничным смешком и выдавал очередную пару строк. Увы, он так и не вспомнил ничего целиком.

Любовники понимали (более того, мысль эта никогда не покидала их), что так не может продолжаться вечно. Временами факт надвигающейся гибели казался им не менее осязаемым, чем кровать, на которой они лежат, и они прижимались друг к другу с безысходной чувственностью – так сраженная проклятием душа тянет к себе последыш удовольствия за несколько минут до гибельного боя часов. Они чувствовали, что в этой комнате ничто не сможет им навредить. Добираться сюда было трудно и опасно, зато тут их ждало надежное убежище вроде того, какое Уинстон увидел в глубине пресс-папье. Ему казалось, что стоит проникнуть в сердце стеклянного мира, и время остановится. Часто они предавались мечтам. О побеге – их удача никогда не закончится, их любовная связь навсегда останется тайной. Или что Кэтрин умрет – и Уинстону с Джулией с помощью ловких маневров удастся пожениться. О том, как они вместе покончат с собой. Или исчезнут, изменятся до неузнаваемости, научатся разговаривать с пролским акцентом, устроятся работать на фабрику и проживут всю жизнь в каком-нибудь глухом закоулке. Увы, оба знали, что это вздор и спасения нет. Не собирались осуществлять даже единственный более-менее реальный план – самоубийство. Цепляться за жизнь день за днем, месяц за месяцем, растягивать настоящее, у которого нет будущего, представлялось им неодолимым инстинктом, похожим на тот, что заставляет легкие делать следующий вдох до тех пор, пока не иссякнет воздух.

Иногда они заговаривали об активном участии в восстании против Партии, хотя понятия не имели, как сделать первый шаг. Даже если мифическое Братство действительно существует, попасть в него трудно. Уинстон рассказал Джулии о непонятных узах, связывавших, казалось, его и О’Брайена, о своем порыве просто подойти к нему, объявить себя врагом Партии и потребовать помощи. Как ни странно, Джулию такой поступок вовсе не поразил своей безрассудностью. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось вполне естественным, что Уинстон счел О’Брайена заслуживающим доверия благодаря одному перехваченному им взгляду. Более того, она считала само собой разумеющимся, что каждый или почти каждый втайне ненавидит Партию и готов нарушить правила, если только его не поймают. При этом она отказывалась верить, что разветвленная, организованная оппозиция существует. Сказки про Гольдштейна и его подпольную армию, говорила она, просто ложь, которую Партия сочинила для своих нужд, а людям приходится притворяться, будто верят. Бесчисленное количество раз на партийных собраниях и стихийных демонстрациях Джулия во весь голос требовала казни людей, чьи имена слышала впервые и в чьи преступления ничуть не верила. На публичных судебных процессах она примыкала к отрядам Молодежной лиги, которая окружала суды с утра до ночи, и скандировала вместе со всеми «Смерть предателям!». На Двухминутках ненависти она всегда превосходила остальных, выкрикивая оскорбления в адрес Гольдштейна. При этом весьма смутно представляла, кто такой Гольдштейн и какой именно доктрины он придерживается. Джулия выросла после Революции и не застала идеологических баталий пятидесятых и шестидесятых. Самое представление о независимом политическом движении лежало за пределами ее воображения. В любом случае, Партия непобедима. Она будет всегда и всегда будет той же самой. Бунтовать против нее можно лишь путем тайного непослушания или, самое большее, совершая отдельные акты насилия вроде убийств и закладывания бомб.

В некотором смысле Джулия была гораздо проницательнее Уинстона и менее восприимчива к партийной пропаганде. Однажды он походя упомянул войну с Евразией и немало удивился, когда она спокойно бросила, что никакой войны не ведется. Ежедневно падающие на Лондон ракеты, по мнению Джулии, запускало само правительство Океании, «просто чтобы держать людей в страхе». Такое даже не приходило ему в голову. Еще Джулия вызвала у него зависть, признавшись, что на Двухминутках ненависти едва сдерживает хохот. При том она критически оценивала учение Партии лишь тогда, когда оно затрагивало ее личную жизнь. Часто она согласно принимала официальную мифологию, просто потому что разница между правдой и вымыслом казалась ей несущественной. К примеру, она со школы верила, что самолеты изобрела Партия. Когда Уинстон учился в школе, Партия претендовала на изобретение вертолета; десятью годами позднее, когда училась Джулия, Партия заявила свои права на самолет, а еще через десять лет наверняка присвоит себе и изобретение парового двигателя. Узнав, что самолеты летали задолго до Революции, она ничуть не удивилась. В конце концов, какая разница, кто именно изобрел самолет? Гораздо бо́льшим потрясением для Уинстона стало другое: она не помнила, что четыре года назад Океания воевала с Востазией и находилась в мире с Евразией. Считая войну обманом, Джулия даже не заметила, что имя врага изменилось. «По мне, мы всегда воевали с Евразией», – уклончиво проговорила она. Уинстона это напугало. Самолеты изобрели задолго до ее рождения, но резкая смена врага случилась всего четыре года назад, уже после того, как она стала взрослой. Они проспорили с четверть часа, и в конце Уинстону удалось заставить ее вспомнить, что прежде врагом была Востазия, а не Евразия. Только для нее это представлялось несущественным. «Да какая разница? – нетерпеливо воскликнула Джулия. – Одна мерзкая война следует за другой, и все знают, что новости в газетах сплошное вранье!»

Иногда он говорил с ней о департаменте документации и наглых подлогах, которые там совершались. Такое ее тоже едва ли трогало. При мысли, как именно ложь замещает правду, Джулия вовсе не чувствовала, что под ней разверзается бездна. Уинстон рассказал ей историю про Джонса, Аронсона и Резерфорда и про клочок газеты, который ненадолго попал ему в руки. На Джулию это впечатления не произвело. Сначала она вообще не поняла, в чем суть.

– Они твои друзья?

– Нет, мы даже не были знакомы. Они состояли в Центре Партии. К тому же они гораздо старше меня и родились задолго до Революции. Я знал их только в лицо.

– Тогда к чему так переживать? Подумаешь, людей всю дорогу уничтожают!

Уинстон попытался ей объяснить:

– Это особый случай. Дело не в том, что их уничтожили. Неужели ты не понимаешь, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, фактически упразднено? Если оно где-то и остается, то лишь в немногочисленных предметах, с какими не поговоришь, вроде того куска стекла на полке. Мы почти ничего не знаем ни о Революции, ни о годах перед ней. Все записи подделаны или уничтожены, все книги перепечатаны, все картины переписаны, все статуи и здания переименованы, все даты изменены. И этот процесс продолжается день за днем, минута за минутой. История остановилась! Не существует ничего, кроме бесконечного настоящего времени, в котором Партия всегда права. Я знаю, что прошлое сфальсифицировано, но никогда не смогу ничего доказать, хотя сам принимаю в этом участие. После того как дело сделано, доказательств не остается. Единственное свидетельство – у меня в голове, и я вовсе не уверен, что хоть один человек, кроме меня, помнит то же самое. Лишь раз в жизни ко мне в руки попало настоящее, твердое доказательство, причем спустя много лет после самого события!

– И какая тебе с того польза?

– Никакой, потому что я сразу его сжег. Если бы это случилось сегодня, я бы его сохранил.

– А я бы нет! – возразила Джулия. – Я готова рискнуть ради чего-нибудь стоящего, а не ради клочка старой газеты! И потом, что бы ты с обрывком сделал?

– Может, и ничего. Но это было подлинное свидетельство, оно могло бы посеять сомнения, отважься я его кому-то показать. Вряд ли за свои жизни мы в силах хоть что-то изменить, однако со временем будут возникать узлы сопротивления, люди станут объединяться в маленькие группы, те постепенно разрастутся и даже оставят после себя записи, чтобы следующие поколения смогли продолжить наше дело, а не начинать с нуля.

– Нет у меня интереса, милый, к следующим поколениям. Мой интерес – мы.

– Ты бунтарка лишь ниже пояса!

Джулия сочла замечание чрезвычайно остроумным и восторженно кинулась Уинстону на шею.

Нюансы доктрины Партии ничуть не интересовали ее. Стоило Уинстону заговорить о принципах ангсоца, двоемыслии, непостоянстве прошлого, отрицании объективной реальности, используя лексику новослова, как Джулии становилось непонятно и скучно. О такой ерунде, признавалась, она предпочитает не задумываться. Каждому ясно, что это чушь, так зачем переживать по пустякам? Главное – понимать, когда следует кричать «ура», а когда «смерть предателям», остальное неважно. Когда же Уинстон углублялся в подобные темы, то, к его досаде, Джулия просто засыпала. Она принадлежала к тем счастливцам, кто способен уснуть всегда и везде. В общении с нею Уинстон понял, насколько легко изображать идеологический догматизм, не имея ни малейшего представления о догматах. Наиболее успешно Партия навязывает свое мировоззрение тем, кто не в силах его постичь. Такие люди готовы мириться с любым, даже самым вопиющим насилием над действительностью, ибо никогда в полной мере не осознают всю чудовищность происходящего и не особо интересуются, чем и как живет общество, они просто не замечают, что творится вокруг. Непонимание сохраняет им рассудок. Они глотают все подряд, и это не причиняет им ни малейшего вреда, поскольку не задерживается в головах – так птица глотает кукурузное зерно целиком, а то проходит сквозь ее тело неусвоенным.

VI

Наконец-то случилось! Уинстону казалось, что он ждал этого момента всю жизнь.

Он шел по длинному коридору министерства и почти добрался до места, где Джулия сунула ему записку, как вдруг почувствовал за спиной чье-то присутствие. Человек вежливо кашлянул, словно собирался заговорить. Уинстон замер и обернулся. То был О’Брайен.

Наконец-то они встретились без свидетелей, но теперь Уинстону хотелось убежать сломя голову. Сердце едва не выпрыгнуло из груди, язык отнялся. О’Брайен непринужденно подошел, по-дружески коснулся плеча Уинстона и зашагал с ним рядом. Говорил он подчеркнуто серьезно и учтиво, что выгодно отличало его от большинства членов Центра Партии.

– Давно надеюсь с вами побеседовать, – заметил он. – Прочел вчера в «Таймс» вашу статью на новослове. Насколько понимаю, у вас к нему научный интерес?

К Уинстону вернулось, хоть и не полностью, самообладание.

– Едва ли научный, – ответил он. – Я всего лишь дилетант. Да и сфера не моя: никогда не имел ничего общего с конструированием языка.

– Зато пишете вы весьма изящно, – похвалил О’Брайен. – И это не только мое мнение. Недавно я беседовал с вашим приятелем, кто, конечно же, спец в этом. Никак не припомню его имя…

Сердце Уинстона болезненно сжалось. Тут и гадать нечего: намек был на Сайма. Но Сайм не просто умер, его уничтожили, сделали безличностью. Любое упоминание о нем смертельно опасно. Замечание О’Брайена наверняка задумано как сигнал, как кодовое слово. Маленький помыслокриминал делал их обоих сообщниками. Они продолжали шагать по коридору, и вдруг О’Брайен остановился. Со странным, обезоруживающим дружелюбием, которое ему всегда удавалось вложить в этот жест, он поправил очки на носу и признался:

– На самом деле я хотел сказать, что заметил в вашей статье пару слов, которые вышли из употребления. Впрочем, это случилось совсем недавно. Вы уже видели десятое издание «Словника новослова»?

– Нет, – ответил Уинстон. – Не знал, что оно уже вышло. У себя в депдоке мы все еще пользуемся девятым.

– Насколько мне известно, десятое издание выйдет не раньше, чем через несколько месяцев. Однако сигнальные экземпляры уже отпечатаны. У меня тоже есть. Не хотите ли как-нибудь взглянуть?

– Очень хочу, – ответил Уинстон, поняв, к чему тот клонит.

– Некоторые усовершенствования весьма остроумны. Сокращено количество глаголов – вам это, наверное, особенно интересно. Дайте подумать, может, отправить вам «Словник» с курьером? Боюсь, я о таких мелочах постоянно забываю. Или лучше сами заглянете ко мне в удобное для вас время? Подождите, позвольте я вам запишу свой адрес.

Они стояли перед телеэкраном. О’Брайен с рассеянным видом ощупал карманы, достал блокнотик в кожаной обложке и золотую перьевую ручку. Прямо перед экраном, чтобы наблюдавшие за ними по ту сторону видели все, он написал адрес, вырвал страничку и протянул Уинстону.

– По вечерам я обычно дома, – сказал он. – Если нет, «Словник» вам отдаст мой слуга.

И О’Брайен ушел, оставив Уинстона с клочком бумаги, который на этот раз можно было не прятать. Тем не менее он тщательно запомнил адрес и пару часов спустя бросил его в дыру памяти вместе с мусором.

Говорили они самое большее пару минут. Их случайная встреча могла означать только одно: О’Брайен хотел, чтобы Уинстон узнал его адрес. Кроме как по прямому запросу получить эту информацию негде. «Если хочешь увидеться, найдешь меня здесь», – дал понять О’Брайен. Возможно, в «Словнике» Уинстона ждало тайное послание. В любом случае, в одном он мог быть твердо уверен: подпольная организация действительно существует и ему наконец удалось на нее выйти.

Уинстон знал, что рано или поздно явится на зов О’Брайена. Может, завтра же, может, спустя некоторое время – он пока не решил. Происходящее стало логическим следствием процесса, начатого много лет назад. Первый шаг – тайный, невольный помысел, второй – ведение дневника. Он перешел от помыслов к словам, а теперь и от слов к поступкам. Последний шаг – то, что произойдет в министерстве любви. Уинстон принял свою судьбу. Начало уже включало конец. И это здорово пугало, пугал, точнее, привкус смерти. В нем словно меньше жизни осталось. Еще в разговоре с О’Брайеном, когда до него дошел смысл сказанного, все тело его охватил озноб. Ощутил, как с каждым шагом все больше уходит в могильную сырость, и ничуть не легче было оттого, что он всегда знал: перед ним могила и она поджидает его.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Новослов – официальный язык Океании. Сведения о его структуре и этимологии см. в Приложении. (Примеч. авт.)