Дочь фортуны

Уже через час после высадки с корабля Джейкоб Тодд устроился в уютном холле «Английского отеля», куря черные каирские сигары и листая британский журнал, чьи новости порядком устарели. Тодд с облегчением вздохнул: судя по всему, ему будет несложно здесь прижиться и, если позволит его рента, он сможет обосноваться почти с тем же комфортом, что и в Лондоне. Англичанин дожидался, чтобы к нему подошел кто-нибудь из прислуги (в этих местах, по-видимому, никто никуда не спешил), но в этот момент в отель вошел Джон Соммерс, капитан парусника, доставившего Тодда в Вальпараисо. Это был дородный черноволосый мужчина с обветренным загорелым лицом, он кичился своей славой крепкого выпивохи, прожженного бабника и заядлого игрока в карты и кости. Они с Тоддом успели сдружиться, игра не давала им скучать бесконечными ночами в открытом море и в штормовые дни с ледяным ветром, когда парусник огибал мыс Горн на самом южном конце света. Джон Соммерс появился в компании бледного мужчины с подстриженной бородкой, с ног до головы одетого в черное, – то был его брат Джереми. Сложно было подобрать две столь различные человеческие натуры. Джон являл собой воплощение здоровья и крепости, был прямодушен, шумлив и сердечен; брат его походил на привидение, обреченное на вечную зиму. Он из тех людей, которые вроде как есть, а вроде как их и нету, и запомнить таких сложно, поскольку они не имеют точных контуров, – вот как определил его Джейкоб Тодд. Не дожидаясь приглашения, братья уселись за его стол с непосредственностью соотечественников на чужбине. Наконец появилась служанка, и капитан Джон Соммерс заказал бутылку виски, а Джереми попросил чай на том особом жаргоне, который британцы изобрели для разговоров с прислугой.

– Как обстоят дела дома? – поинтересовался Джереми. Он говорил тихо, почти шепотом, едва размыкая губы и подчеркивая британский выговор.

– За последние триста лет в Англии ровным счетом ничего не произошло, – ответил за приезжего капитан.

– Простите мое любопытство, мистер Тодд, но я не мог не обратить внимания на ваш багаж. Мне показалось, что на нескольких ящиках указано «Библии», – или я ошибаюсь?

– Вы правы, это библии.

– Никто не предупредил нас о назначении нового пастора…

– Мы три месяца провели в море, а я даже не подумал, что везу пастора, мистер Тодд! – воскликнул Джон.

– А я и не пастор, – ответил Джейкоб Тодд, пряча румянец за облаком сигарного дыма.

– Ну значит, миссионер. И уж наверняка собираетесь на Огненную Землю. Патагонские индейцы готовы к евангелизации. А вот об арауканах забудьте, приятель, – их уже зацапали католики, – сообщил Джереми Соммерс.

– Их и осталась-то всего горстка. У этого народа прямо тяга к массовой погибели, – добавил Джон.

– То были самые дикие индейцы во всей Америке, мистер Тодд. Большая часть арауканов погибла в битвах с испанцами. Они были каннибалы.

– Срезали мясо прямо с живых пленников, предпочитали на ужин свежатинку, – уточнил капитан. – Да и мы с вами вели бы себя точно так же, если бы кто-то убил нашу семью, сжег деревню и отобрал нашу землю.

– Великолепно, Джон, теперь ты защищаешь каннибализм! – досадливо поморщился Джереми. – В любом случае, мистер Тодд, рекомендую вам не пересекаться с католиками. С местными обитателями лучше не ссориться. Эти люди весьма суеверны.

– Чужие верования – это всегда суеверия, мистер Тодд. А наши именуются религией. Патагонцы, индейцы с Огненной Земли, совсем не похожи на арауканов.

– Такие же дикари. Ходят голяком, а климат там ужасный, – не соглашался Джереми.

– Оделите их религией, мистер Тодд, и тогда, может быть, они хоть штаны носить научатся, – съязвил капитан.

Тодд никогда не слыхал о таких племенах, и меньше всего ему хотелось проповедовать то, во что не верит он сам, но он не отважился признаться, что все его путешествие – это следствие пьяного спора. Он туманно ответил, что действительно собирается организовать миссионерскую экспедицию, но пока не решил, где раздобыть денег.

– Знай я заранее, что вы намерены проповедовать заветы бога-тирана этим славным людям, я бы выбросил вас за борт посреди океана, мистер Тодд.

Беседу прервала служанка, принесшая виски и чай. Это была пышнотелая девица, упрятанная в черное платье с накрахмаленным передником и чепцом. Наклонившись вперед с подносом, она оставила в воздухе стойкий запах увядших цветов и угольного утюга. Джейкоб Тодд не видел женщин на протяжении многих недель и теперь жадно смотрел на служанку; в глазах его читалось одиночество. Джон Соммерс дожидался, пока она уйдет.

– Будьте осторожны, дружище, чилийские женщины разбивают сердца, – предупредил капитан.

– Только не мое, – сказал Джереми, держа на весу чашку с чаем. – Чилийки низенькие, широкобедрые, и голос у них неприятный.

– Да ради них матросы с кораблей сбегают! – воскликнул Джон.

– Признаю, я не большой знаток женщин. У меня на это нет времени. Я ведь должен заниматься торговыми делами и заботиться о нашей сестре – или ты забыл?

– Да ни на секунду, ты все время об этом напоминаешь. Видите ли, мистер Тодд, я в нашем семействе паршивая овца, вертопрах. Если бы не наш славный Джереми…

– А эта девушка похожа на испанку, – перебил Джейкоб Тодд, не выпускавший из вида служанку, которая в эту минуту принимала заказ возле другого столика. – Я прожил два месяца в Мадриде и много таких повидал.

– Тут все метисы, включая и высшее общество. Разумеется, они этого не признают. Туземную кровь здесь скрывают как чуму. Я не виню этих людей, ведь индейцы славятся своей грязью, пьянством и ленью. Правительство старается очистить здешнюю кровь, привлекая эмигрантов из Европы. На юге переселенцам дарят земли.

– В этой стране любимый спорт – убивать индейцев и забирать их земли.

– Джон, ты преувеличиваешь.

– Совсем не обязательно использовать пули, достаточно их споить. Но уж конечно, убивать куда увлекательнее. Как бы то ни было, мы, британцы, в этой забаве не участвуем, мистер Тодд. Земля нас не интересует. Зачем сажать картошку, если мы можем сколотить состояние, не снимая перчаток?

– Здесь для предприимчивого человека возможностей хватает. В этой стране всего так много… Если желаете разбогатеть, отправляйтесь на север. Там есть серебро, медь, селитра, гуано…

– Гуано?

– Птичье дерьмо, – пояснил мореход.

– Я в этом совсем не разбираюсь, мистер Соммерс.

– Джереми, мистера Тодда обогащение не интересует. Его стезя – христианская вера, правильно?

– Протестантская община здесь большая и состоятельная, вам окажут помощь. Приходите завтра ко мне. По средам моя сестра Роза устраивает музыкальные вечера, это хорошая возможность завести знакомства. Я пришлю за вами свой экипаж в пять часов вечера. Получите удовольствие, – пообещал на прощание Джереми.

На следующий день Тодд, освежившись крепким сном без сновидений и долгой ванной, избавившей его от соленой рыбы-прилипалы, присосавшейся к душе, но все еще покачиваясь из-за привычки ходить по палубе корабля, отправился на прогулку в порт.

Тодд не торопясь прошелся по главной улице вдоль моря совсем рядом с берегом, так что долетали соленые брызги, выпил несколько рюмок в кафе и пообедал в рыночной таверне. Джейкоб Тодд покинул Англию зимой, в морозном феврале, пересек бесконечную пустыню из воды и звезд, где стирались из памяти даже воспоминания о былых возлюбленных, а теперь оказался в другом полушарии в начале другой, не менее суровой зимы. Тодд воображал себе Чили жарким и влажным, наподобие Индии, – таковы были, по его мнению, все бедные страны, – но здесь властвовал ледяной ветер, который пробирал путешественника до костей и вздымал вихри из песка пополам с мусором. Тодд несколько раз заблудился на извилистых улочках – он делал поворот за поворотом и в итоге возвращался туда же, где уже проходил. Он поднимался по бесконечным лестницам запутанных переулков, зажатых между свисавшими непонятно откуда домами, благопристойно пытаясь не подглядывать за чужой жизнью через узкие окна. Тодду попадались площади европейского облика, где военные оркестры со сцены под крышей играли для влюбленных, и скромные дворики, вытоптанные ослами. По сторонам центральных улиц росли величественные деревья – их щедро питали ручьи, стекавшие к морю с холмов. В торговой части города присутствие британцев было столь очевидно, что даже воздух как будто напитался запахом других широт. Вывески некоторых магазинов были написаны по-английски, туда заходили соотечественники Джейкоба Тодда, одетые по лондонской моде, с теми же похоронными черными зонтами в руках. Но стоило Тодду чуть отойти от широких улиц, как на него с резкостью пощечины обрушилась бедность; люди здесь выглядели голодными и сонными, Тодд замечал солдат в поношенной форме и нищих у церковных дверей. В полдень колокола всех храмов принялись звонить, люди на улицах остановились, мужчины сняли шляпы, немногочисленные женщины упали на колени, и все без исключения перекрестились. Это зрелище длилось в течение двенадцати ударов, а потом уличная суматоха возобновилась как ни в чем не бывало.

Англичане

Отправленная Соммерсом карета подъехала к отелю с получасовым опозданием. Кучер успел хорошенько принять на грудь, но Джейкобу Тодду выбирать не приходилось. Экипаж двинулся на юг. Днем прошел дождь, он лил целых два часа, и улицы местами сделались непроезжими: лужи и грязь скрывали под собой коварные ямы, способные целиком поглотить беспечную лошадь. По сторонам улицы дожидались дети с упряжками быков – они были готовы вытащить завязшую карету в обмен на монетку, однако кучеру, несмотря на хмельную близорукость, удалось обогнуть все рытвины, и вскоре уже начался подъем на холм. Когда они добрались до Серро-Алегре, где проживала большая часть иностранной общины, город в очередной раз переменил свой облик: хижины и конвентильо[1] остались внизу. Карета остановилась перед особняком внушительных размеров, но с исковерканным обликом: то было чудище с претенциозными башенками и бесполезными лестницами, укрепившееся на неровном склоне и освещенное таким количеством факелов, что ночь была вынуждена отступить. Дверь открыл слуга-индеец в ливрее не по росту – он принял у гостя пальто и шляпу и провел в просторный зал, украшенный мебелью хорошей выделки и несколько театральными занавесями из зеленого бархата; повсюду здесь размещались какие-то безделушки, так что глазам для отдыха не оставалось и сантиметра пустоты. Джейкоб Тодд подумал, что в Чили, как и в Европе, пустая стена считается знаком бедности; свою ошибку он осознал много позже, когда побывал в строгих чилийских домах. Картины висели с наклоном вниз, чтобы удобнее было любоваться, а высокие потолки терялись в сумраке. Большой камин с толстыми поленьями и несколько жаровен с углями распределяли тепло неравномерно, так что ступни леденели, а голову припекало. В зале находилось больше десятка людей, одетых по европейской моде, служанки в униформе сновали с подносами в руках. Братья Джереми и Джон вышли навстречу гостю.

– Я представлю вас Розе, моей сестре, – сказал Джереми и повел Тодда в глубину зала.

И тогда Тодд увидел сидящую справа от камина женщину, которой было суждено разрушить покой его души. Роза Соммерс сразу же ослепила гостя – не столько своей красотой, сколько весельем и уверенностью в себе. В ней не было ничего ни от грубого жизнелюбия капитана Соммерса, ни от нудной выспренности Джереми – Роза вся так и искрилась, как будто всегда была готова взорваться заливистым смехом. А когда она смеялась, вокруг ее глаз возникала сеточка тонких морщин, и это почему-то еще больше влекло к ней Джейкоба Тодда. Он не мог вычислить ее возраст – где-то между двадцатью и тридцатью, – но подумал, что и через десять лет Роза совершенно не переменится, потому что у нее крепкие кости и царственная осанка. На хозяйке салона было абрикосового цвета платье из тафты и никаких украшений, помимо скромных коралловых сережек. Простейшая вежливость требовала, чтобы Тодд только изобразил, что целует протянутую руку, не притрагиваясь губами, но разум его помрачился, и Джейкоб Тодд, сам не зная как, отметился поцелуем. Этот знак внимания оказался столь неожиданным для обоих, что на одно бесконечное мгновение они замерли в нерешительности: Тодд держал ее ладонь, как рукоять шпаги, а она смотрела на отпечаток слюны, не отваживаясь его стереть, чтобы не оскорбить гостя; от неловкости их избавила девочка, одетая как принцесса. Только тогда Джейкоб Тодд пришел в себя, распрямился и краем глаза успел подметить, как братья Соммерс лукаво переглянулись. Тодд как ни в чем не бывало с преувеличенным вниманием обернулся к девочке, решив завоевать ее расположение.

– А это Элиза, наша воспитанница, – сказал Джереми Соммерс.

И тут Джейкоб Тодд допустил вторую бестактность:

– Воспитанница – это что значит?

– Это значит, что я не из их семьи, – спокойно объяснила Элиза, как будто разговаривала с дурачком.

– Правда?

– Если я буду плохо себя вести, меня отправят к монахиням-католичкам.

– Ну что за глупости, Элиза! Не обращайте на нее внимания, мистер Тодд. Детям приходят в голову странные идеи. Разумеется, Элиза – часть нашей семьи, – вмешалась мисс Роза, вставая со стула.

Элиза провела тот день с няней Фресией, готовя ужин. Кухня находилась во дворе, но мисс Роза соединила ее с домом крытым проходом, чтобы не краснеть перед гостями за остывшие или помеченные голубями блюда. Этот домик, почерневший от жира и копоти, был безраздельным царством няни Фресии. Кошки, собаки, гуси и куры вольготно бродили по этому строению из сырого кирпича, дверь в кухню никогда не запиралась; здесь каждую зиму находила пропитание выкормившая Элизу коза, которая дожила до преклонных лет, потому что ее никто не отваживался убить, – это было бы как убийство матери. Элизе нравился запах сырого теста в формах, когда дрожжи, вздыхая, производят свою таинственную работу и рыхлят тесто; нравился запах жженого сахара, которым украшали булки; нравилось, как пахнут куски шоколада, тающие в молоке. По средам перед зваными вечерами две мукамы (девушки-индианки, которые жили в доме и работали за еду) чистили серебро, гладили скатерти и до блеска натирали хрусталь. В полдень кучера отправляли в кондитерскую покупать сладости, приготовленные по рецептам, ревностно хранимым еще с колониальных времен. Няня Фресия пользовалась этой поездкой, чтобы подвесить на конскую упряжь кожаный мешок с парным молоком: мерная рысь взбивала его в сливки.

В три часа дня мисс Роза призывала Элизу в свою комнату – там кучер и слуги устанавливали бронзовую ванну на львиных лапах, мукамы протирали ее простыней и наполняли горячей водой с листьями мяты и розмарина. Роза и Элиза, как два ребенка, плескались в ванне, пока вода не остывала и не возвращались служанки с ворохом одежды: они помогали дамам надевать чулки и туфельки, панталоны до середины бедра, батистовые сорочки, а поверх – широкие юбки с валиками на бедрах, чтобы подчеркнуть стройность талии, потом еще три накрахмаленные юбки, а потом и платье, покрывающее тело целиком, так что на виду оставались только голова и кисти. Мисс Роза надевала еще и корсет из китового уса, такой тесный, что она не могла дышать и поднимать руки выше плеч, не могла сама одеться, не могла согнуться, иначе китовый ус ломался и роговые пластины иглами впивались в тело. То был единственный прием ванны за всю неделю, мероприятие, сопоставимое разве что с субботним мытьем волос, и ванну могли отменить под любым предлогом, поскольку эта процедура считалась опасной для здоровья. В течение недели мисс Роза использовала мыло неохотно, предпочитая тереть себя смоченной в молоке губкой и освежаться eau de toilette[2] с запахом ванили, что, по ее сведениям, во Франции вошло в моду еще при мадам Помпадур; Элиза могла с закрытыми глазами распознать мисс Розу среди множества людей – от той всегда пахло десертом. Когда Роза переступила тридцатилетний рубеж, кожа ее оставалась все такой же прозрачной и тонкой, какой кичатся английские барышни, пока яркий свет и собственное их высокомерие не обращают ее в пергамент. Роза ухаживала за своим телом при помощи розовой и лимонной воды для чистоты кожи, меда из гамамелиса для нежности, ромашки для яркости волос и целого набора экзотических бальзамов и притираний, которые Джон привозил сестре с Дальнего Востока, где, по его словам, живут самые прекрасные на свете женщины. Роза выдумывала фасоны платьев, вдохновляясь лондонскими журналами, а потом сама кроила себе наряды в комнате для рукоделия; талант и интуиция помогали ей обновлять свой гардероб за счет неизменных лент, цветов и перьев, которые служили ей годами, но не устаревали. Роза не пользовалась черным платком, чтобы прикрывать голову, выходя из дому, как это делали чилийки, – этот обычай казался ей вредным заблуждением, она предпочитала короткие плащи и коллекцию шляпок, несмотря на косые взгляды прохожих, которые принимали ее за проститутку.

Мисс Роза, радуясь возможности увидеть новое лицо на еженедельном собрании, простила Тодду дерзкий поцелуй, взяла его под руку и подвела к круглому столу в углу зала. Хозяйка предложила ему на выбор несколько ликеров, но убеждала попробовать ее мистелу – странную смесь из корицы, водки и сахара, которую Тодд осилить не смог и тайком выплеснул в цветочный горшок. Затем мисс Роза представила нового гостя собравшимся: мистер Аппельгрен, мебельный фабрикант, в сопровождении дочери, робкой бесцветной девицы; мадам Кольбер, директриса английской школы для девочек; мистер Эбелинг, владелец лучшего магазина мужских шляп, в сопровождении супруги – та сразу набросилась на Тодда с расспросами об английской королевской семье, как будто речь шла о ее ближайших родственниках. Также были представлены два хирурга, Пейдж и Поэтт.

– Эти джентльмены используют хлороформ, – с восторгом отметила мисс Роза.

– Здесь хлороформ до сих пор в новинку, однако в Европе он произвел революцию в медицине, – пояснил один из врачей.

– Мне кажется, что в Англии это средство широко используется при родах. По-моему, к нему прибегала и королева Виктория? – спросил Тодд, чтобы не молчать, – он ничего не смыслил в хирургии.

– Здешние католики упрямо противятся нововведению. На женщину ведь наложено библейское проклятье, мистер Тодд, она должна рожать в муках.

– Господа, а вам это не кажется несправедливым? Мужское проклятье ведь обязывает трудиться в поте лица своего, но в этом зале, чтобы далеко не ходить, джентльмены зарабатывают на жизнь чужим потом, – высказалась Роза, отчаянно покраснев.

Хирурги вымученно улыбнулись в ответ, а Тодд уже не мог отвести от нее взгляда. Он был готов провести рядом с хозяйкой весь вечер, хотя и помнил, что по правилам хорошего лондонского тона ему предписывалось уйти через полчаса. Тодд заметил, что гости не спешат расходиться, и предположил, что, поскольку здешнее высшее общество весьма немногочисленно, вполне вероятно, еженедельное собрание у Соммерсов было единственным приемом. Из раздумий его вывела мисс Роза, объявившая о начале музыкальной части вечера. Слуги добавили канделябров, так что в зале стало светло, как днем, расставили стулья вокруг фортепиано, виуэлы[3] и арфы, женщины расселись полукругом, стоящие мужчины образовали второй ряд. Пухлощекий господин сел за фортепиано, и из-под рук мясника полилась очаровательная мелодия, а дочь мебельного фабриканта выводила старинную шотландскую балладу таким проникновенным голосом, что Тодд напрочь позабыл о ее внешности испуганной мышки. Директриса женской школы продекламировала героическую поэму (которая могла бы быть и покороче); Роза дуэтом с Джоном исполнила пару озорных куплетов, несмотря на явное неодобрение Джереми, а потом потребовала, чтобы Джейкоб Тодд порадовал их чем-нибудь из своего репертуара. Так гость получил возможность продемонстрировать свой хороший голос.

– Мистер Тодд, да вы настоящая находка! Мы теперь вас не отпустим. Вы приговорены приходить сюда каждую среду! – воскликнула Роза, не обращая внимания на ошарашенный взгляд певца, когда стихли аплодисменты.

Зубы у Тодда слиплись от сахара, а голова кружилась – то ли от восторгов Розы Соммерс, то ли еще и от выпивки вкупе с крепкой кубинской сигарой, выкуренной в компании капитана Соммерса. В этом доме нельзя было отказаться от бокала или предложенного блюда, не рискуя оскорбить хозяев; вскоре Тодд убедился, что в Чили это национальная черта: гостеприимство здесь выражали, заставляя пришедшего пить и есть сверх меры человеческих возможностей. В девять часов объявили о начале ужина, и гости церемонно прошествовали в столовую, где их ждала череда обильных яств и десертов. Около полуночи женщины покинули стол, чтобы продолжить беседу в гостиной, а мужчины остались в столовой курить и пить бренди. И наконец, когда Тодд уже был на грани обморока, гости начали просить свои пальто и экипажи. Эбелинги, которых живо заинтересовала богоугодная миссия Тодда на Огненной Земле, предложили подвезти его до отеля, и тот согласился – настолько его пугала мысль, что по этим кошмарным улицам его в полной темноте повезет пьяный кучер Соммерсов. Поездка показалась Тодду бесконечной; он был не в силах вести беседу, голова его кружилась, а желудок бурлил.

– Моя супруга родилась в Африке, она дочь миссионеров, которые несли свет истинной веры, мистер Тодд; мы понимаем, какое это самопожертвование. И надеемся, что вы не откажете нам в чести помогать вам в вашем благородном деле, – произнес на прощание мистер Эбелинг.

В ту ночь Джейкоб Тодд не мог заснуть: его немилосердно терзал образ Розы Соммерс, и еще до наступления рассвета англичанин принял решение ухаживать за ней по всем правилам. Тодд ничего не знал об этой женщине, но ему было все равно, – быть может, ему на роду написано проиграть пари и добраться до Чили только ради того, чтобы встретить свою будущую жену. Тодд хотел перейти к решительным действиям на следующий же день, вот только он не мог подняться с кровати из-за ужасных болей в желудке. Он сутки пролежал в постели, то теряя сознание, то мучаясь от боли, потом наконец ему удалось собраться с силами, открыть дверь и позвать на помощь. По просьбе своего постояльца управляющий отелем отправил записку Соммерсам, единственным знакомым Тодда в городе, и прислал слугу прибраться в комнате – здесь пахло как в конюшне. Джереми Соммерс появился в отеле в полдень в сопровождении самого известного в Вальпараисо кровопускателя, владевшего зачатками английского; тот, отворив кровь из рук и ног и доведя Тодда до полного изнеможения, объяснил, что все иностранцы, впервые оказавшись в Чили, обязательно заболевают.

– Беспокоиться не о чем: насколько я знаю, умирают далеко не все, – успокоил эскулап.

Он дал Тодду хинин в облатках из рисовой бумаги, но больной не мог ничего проглотить, его выворачивало наизнанку. Тодд бывал в Индии и знал симптомы малярии и других тропических болезней, которые лечат хинином, но его недуг на них нисколечко не походил. Как только ушел кровопускатель, вернулся слуга, сменил белье и заново помыл комнату. Джереми Соммерс оставил координаты врачей, Пейджа и Поэтта, но их вызвать не успели: через два часа в отель явилась женщина внушительных размеров и потребовала, чтобы ее провели к больному. Толстуха держала за руку девочку в платье из синего бархата, в белых туфельках и вышитой цветочками шляпке – ну прямо сказочная фея. Это были няня Фресия и Элиза, их послала Роза Соммерс, не верившая в действенность кровопусканий. Женщины ворвались в комнату с такой уверенностью, что ослабевший Джейкоб Тодд не осмелился возражать. Старшая явилась в качестве целительницы, младшая – в качестве переводчицы.

– Нянюшка говорит, что сейчас снимет с вас пижаму. А я не буду смотреть, – сообщила девочка и отвернулась к стене, а индианка в это время рывком стащила с Тодда одежду и принялась протирать тело водкой.

Женщины положили в постель Тодда горячие кирпичи, укутали его одеялами и с ложечки напоили настойкой горьких трав, подслащенных медом, чтобы унять боль от несварения.

– А теперь нянюшка запоёт вашу болезнь, – предупредила девочка.

– Как это?

– Не пугайтесь, это не больно.

Няня Фресия закрыла глаза и принялась водить руками по его груди и животу, бормоча заклинания на языке мапуче. Джейкоб Тодд почувствовал, как им завладевает неодолимая дремота, и еще прежде, чем женщина закончила петь, он уже спал крепким сном. Только после этого целительницы вышли из комнаты. Тодд проспал восемнадцать часов кряду и проснулся весь в поту. На следующее утро няня Фресия и Элиза вернулись, чтобы заново растереть его тело и влить в Тодда чашку куриного бульона.

– Нянюшка говорит, что вы больше не должны пить воду. Пейте только горячий чай, а фруктов не ешьте, иначе вам снова захочется умереть, – перевела девочка.

Неделю спустя, когда Тодд смог подняться на ноги, он понял, что в таком виде не может показаться на глаза мисс Розе: он похудел на десяток килограммов, осунулся и уже после нескольких шагов начинал задыхаться и валился на стул. Когда Тодд пришел в себя достаточно, чтобы отправить Розе записку с благодарностью за свое спасение и конфеты для няни Фресии и Элизы, он узнал, что женщина вместе с подругой и своей мукамой отправилась в Сантьяго, – а это было опасное путешествие, если учесть плохие дороги и плохой климат. Мисс Роза проделывала этот путь длиной в тридцать четыре лиги[4] раз в год, всегда в начале осени или в разгар весны, – в столице она ходила в театр, слушала хорошую музыку и совершала ежегодные покупки в «Большом японском магазине» с запахом жасмина и газовыми фонарями с плафонами из розового стекла; там она покупала безделушки, которых в Вальпараисо не найдешь. Однако в этот раз у Розы нашлась веская причина для зимней поездки: она собиралась позировать для портрета, в страну приехал знаменитый французский художник Монвуазен – правительство пригласило его для обучения местных живописцев. Маэстро писал только головы, остальное доделывали его помощники; для экономии времени даже кружева приклеивали прямо на полотно, и все-таки, несмотря на эти плутовские ухищрения, не было ничего престижнее, чем портрет за подписью Монвуазена. Джереми Соммерс настоял, что такой же портрет его сестры должен висеть у него в салоне. Картина стоила шесть унций золота и еще по унции за каждую руку, но в этом случае экономить не следовало. «Возможность получить подлинного Монвуазена два раза в жизни не выпадает» – так говорили его клиенты.