3 минуты 48 секунд

Это было странно. Я настолько привыкла к совершенно другому отношению, что нормальное мужское поведение, достойное и честное, воспринимала как что-то ненормальное. За эти моменты я была благодарна тогда. И до сих пор вспоминаю его с уважением. За то, что не позволил себе перейти черту, которой для остальных просто не существовало.

Он не один такой.

…В 2011 году, когда я уже жила во Франции и приезжала к маме в гости, ко мне подошел молодой человек. Его звали Руслан. Я его совсем не помнила – только понимала, что мы знакомы, а кто, откуда… Он меня узнал, мы разговорились. Несмотря на то, что я тогда встречалась со своим одноклассником, согласилась пойти в кафе. Просто поговорить, вспомнить прошлое, посидеть на террасе. В следующий раз Руслан позвал меня в гости посмотреть вместе фильм. Его родителей не было дома. Только мы и сын его сестры. Мы смотрели фильм, он рассказывал про свою жизнь, погибшую невесту, возвращение домой. Пытался найти ко мне подход – не грубо, не насильно, но я отказала и ушла ночью домой.

Позже мы с ним разговаривали. Он поделился тем, что не захотел тогда настаивать, так как был удивлен, увидев животный страх, граничащий с паникой. Говорил, что я не просто боялась: все мое тело вибрировало от страха. Я рассказала о насилии и призналась, что мне действительно было очень страшно, что это может повториться.

Наверно, я его обидела. Он сказал, что сожалеет о том, что со мной это случилось, но сам никогда бы так не поступил и никогда не поступал. Ему я верю.

Я уехала обратно во Францию, мы продолжали общаться и созваниваться. Мы общались, когда я вышла замуж, жила в Швейцарии и приезжала в родной город уже с детьми. Между нами ничего никогда не было. Я его никогда не любила. Хотя, если признаться честно – вначале, после того как мы откровенно поговорили, у меня было к нему влечение.

Семь лет молчания

Когда у тебя почти нет воспоминаний, сложно ориентироваться по линии жизни. В памяти остались лишь редкие моменты, вспышки, а об остальном приходится только догадываться. Но все равно хочется приоткрыть дверь в мою реальность, приглушенную травмой.

Важно попытаться объяснить, почему это все продолжалось, ответить на вопрос, который, я уверена, возникает у каждого, кто читает мою историю: «Почему никто ничего не сделал и не остановил это?»

Сейчас я уверена, что, как только насилие началось, я осмелилась рассказать брату, Сереже. Ему было тринадцать. Это немного больше, чем восемь. Наверно, я ждала и боялась разговоров, объяснений, надеялась на расплату, предвкушала, что все это тут же закончится – не может не закончиться то, о чем сказано вслух, о чем уже знают трое.

Но ничего не произошло. Не было ни разговоров, ни взглядов. Никто не объяснил, что происходит, никто не оградил меня от того, чтобы это никогда не повторялось. Никто даже не дал мне понять, что происходит что-то ненормальное, неестественное. Может быть, я должна была сама разобраться? Но как, если мне было восемь?

Я не понимала, что такое секс. Не понимала, что спать с мужчинами в таком возрасте нельзя. Может быть, ни с одной маленькой девочкой не ведут таких разговоров – слишком рано. Но мне они были нужны как воздух.

Почувствовать неправильность происходящего, сделать собственные выводы, а не просто доверяться тем, кто старше, решавшим за меня. Тем, кто распоряжался моим телом, как хотел, просто потому что я сама не знала, как правильно.

Молчание длилось семь лет. Молчала я, молчали те, кто все знал, кто был участником того, что происходило. Но, как это ни банально, тайное всегда становится явным.

Мое «незнание» привело к ситуации, в которой молчать уже было невозможно. Так тогда казалось.

Мне исполнилось пятнадцать. Если бы не случайность, возможно, молчание длилось бы бесконечно. Все оказалось бы похоронено во мне, навсегда осталось только моей тайной.

Папа занимает высокие посты. Его все знают, все уважают (мой насильник тоже?). А еще – у него много друзей, один из которых рассказал ему, что видел его дочь с женатым мужчиной.

Можно ли считать, что мои поступки в то время были моим сознательным выбором? Как бы то ни было – мне пятнадцать, я действительно встречаюсь с мужчиной на десять-двенадцать лет старше себя.

Наверно, я должна была разобраться, что происходит что-то неправильное. Но еще не сформировала для себя понимание ценности собственного тела, сути отношений между мужчиной и женщиной девочкой. Что можно, что нельзя. Что приемлемо, а что – нет.

Ведь если происходит что-то хорошее или плохое, а мир вокруг не меняется, не переворачивается с ног на голову, то невольно воспринимаешь это как само собой разумеющееся. Принимаешь правила игры, не сомневаясь, что это абсолютно нормально и, возможно, в каждой уважаемой семье происходит то же самое.

Просто об этом молчат.

Я не понимала ничего. Зато моя мама поняла. Помню ее гнев, помню, как она ворвалась, схватила за косы, потащила к гинекологу, который подтвердил, что «сексуальной науке» меня кто-то уже научил, причем давно.

После этого молчание, длящееся целых семь лет, было разрушено. Я кричала о том, что происходило два года, начиная с моих восьми лет. Злилась, выпуская свою боль наружу. Слишком долго ждала, чтобы дать ей выход.

Снова надеялась на то, что тишина закончилась – проклятие молчания снято!

Я ошибалась.

Казалось, молчание стало только более густым и напряженным. Молчала я, молчала мама, молчали братья и невестка. Мы все продолжали молчать, чтобы не испортить папину репутацию.

Гораздо сложнее выносить молчание, когда уже не ты один хранишь секрет.

Это был не мой выбор. Кажется, начиная с восьми лет или раньше, мало кого волновало, что бы сделала я сама.

Мама предпочла молчание. Мама берегла образ семьи (все-таки насильник – мой троюродный брат). Мама выбрала папу – в то время уже умирающего, – а не меня, которая продолжала жить. Получается, меня выбрал насильник, но не выбрала собственная мать.

Со временем я узнаю, что она пыталась выбрать нас обоих, но в итоге никого не смогла уберечь от грядущего. Папу – от смерти. Меня – от насилия и от травмы.

Но разве под силу это простому человеку, который просто пытается жить так, как умеет? Такое под силу только Творцу. Кто мы такие, чтобы осуждать его планы на нашу жизнь.

Папа

Отношения с папой – особенная глава в моей жизни. Как бы ни повлияла травма на воспоминания, она не смогла заглушить одно – мою любовь к нему, а его – ко мне.

Долгожданная дочка, которую папа очень ждал, третий ребенок в семье, на которого мама решилась, несмотря на запреты врачей.

Папа всегда занимал высокие должности. В одно время работал заместителем председателя города (большой пост в советское время), состоял в коммунистической партии. Уважаемый, честный, добрый, отзывчивый человек.

И насколько он был отзывчивым и занятым на работе – настолько же мало времени он уделял нам, своей семье, но умел любить. Я помню, когда он приходил домой вечером выпивший, все разбегались по своим комнатам нашего огромного дома и отправляли меня встречать его: любимица, мне он не будет высказывать претензии, почему не прополота кукуруза или не подвязаны помидоры.

Получается, я выступала неким буфером между папой и остальными членами нашей семьи, но не помню, чтобы тяготилась этим. В то время ничто не могло омрачить мою любовь к нему.

Жаль, что мы не так много времени проводили вместе. Позже, когда он сменил работу (ему было около пятидесяти лет), то мог прийти на обед домой, и у нас появлялась возможность пообщаться. Иногда мы просто ложились вместе спать, а иногда – бунтуя против этого – я убегала под предлогом сходить в туалет.

Я взрослела. Переживала в молчании свою травму. Отец вернулся в колхоз, где также занимал высокую должность, был постоянно занят на работе: начался сезон, некогда было заниматься не только мной, но даже собой.

А осенью мы узнали, что, оказывается, уже целый год папу мучили боли. Вердикт врачей ошарашил – рак простаты. Но еще больше ошарашили слова о том, что если бы мы обратились за помощью раньше…

Ирония судьбы: о его физической травме и моей душевной все узнали примерно в одно и то же время. Тогда прервались те семь лет молчания.

Папа перешел на более спокойную должность, у нас появилось возможность проводить вместе время: папа учил меня делать заготовки на зиму, печь пирожки… У мамы не было на это ни времени, ни терпения.

Папа умер, когда мне уже исполнилось семнадцать. Ожидаемо, но все же внезапно. Оставил после себя огромную любовь и горечь от расставания.

Прошло много лет. Кроме сожаления о том, что папа так рано ушел от нас, у меня не было никаких претензий к нему, пока не родились девочки и я не начала работать с психотерапевтом. Здесь начали всплывать воспоминания, истории, вопросы. Однажды мне вспомнился случай: мы с папой лежим на диване, он держит руку у меня под майкой. Кажется, мне тогда было десять.

Единственное воспоминание, которое казалось не совсем нормальным или совсем ненормальным. Одна тысячная процента злости, маленькое семечко, а все остальное – безграничная любовь, доброта, честность.

Это было то самое семя, из которого и началась, разрослась, словно сорняки в полях кукурузы, моя злость.

Я разговаривала с психотерапевтом про свое детство и травмы, меня накрывало волнами ярости и обиды. Я не могла дышать, не могла думать ни о чем другом – меня душили эти воспоминания: казалось, тот свет, который никогда не угасал внутри меня, моя безграничная любовь – все отошло на второй план.

Мама говорила, что, когда впервые пошла разговаривать с моим первым насильником, тот ответил: «Я был не первый».

Шок. Недоверие.

Кто тогда первый?

Упрямая память не хочет признаваться, хранит этот страшный секрет и от меня, и от всего мира. Я пыталась додумать сама: помня руку папы у себя под майкой, вдруг решила, что это был именно он. Мама подливала масла в огонь: возможно, так отец хотел отомстить ей, но эту историю я здесь рассказывать не буду…

Все внутри бунтует – я сопротивляюсь этой мысли. Она настолько невероятная, что просто не может быть правдой. Я отказываюсь от нее, начинаю обвинять других. Кто еще мог позволить себе совершить такое с девочкой, которой даже, возможно, не исполнилось восьми лет?

Не знаю, до сих пор не знаю. Но эти слова – «Я был не первый» – не отпускают, вплетаясь в мои отношения со всеми.

То маленькое семечко – мимолетное воспоминание о папиной руке под моей майкой – перевесило и заполонило собой все вокруг.

Я справлялась с болью как могла: израненное животное, которое бросалось на самых близких. Достала фотографии, которые лежали у меня дома, и вырезала папу отовсюду. Собрала эти обрезки в кучу и сожгла. Так мне было больно…

Подсознательно я хотела утащить в этот омут боли остальных, доказать всем, что папа был не такой уж хороший. Я рассказала о насилии старшему брату Владиславу. Обо всем, что проживала. Он только молчал, хоть и был шокирован тем, что ничего не знал о происходящем, казалось бы, у всех на виду. Можно было поставить точку – получилось вызвать чувство вины. Но я не остановилась на этом и вытащила на свет историю про папу, стараясь очернить его.

Но, кажется, боли не становится меньше, когда ты пытаешься заразить ей все вокруг.

От страха, боли, злости я просто сошла с ума. Все эти истории, обрывки воспоминаний, события, которых, возможно, никогда не было, сложились в уродливую картину. Я начала грубо обращаться с мужем, который пытался помочь с девочками, когда у меня самой не получалось справляться с ними одной, когда у меня не получалось побороть рвотный рефлекс от вида и запаха детских перепачканных подгузников. Меня было тяжело видеть, как отец моих дочек трогает их, подмывая, и в то же время я прекрасно знала, что без него просто не смогу. Я то отталкивала его, то молила о помощи. Я не отводила глаз ни на секунду – беспомощность, помноженная на страх.

Мой муж, который вообще ни в чем не виноват, был вынужден делить со мной мою травмированную судьбу. И это было невыносимо для нас обоих.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, уже 2024 год. Девочкам исполнилось десять лет. Я наблюдаю за тем, как мой муж общается с нашими детьми, как они играют, как меняются их отношения. И теперь, спустя десять лет, не вижу во всем этом ничего нездорового или вызывающего тревогу. Ничто в их отношениях не отзывается во мне звоночком тревоги. Я наконец осознаю: такие отношения папы и дочек абсолютно нормальны.

Невольно заново переплетаются настоящее и прошлое. Постепенно я понимаю, что папа не был ни в чем не виноват. Главную роль сыграла моя обида. На него – за то, что так рано умер. На маму – за то, что посмела выбрать умирающего папу, а не меня, живую.

Молчание переросло в обиду, а та, в свою очередь, – в желание отомстить всем, кто хоть как-то причастен, напрямую или косвенно. Но как навредить тому, кого с нами давно нет?

Злость и ярость застилали мне глаза, стали частью меня. Грустно, что я так поступила с его памятью, но тогда я не могла по-другому. Как каждый человек на 90% состоит из воды – так я состояла из гнева. Моей мотивацией продолжать жить стала единственная мысль: «Я всем покажу, докажу, каждого накажу!»

Прежде чем начать залечивать рану, я раздирала ее в клочья, все глубже и глубже закапываясь в собственную травму. Я терзала себя и близких – вытаскивала яд из себя и отравляла тех, кто оказывался рядом. Мое тело и моя душа очищались, заражая других. Тех, кто не отвернулся, а просто склонил голову и принимал удар за ударом. Принимал и просил прощения за то, чего не сделал просто потому, что не знал.

Пройдя через часы, дни, недели, годы своей травмы и работы над ней, благодарю Творца: я жива и здорова, у меня есть семья и чудесные дочки. Я не забыла тех, кто оказался невольной жертвой моей агонии, я просила прощения у каждого, благодарила, снова просила прощения… Я исцелялась сама и пыталась зализывать старые раны. Больные темы, которые я поднимала снова и снова в общении с близкими, сменились на слова облегчения. Наконец, я могу с уверенностью сказать, что даже если папа засовывал руку под мою майку – как, бывает, случайно делает мой муж, когда играет с дочками, – в этом нет ничего лишнего. И когда я думаю об этом, мне становится очень-очень грустно.

Я любила своего папу – я до сих пор его люблю! Мне больно, что я так поступила с ним, с его памятью, но я не могла по-другому. Я не знала, как сделать больно моим родным за мою сочащуюся из каждой поры боль, сжигающую изнутри злость и бурлящее желание отомстить всем, кто не помог, не остановил, не прекратил эту агонию, очернившую мое детство.

Я прошла долгий путь от любви к папе через непонимание, обиду, ярость – и сейчас возвращаюсь с еще большим, всеобъемлющим чувством.

Мой папа самый лучший. Самый лучший, самый честный, самый правильный.

Мама

Непросто писать о том, чего совсем не помнишь. Как я не помню проведенного с мамой времени, когда я была маленькой.

Самое первое воспоминание имеет вкус спелой клубники. Мы тогда жили в селе, мама работала в детском саду прямо напротив нашего дома. Я убегала из садика в огород, чтобы поесть клубники. Непонятно, чего в этом воспоминании больше – мамы или сладости этих ягод.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.