Врата в Сатурн

Что ж, обычное дело: на Земле (а может, и на другой орбитальной станции) что-то пошло не по плану, и диспетчеры, распоряжающиеся перемещением кораблей, грузовых контейнеров, пассажирских лихтеров и прочей «полезной нагрузки» сочли необходимым внести изменения в график работы «батута». Инструкция строго предписывала на момент срабатывания тахионного зеркала прекратить все манёвры вблизи станции и перейти в режим ожидания – а инструкции, как известно, пишутся не на пустом месте. Я заставил «омар» попятиться, проконтролировал дистанцию, положение относительно реперных буёв, обозначающих границы «учебной зоны» (порядок, в допустимых пределах) и доложил о готовности.

Не успел я договорить «Третий-башне, предписанную позицию занял…», как в наушниках взвыл тревожный ревун. По глазам хлестнула лиловая вспышка, и внутри станционного «бублика» возникла вспыхнула и повисла светящаяся мембрана. Её лилово-фиолетовые отсветы сделали всё вокруг – части конструкции «Гагарина», распотрошённый «краб» на штанге, клешни моего «омара» – каким-то призрачным, нереальным. Я, как это случалось всякий раз, когда приходилось присутствовать при срабатывании «орбитального батута», не мог оторвать глаз от поверхности тахионного зеркала, по которому, словно от брошенного в воду камешка, медленно расплывались круги. Вот они стали чаще, мембрана зарябила – и лопнула, пропуская сквозь себя нечто тёмное, массивное, угловатое. Новая вспышка, сияние исчезло, сменившись иллюминацией проблесковых маячков и габаритных огней. Я пригляделся и присвистнул от удивления. Медленно вращаясь, от «Гагарина» удалялся «Тихо Браге», старый знакомый, прибытие которого ожидалось не раньше, чем через тридцать два часа – и которому предстояло доставить нас с Юркой-Кащеем котом Дасей к станции «Звезда КЭЦ» и дальше, к ожидающему на лунной орбите планетолёту «Заря».

IV

– Планы опять меняются… – я щёлкнул клавишей внутренней связи и откинулся на спинку стула. – Только не спрашивай в чём дело.

Юрка не хуже меня слышал сообщение, прочитанное мягким женским голосом: «Отправление вашего рейса откладывается». За дополнительной информацией обращайтесь в информационную службу, которая находится…»

И так далее. Никуда мы, конечно, обращаться не собирались, поскольку точно знали ответ: «Имейте терпение, товарищи, всё, что нужно, до вас доведут. А пока отдыхайте, набирайтесь сил.»

Слова эти мы слышали, по меньшей мере, трижды. В первый раз, когда «Тихо Браге» вынырнул из тахионного зеркала «Звезды КЭЦ», но, вместе того, чтобы отойти на положенные пять километров, развернуться и снова погрузиться в светящуюся мембрану, которая перенесёт его к «Заре», висящей где-то над Заливом Радуги, выстрелил белыми струйками из маневровых дюз и неспешно поплыл к служебному причалу. Второй раз они прозвучали, когда диспетчер по персоналу, встретившая нас у шлюза, вручила ключ-карточку с номером двухместной каюты и предложила располагаться со всеми удобствами. В третий раз мы имели удовольствие насладиться ими в кабинете замначальника начальника станции, к которому я отправился, надеясь разобраться наконец, что происходит. Все три раза – с одним и тем же околонулевым результатом.

– Сколько можно, а? – поинтересовался я у окружающего пространства. – На «Гагарине полдня мариновали, и вот опять… хоть бы объяснили толком!

Даська сочувственно мявкнул из своего угла. Заселившись в каюту (двухместную, не отличимую от той, что была на «Гагарине»), мы с Кащеем решили, что вторые сутки в переноске – это перебор даже для самого невозмутимого и психологически устойчивого кота, и после некоторых колебаний открыли дверку. Дася полосатой молнией, выскочил из узилища, пометался по каюте – и обнаружил, что здесь не имеется ни диванов, под которые можно забиться на всю оставшуюся жизнь, ни высоко расположенных полок, где можно затаиться на тот же примерно срок. Заглянул в гальюн, где мы предусмотрительно разместили миску, полную консервированной курятины и лоток с опилками, пошуршал там, и вышел почти умиротворённым. Огляделся, мяукнул пару раз – после чего без церемоний запрыгнул на мою койку и устроился в углу, свернувшись уютным калачиком.

– Так я пойду? – спросил Юрка. – Если что, ай знать по браслету, отвечу.

И продемонстрировал запястье, украшенное массивным, тускло поблёскивающим кольцом серого металла со вставками из тёмно-синего пластика. Такой же был у меня, как и у прочих обитателей «звезды КЭЦ», любой другой станции, корабля или иного объекта «Внеземелья». Браслеты эти играли роль универсального медицинского датчика, передающего в контрольный центр данные о состоянии владельца – кровяное давление, температура тела и другие показатели. Так же они транслировали сигнал, благодаря которому местоположение обладателя девайса фиксировалось на электронной схеме в диспетчерской. Браслеты эти индивидуальные; когда носитель оказывается на новой станции или корабле, он перво-наперво должен «зарегистрировать» его в местной сети.

Между прочим, такой же браслет (вернее, ошейник) полагается и Дасе – но он ждёт владельца на «Заре», так что пушистому космонавту приходится пока обходиться без этого сугубо профессионального аксессуара.

Всё это до чрезвычайности напоминает мне оставленные мной времена, где подобные устройства можно было встретить повсюду. Увы, здесь микроэлектроника ещё не достигла высот, позволяющих встроить в браслет достаточно компактный и удобный в использовании переговорник. Чтобы передать что-то его носителю, нужно было связаться со станционной диспетчерской и надиктовать сообщение, после чего браслет «абонента» издавал электронный писк, сигнализируя владельцу, что нужно добраться до ближайшего терминала внутристанционной связи и узнать, что и кому от него понадобилось.

– Ну, так я пошёл? – повторил Кащей. Я согласно кивнул. Чего торчать в каюте – тем более, что ему-то, в отличие от меня, есть куда спешить. Я, конечно, тоже мог найти на станции знакомых (Внеземелье – как большая деревня, все со всеми так или иначе, встречались, учились, работали), но это совсем не то. Проходя по кольцевому коридору мимо кают-компании (она на «Звезде КЭЦ» располагается там же, где и на «Гагарине») я заметил рядом с доской объявлений красочную афишу. На ней красовались три девушки, скрипачки в длинных, до пола, концертных платьях, а подпись сообщала, что на станции гастролирует скрипичное трио Московской Консерватории. Второй в списке значилась Мира Гольдбах, альтистка, студентка второго курса, и я узнал её не сразу – профиль, неясно очерченный, словно летящий на невидимых крыльях, разительно отличался от симпатичного личика моей соседки снизу.

Удивительное дело: всего три года прошло с тех пор, как космические полёты были уделом единиц. А теперь – во Внеземелье посылают с гастролями студенческие коллективы! Того гляди, и стройотряды во Внеземелье появятся, – уже идут разговоры о сводной группе студентов из МЭИ и Бауманки, которая будет работать на строительстве новой орбитальной станции. Пока стройотрядовцы будут заниматься только внутренними, отделочными работами – но ведь и это надо кому-то делать, а там, как говорится, лиха беда начало!

Я собрался было, спросить, почему он ни словом не обмолвился о том, что на «Звезде Кэц» его ждут – но вовремя сообразил, что изначально «Тихо Браге» и не должен был стыковаться со станцией – а значит, шанса увидеться с Мирой перед стартом к Сатурну у Юрки не было. Что ж, завидовать, как известно, дурно; пусть он со своей разлюбезной скрипачкой могут вволю насладиться выпавшей им толикой счастья – а я тем временем найду, чем заняться. Например – доберусь до секции астрофизиков и перекинусь десятком слов с Гарнье. Мы были знакомы ещё со времён моей практики на лунной станции «Ловелл», где Гарнье состоял старшим астрономом. Тогда отношения у нас не сложились – по большей части из-за того, что я приревновал Юльку к этому красавцу и блестящему (как она, во всяком случае, уверяла) учёному. Зря приревновал, как выяснилось – с Гарнье они только работали, и Юлька даже ухитрилась сделать через его голову весьма существенное открытие, установив связь между спонтанной активностью «обруча» в кратере близ «Ловелла» и срабатыванием «батута» на лунной орбите. Дело тогда закончилось появлением из тахионного зеркала артефакта олгой-хорхоев, инопланетных электрических червей, с которыми мне пришлось вступить в схватку с применением лазерного пистолета и взрывчатки…

С Гарнье я позже встречался и на Земле, на семинаре, посвящённом исследованию лунного «обруча» – и имел с ним весьма любопытную беседу. Француз и сейчас занимался изучением инопланетный артефакта и добился, чтобы его выкопали из реголита и, прицепив к «Тихо Браге» подняли на орбиту. Там он сейчас и висел – и как раз об этом я собирался расспросить астрофизика.

Я связался с лабораторией Гарнье и договорился о встрече. До назначенного времени оставалось ещё часа полтора; я погладил Даську (к моему удивлению он не попытался увернуться или как-то ещё продемонстрировать неудовольствие), уселся за стол и вытащил из чемодана футляр с дискетами. Пока есть время, стоит заняться дневником, а то что-то забросил я его в последнее время.

Из записок

Алексея Монахова

«…По сути, удивительный мир, в котором я оказался – без нет холодной войны, безумной гонки вооружений, где не полыхают по всему миру локальные войны, а слетать на Луну не сложнее, чем на курорт в Сочи. Мир, где я в свои неполные восемнадцать собираюсь отправиться не куда-нибудь, а в систему Сатурна, – в общем, весь этот «прекрасный новый мир» (говорю это без всякой иронии!) обязан своим существованием всего двум расхождениям с оставленной мной реальностью. Первое: здесь Сталин умер не в марте пятьдесят третьего года, а в декабре пятьдесят шестого – и за эти лишние почти четыре года успел довести до конца многие начинания, которые в «том, другом» варианте истории были похоронены его преемниками и, прежде всего, пришедшим к власти Хрущёвым. Здесь же Никита Сергеевич в сентябре пятьдесят третьего (по иронии судьбы – седьмого сентября, в тот самый день, когда он должен был быть избран первым секретарём ЦК) отправился решением усатого батьки поднимать хлопковую отрасль Узбекистана. Берия же, которого тому полагалось пустить в распыл, тоже дожил до пятьдесят шестого – успел отрапортовать на двадцатом съезде о завершении основных работ на Трансполярной магистрали и Сахалинском тоннеле, и всего через месяц погиб в авиакатастрофе.

С личностью Лаврентия Палыча связано и второе расхождение, куда более фундаментальное, нежели политические коллизии, сотрясавшие одну шестую часть суши. Своим появлением оно обязано двум событиям, произошедшим в сильно удалённых друг от друга уголках планеты. Первое: в сорок третьем, в самый разгар Второй Мировой в США проводились работы, известные специалистам как «проект Рейнбоу», а широкой публике – как «Филадельфийский эксперимент». Суть его предположительно заключалась в том, чтобы сделать крупный объект, например, корабль, невидимым для радаров, которые к тому моменту вовсю применялись и на море, и в воздухе. Почему, спросите «предположительно»? Дело в том, что решающий опыт, произведённый с эсминцем «Элдридж», на котором специально для этого были смонтированы устройства, напоминающие огромные катушки Тесла, при включении экспериментальной установки бесследно исчез с якорной стоянки и объявился в трёхстах двадцати километрах, в Норфолке. Из команды численностью в сто восемьдесят один человек невредимыми остались не больше двадцати, остальные получили несовместимые с жизнью ожоги и поражения электричеством. Некоторые обезумели; тела других были буквально впечатаны в переборки и палубы. Отмечается ещё такая деталь – у всех выживших часы отставали на одно и то же время.

В общем, проект поспешили закрыть, а материалы (настоящие, не те, что, попав в руки охотников за сенсациями, легли в основу множества конспирологических теорий) спрятали в архивы с пометками «Хранить вечно» и «Перед прочтением сжечь». И так бы тому и быть, если бы советская разведка, плотно работавшая по «Манхэттенскому проекту» не раздобыла заодно и кое-какие рабочие записи, связанное с проектом «Рейнбоу».

Наши учёные, основываясь этих данных, повторить «Филадельфийский эксперимент», использовав для этого эсминец «Прочный», он же бывший немецкий Z-20 «Карл Гальстер», полученный по репарациям. Но, то ли, в расчёты вкралась ошибка, то ли в распоряжении исследователей не было каких-то критически важных деталей, которые агенты добыть не смогли – но экспериментальная установка так и не заработала. После нескольких неудачных попыток оборудование демонтировали, эсминец вернулся в Лиепаю, а все материалы по примеру заокеанских коллег отправили в совсекретный архив. Там бы они и пребывали бы до скончания века – если бы не открытие, сделанное в сорок восьмом году советской палеонтологической экспедицией, работавшей в пустыне Гоби.

Открытие это не имело никакого отношения к окаменелым останкам доисторических ящеров. Из песка извлекли странный предмет, имевший форму большого кольца, изготовленного из неизвестного сплава и покрытого загадочными символами. Тогда же случился инцидент, обстоятельства которого были настолько необычны, что руководитель экспедиции, палеонтолог и начинающий писатель Иван Ефремов не стал включать их (как, впрочем, и описание находки) в официальный отчёт. Кое-какие что он использовал позже в своём фантастическом рассказе «Олгой-Хорхой». Что до странной находки, то её тщательно упаковали, опечатали и отправили в Москву, где и передали исследователям.

Поначалу в работе наметились некоторые успехи. Группе учёных-лингвистов удалось частично разобрать символы на поверхности кольца. (Ефремов дал ему название «звёздный обруч») и выяснили, что гобийская находка – не что иное, как элемент инопланетной транспортной системы, позволяющей мгновенно преодолевать межпланетные, возможно даже межзвёздные, расстояния. Из того же расшифрованного фрагмента следовало, что кроме гобийского «обруча» существуют, ещё по меньшей мере три: один на Луне, другой – на одном из спутников Марса. Местоположение третьего не указывалось.

А вот изучение загадочного кольца с точки зрения физики не дало сколько-нибудь внятных результатов. Исследователи готовы были уже признать своё поражение, но тут случилось одно из тех совпадений, которые иногда, очень редко, определяют пути научного прогресса. Результаты исследований «звёздного обруча» попали в руки учёного, изучавшего в своё время материалы проекта «Рейнбоу» – и с этого момента история цивилизации свернула в другую колею.

Исследовательская группа, созданная личным распоряжением Берии для работ в этом направлении, поначалу добилась кое-каких результатов. Но довольно скоро выяснилось: для того, чтобы двигаться дальше, необходимо заполучить из американских архивов папки с грифом «Проект «Рейнбоу». А лучше всего – вообще объединить усилия с заокеанскими коллегами.

И этот вердикт был услышан, причём на самом высоком уровне! В пятьдесят пятом, незадолго до своей гибели, Лаврентий Павлович входит к Сталину с предложением: совместно с американцами создать научно-исследовательскую группу по изучению «звёздного обруча». В случае удачи, убеждал он вождя, обе державы, да и всё человечество смогут получить доступ не просто в космос, но и во всю Галактику. И уж, во всяком случае, державам, принявшим участие в столь грандиозном проекте, надолго станет не до войн и прочих противостояний здесь, на Земле!

В это трудно поверить – но отец народов согласился. А может, ничего удивительного в этом нет, и данное решение стало логическим продолжением той перемены курса, который наметился в СССР к середине пятидесятых?

Так или иначе, совместная группа была создана и начала свою работу. Приди тогда к власти лысый кукурузник (как это случилось в «той, другой» истории), это начинание было бы похерено. Но Никита Сергеич к тому моменту уже несколько лет, как был удалён из большой политики, так что сбылось предсказание Лаврентия Палыча: захваченные перспективами грядущего прорыва в Космос учёные, а за ними и политики по обе стороны океана взялись за ум. Отныне великие державы не пускали на воздух чудовищные средства, не ломали судьбы целых стран и миллионов людей в горячих, холодных и невесть каких ещё войнах. Усилия лучших учёных и чудовищные деньги, в предыдущем варианте истории бездарно растраченные на гонку вооружений, пошли на развитие проекта «Великое Кольцо». Вскоре состоялся большой прорыв: учёные с уверенностью прогнозировали создание первой рабочей установки уже через десяти-пятнадцати лет – и к началу семидесятых годов их прогнозы сбылись.

В семьдесят пятом году состоялись первые запуски на орбиту при помощи установки «космического батута» – так неофициально именовали главное творение Проекта. Успех был оглушительным; прежние ревущие, опасные, сжирающие десятки тонн топлива и миллионы рублей и долларов ракеты-носители разом и навсегда отправились в музей Космонавтики, уступив место новым, дешёвым и безопасным способам вывода «полезной нагрузки» в околоземное пространство.

Тахионные, или, как их стали называть в обиходе, «батутные» технологии разом покончили с необходимостью дальних перелётов и взлётов-посадок на крупные планеты. Исчез главный тормоз, сдерживающий развитие космонавтики – отныне над разработчиками орбитальных и прочих станций не висел дамоклов меч ограничений по весу и габаритам, и они могли дать волю своему воображению.

К тому же, повальное сокращение расходов на оборонку высвободило колоссальные ресурсы, которые рекой хлынули в космические отрасли. И это даже не вызвало проблем с оставшиеся без дела ВПК – корпорации и фирмы, работавшие раньше на войну, без особого труда перепрофилировались на мирный космос. При этом почти полностью исчезла свирепствовавшая в отрасли конкуренция – Внеземелье съедало всё и просило добавки.

А ещё в семьдесят пятом году, двенадцатого апреля, в день космонавтики, случилось ещё одно событие: личность автора этих строк волей неведомых сил была изъята из своей далеко не молодой телесной оболочки и перемещена в собственное пятнадцатилетнее тело, пребывающее в иной ветке» реальности. Той, где отец народов скончался в пятьдесят шестом, Сахалин соединён с материком подводным тоннелем, Никита Сергеич вместо кукурузы разводил хлопок, а человечество, прекратив, наконец, заниматься ерундой на дне гравитационного колодца своей маленькой планеты, собирается шагнуть к звёздам. И я, попаданец, чужак, незваный гость, намерен принять в этом живейшее участие…»

Я сохранил текст, извлёк дискету и откинулся на спинку стула, заложив руки за голову. Теперь вам, ясно, почему я всякий раз, заканчивая работать с дневником, тщательно убираю следы написанного? Хотя, может, эти предосторожности излишни: ну, увидит кто-то, ну прочтёт, ну удивится – заявлю, что это наброски к задуманному мной фантастическому роману, и пусть попробуют возразить!

V

– Алексей Монахов, если не ошибаюсь?

Стоящий передо мной человек – высоколобый, с тонкими губами и заострённым, каким-то лисьим лицом – был не кто иной, как Валерий Быковский, один из того, самого первого отряда космонавтов, в который входили Гагарин с Титовым. Первый полёт он совершил в шестьдесят третьем, на «Востоке- 5», совместно с «Востоком-4», который пилотировала Валентина Терешкова. Потом, второй половине шестидесятых он возглавил группу космонавтов, готовившихся полётам на Луну, собирался на пилотируемом корабле «Зонд-7» совершить облёт спутника нашей планеты а потом и сесть на её поверхность. У нас советский лунный проект после «Аполлона-11» приостановили – здесь же начиная с «Аполлона-12» наши космонавты входили в состав большинства «лунных» экипажей. А несколькими годами позже на Луну сели и наши «Селена-3» и «Селена-4», на которой и летел дважды герой СССР Валерий Быковский, сделавший здесь то, что ему не удалось в оставленной мною реальности. Сейчас этот заслуженный ветеран состоял начальником лунной орбитальной станции «Константин Циолковский» (она же «Звезда КЭЦ») – и именно в этом качестве сейчас со мной и беседовал.

Услыхав вопрос, я сделал попытку встать по стойке «смирно». О Быковском во Внеземелье ходили легенды: рассказывали, как он принял станцию на стадии строительства и, оседлав, как рядовой монтажник, «краб», состыковывал чуть ли не все её секции; как, узнав об аварии американского «Капитана Гаттераса», опрокинувшегося при попытке высадить научную группу исследователей в Море Облаков, своим решение, вопреки прямому запрету с Земли, увёл орбитальный грузовик, посадил его вопреки всем законам физики и небесной механики на поверхность – и ухитрился взлететь вместе с изрядно перепуганными, но невредимыми исследователями. После этого авантюрного рейда его чуть не сняли с должности, но случилось невероятное: экипаж станции встал за него горой, и Земле пришлось пойти на попятную. Авторитет Быковского на станции был необыкновенно высок; учёные и эксплуатационники едва ли не молились на своего «босса» (так, на американский манер, его здесь называли) а тот платил им неусыпной заботой и весьма строгими требованиями, особенно по части дисциплины. В ответ это члены обитатели «Звезды КЭЦ», те, что помоложе, рисовали на «босса» шаржи и карикатуры, ежедневно появлявшиеся на доске с приказами возле кают-компании. Быковский относился к этому со свойственным ему юмором – по слухам, он даже коллекционировал эти «произведения искусства» и грозился однажды устроить большую выставку.

– Вольно, кадет… – сказал начальник, увидев, как я вытянулся во фрунт. У меня тут же мелькнула совсем уж неуместная мысль: «это он сам, или цитирует моих любимых «Стажёров»? Уточнять я, разумеется, не стал, и принял указанную позу – заложил руки за спину и отставил левую ногу. Быковский усмехнулся.

– Я слышал, вы, Алексей, интересовались работами мсье Гарнье?

Я кивнул. Беседа происходила в лаборатории астрофизики, куда я явился к оговоренному заранее времени. То, что там, кроме самого француза, оказался ещё и начальник станции, стало для меня сюрпризом.

– Мы вынуждены были задержать «Тихо Браге» из-за одного непредвиденного обстоятельства… – продолжал Быковский. – О нет, ничего серьёзного, просто кораблю придётся сделать небольшой рейс между лунными орбитами, а уж потом он пойдёт к «Заре». Я хотел узнать: согласитесь ли вы с вашим спутником принять участие в этом полёте, или предпочтёте дождаться другой оказии? Ждать долго не придётся – через двое суток к «Заре» уходит «Ломоносов», для вас там наверняка найдётся местечко.

– Нет, зачем же, Валерий Фёдорович? – торопливо ответил я. – Мы и так уже уйму времени потеряли, и на «Гагарине», и здесь. Полетим с «Тихо Браге»!

– Вот и хорошо… – сказал Быковский. – «Тихо Браге» стартует через полтора часа. А вы, мсье… – он повернулся к Гарнье, – объясните пока молодому человеку чем, собственно, собираетесь заниматься. Полагаю, ему это будет интересно.

– А я и не знал о работах на «Ловелле». – сказал Юрка. – Думал, как там занимаются исключительно добычей гелия-3.

Мы беседовали в каюте, куда я отправился после беседы с Гарнье – не забыв по дороге заглянуть в столовую и запастись кофе и бутербродами. Сейчас Кащей уплетал один из них, сидя на краешке стола и покачивая ногой. Даська из своего угла следил за каждым его движением.

– Я и сам в курсе только потому, что Юлька рассказывала… – признался я. – Она время от времени переписывалась с Гарнье, на сугубо научной почве, разумеется. После истории с олгой-хорхоями француз не на шутку увлёкся изучением лунного «обруча», и добился, чтобы станцию целиком переориентировали на эти исследования. А работы по программе «Солнечный ветер» – это добыча гелия-3 из реголита – перенесли на специально построенную в десяти километрах от «Ловелла» станцию, названную «Суагейт», в честь другого астронавта, погибшего вместе с Джеймсом Ловеллом и Севостьяновым на «Аполлоне- 13». Поставили три жилых купола, ангары для оборудования, доставили с земли десяток «Мун Харвестеров» для сбора реголита – и работа закипела. Кстати, начальник новой станции Георгий Гречко, который раньше руководил «Ловеллом».

Юрка дожевал остаток бутерброда. Даська, так и не дождавшийся своей законной доли, возмущённо мявкнул. Я отщипнул от бутерброда кусочек ветчины и кинул коту.

– А кто остался начальником на «Ловелле»? – деловито осведомился Юрка. – Гарнье, что ли?

Я кивнул.

– Он самый. После того, как программу «Солнечный ветер» передали на «Суагейт», население станции сократилось чуть ли не вчетверо. Вроде, планировалось разместить на освободившихся площадях лунную обсерваторию, но Гарнье это зарубил – якобы изучение «лунного обруча» дело опасное, и держать возле него лишних людей не стоит. На Земле к нему прислушались, и в результате группа Гарнье получила «Ловелл» в полное своё распоряжение.