Не оглядывайся вперед

– С твоей склонностью к аналитическому мышлению, – на предпоследнем курсе сказал Зеленый этим своим нудно-певучим баритоном, – ты, Федор, мог бы стать хорошим тренером.

– Почему тренером? – спросил я.

– Да слышал я, как ты нашему Станиславу подсказывал по ходу дела на последней Спартакиаде. Парень под твоим руководством к шестой попытке полметра прибавил.

– Просто управляемость у человека хорошая. А есть же такие дубы…

– Вот-вот. Я и говорю. Иди-ка ты ко мне в науку.

Наука у Зеленого действительно была. Небольшая сколоченная им бригада преподов-физкультурников вместе с тренерами пасущихся в нашем манеже прыгунов и спринтеров доводила до ума не совсем обычную методику тренировки.

– Подумай, Федор. Оставим тебя на кафедре. Года в три-в четыре ты, с твоей головой, диссертацию сделаешь.

– Зенон Владленович, каких наук?

– Что «каких наук»?.. Педагогических, разумеется. Ну, сдашь теорию физвоспитания дополнительно, я помогу, ничего сложного. Подумай. А мне твоя голова ой как сгодилась бы…

Тут и без того… Шесть лет непрерывной скоростной работы, многоскоков, круговой тренировки, штанги на плечах – все это еще отзывалось в моем теле потерянным раем… А тут эти уговоры…

Сошлись на том, что до весны на полгода я сажусь в библиотеку, собираю все что есть на сегодня по развитию скоростно-силовых качеств и делаю обзор… А там видно будет.

Снова я погрузился в мир мышечных переживаний. «Растение – лист, животное – мышца, человек – мозг»… Мозг в прыжке… Мозг стартующий… Мозг под штангой… Мозг – там, за предельным напряжением, на изнанке мышечной радости, на полплеча впереди соперника в финишном створе…

Обзор мой Зеленому приглянулся. Я там, помимо литературы, изложил кое-какие свои собственные соображения насчет… Ну, это неважно. Короче, предложил он мне выступить с уже набранным его группой материалом на Всесоюзной конференции по студенческому научно-техническому творчеству. Материал не мой, но группе уже «пора прозвучать».

Так ранним апрельским утром я оказался в столице «рiдной» Украины, на совершенно пустом Крещатике.

Василиса все время отставала. Обернувшись, я увидел, как она, стоя в разметанных по Крещатику утренних пыльных лучах, обращается к дворничихе, как та пожимает в ответ плечами, продолжая разметать своею метлой солнечный воздух с Василисою в центре.

– Никогда не поверю, – сказала Василиса, догоняя меня, – чтобы дворник не знал улиц.

К следующему блюстителю городской чистоты обращался уже я, на украинском… Поселили нас в полупустой перед Майскими общаге. Оккупировав комнату, я первым делом достал из сумки проектор, установил слайды и сел повторять доклад. Весь этот устроенный Зеленым из научного мероприятия идиотизм, когда назубок надо знать текст, гипнотизировать аудиторию голосом и артистизмом, короче, делать что угодно, только чтобы диплом мероприятия оказался именно у нас, и утомлял, и подстегивал: я опять соревновался, опять всем, и прежде всего себе самому, что-то доказывал. Там, впереди, опять маячило подобие пьедестала… Поскребшись в дверь, Василиса пробралась в комнату, села на застеленную кровать, наблюдая за тем, как я, уставившись в тусклое изображение на стене, шевелю губами. Сидела тихо, но все равно отвлекало.

– В нашей комнате, – сообщила она, когда я наконец выключил проектор, – шесть человек, а у вас пусто.

«Напьюсь, – почему-то подумал я. – После завтрашнего выступления напьюсь».

Она поднялась и сомнамбулой вышла.

Назавтра я, стоя за трибуной с длиннющей указкой («Указка – в левой! Смотреть в зал!» – Зеленый), излагал артистическим тенором («Громче! Внятней!») конструктивные особенности заменяющих штангу устройств, позволяющих в тренировках спринтерам и прыгунам разгрузить позвоночник («Подчеркнуть: 90% прыгунов страдает травматическим радикулитом!») и, в качестве апофеоза, демонстрировал модель изобретения – рюкзачок с воздушной струей – создающего попутный либо встречный ветер и позволяющего спринтерам преодолевать скоростной барьер («Сразу же по окончании доклада упаковать в сумку и не показывать ни под каким предлогом! Беречь, как зеницу ока!»)…

Когда я замолчал, в зале стояла полная тишина. Такого напора от представителя ВУЗа, до сих пор не выдающегося в плане научно-технического творчества, никто, видно, не ожидал. Указка в левой. Дикция четкая. Ни запинки в изложении десятиминутного текста с «очередями» сложных терминов, неожиданных в данной тематике. О полуфантастической сути изобретений и говорить нечего… В общем, я спускался с трибуны, как бог с Олимпа.

– Ну всё… – уже шептала мне в ухо Василиса. – Теперь меня в моей секции точно зарежут…

Она оказалась права ровно наполовину.

Стояла полноценная южная весна. София сверкала куполами за версту. Осененный крестом, глубоко внизу блестел Днепр, по мосту с берега на берег перебирались голубенькие цепочки вагонов. В Лавре ноги сами несли под уклон по деревянным настилам: на мгновение зависая над святыми мощами, по инерции ты уже оказывался под землей…

– Ты бы хотел… – в глиняной сырости перед низенькой кельей начала пригнувшая голову Василиса и осеклась…

Коротенькие троллейбусы жучками расползались по городу, покрытому молодой, но уже буйной зеленью каштанов.

– Ну, куда: в зоопарк или на метро кататься? – спросила Василиса.

– Портвейн будешь?

– Буду.

Только с полбутылки меня отпустило. Я сидел на подоконнике в общаге и смотрел вниз, на проходившую прямо под нами ночную репетицию Первомайского физкультурного парада. Потом я встал с бутылкой в полный рост и обратился к марширующим с приветственной речью. Девчонки стаскивали меня с окна…

Проводив меня в номер, Василиса, не уходя, наблюдала за моим неторопливым, подробным разоблачением. Уже под одеялом, в одних трусах, я оторвал голову от подушки, встал, оделся, и мы пошли «проветриться». По ходу Василиса поливала мне голову чистой газировкой из автоматов. Сидели на какой-то автобусной станции, было тепло. Возвращались по трамвайным путям, она – по рельсу, я – поддерживая ее за вытянутую руку…

Этого не могло быть, но это было: открытая посреди ночи кафешка и музыка внутри. Обнявшись, мы топтались у эстрады. Ни одного свободного места за столиками, и мы на виду. Мои руки, обхватившие ее, довольно сильно перекрещивались: настолько там было тонко, под ними.

– Знаешь, – посреди танца сказала она, – что мне все это напоминает?

– Что? Что «это»?

– Ну, это все, – она обвела рукой полный люда и одновременно тихий (казалось: только музыка) зал. – Сейчас выйдет поэт и завоет: «А сегодня – мы мотоциклисты…» Помнишь?..

– Все эти, – отозвался я наконец, ощупывая ее спину, – по десять раз подряд: «Любишь?.. Люблю…»

– Согласна, – ответила она не то на мои слова, не то на действия.

– Самое лучшее, что там есть, в этом фильме, – продолжил я, – это предложение говорить друг другу только правду.

– «Правду говорить легко и приятно»… – подняла она на меня глаза…

Ее предсказание сбылось наполовину: прокатили и ее, и меня. Никакого диплома лауреата… Только – Василиса в соседнем с моим кресле разбегающегося, поднимающегося «Ан-24»…

***

– Я, Зенон Владленович, на роль трибуна, видно, не подхожу, – заключил я свой горестный рассказ. – И вообще все это не мое…

– Кто же тогда подходит, если ты не подходишь… Нет, тут другое, я чувствую. Тут их задело. Тут их задело… Ты эти свои похоронные настроения оставь, пожалуйста. Если б я не слышал, как ты докладываешься… «Не мое»… А что твое? Учителем в сельскую местность? Ну, хорошо, не в сельскую…

– Ты, Федор, – подхватил Потрошков, главный помощник Зеленого, – теперь битый, а за одного битого, сам знаешь…

Мы вышли с Потрошковым на воздух.

– Через годик-полтора мне на этом материале защищаться, – продолжил Потрошков, – так что давай-ка мы с тобой присядем, и ты подробно изложишь, как все прошло, какие вопросы задавали и все такое…

Я изложил.

– Значит, полная тишина и ни одного вопроса?.. Да, материал еще тот… Ты понимаешь, что это мой материал?

– А чей же еще? – быстро ответил я, успокаивая.

– Нет, ты не понял, ты здесь вообще ни при чем. Это материал мой, а не Владленовича.

– Так он же уже давно защищенный, – удивился я.

– Ты производишь приятное впечатление, – сказал Потрошков. – На людей. Материал такой, что надо сразу определяться, где чье. В науке главное – приоритет. Всё рано или поздно откроют, важно – кто именно. Да, Владленович доцент, мой руководитель… Но почему так должно быть всегда? Ну, сам подумай…

Странный этот разговор, в общем-то ни о чем, по крайней мере, впрямую меня не касавшийся, оставил у меня двойственное впечатление. С одной стороны, льстило внимание ко мне еще одного препода, с другой – я достаточно ясно осознал беспокоящий Потрошкова момент, сводившийся к тому, кто же с этим полученным материалом будет править окончательный бал в своей докторской. Приоритет Зеленого во всем этом деле, прежде всего в идейном и организаторском плане, был для меня бесспорен, но я также осознавал и определенную правоту Потрошкова, более кого бы то ни было причастного к реализации всех этих идей, к доведению изобретений до ума, к их испытанию и внедрению в тренировочный процесс…

Поразмышляв над ситуацией, я решил ни во что не вмешиваться, всех слушать, со всеми соглашаться и думать, главным образом, о само́м деле, о доходившем на плите пироге, а не о его назревавшей дележке. Тайно льстило понимание того, что, пожелай я – заварилась бы каша. Но вызывавшая у меня самоуважение моя позиция невмешательства была прочна.

Последнюю институтскую осень я проводил с Василисою в городских парках, последнюю зиму – с Зеленым и Потрошковым в манеже.

– Папа хочет, чтобы ты остался на кафедре, – сказала Василиса во время одной из наших зимних прогулок. – Он хорошо о тебе отзывается.

Не без мазохистского удовольствия вслушиваясь в это посасывание у себя под ложечкой, я отозвался так, словно давно уже знал, кто ее отец:

– Я тоже о нем наилучшего мнения. Я понимаю, тебе с ним нелегко, эти его…

Я запнулся, не находя слов, придумывая, как бы помягче обрисовать занудство Зеленого, его пессимизм, придирчивость и повальное недоверие к окружающим (отсюда я потом перешел бы к гораздо большему, к тому, рядом с чем все это неважно)…

– Мне с ним легко, с чего ты взял, – перебила Василиса. – Он говорит, что ты его понимаешь и что ему ты нужен больше, чем Зенону…

– Скажи, – поддержал я разговор, не давая ходу своему повторному изумлению, – скажи… а ваши разные фамилии – это…

– У меня двойная фамилия, – вновь перебила она.

– М-м… – протянул я, как будто что-нибудь понял…

«Значит, у наших детей будет тройная?..» – мелькнуло у меня в голове… Это первое наше объятие в южном кафе, ощущение ее невероятной тонкости под руками, вызывавшее приливы энтузиазма небесной природы, длилось, не прерываясь, затягивало все глубже, туда, где уже стояло все ее тепло, все… и весь рельеф, тоже… Погружаясь, я уже не мог выйти оттуда с головой, целиком… я полагал, что понимаю наркоманов… Вот тебе и «говорить друг другу правду». Правда – то, что сказано, или – всё?

Почему-то сегодня не хотелось домой. Я пошел к Славке, школьному другу, в последнее время зацикленному на магнитофонах (со слов Славки, дядька его был спецом по прослушке в соответствующем ведомстве). Утолив на кухне молодой вечный голод голубцами, оставленными Славке ушедшей на дежурство матерью, мы врубили «Битлов». Первые ходившие по городу невнятные записи с исчезавшим порой и выныривавшим, как из проруби, звуком… Славка, краснея, делая вид, что подстраивает, начинал мучить гитару. Я, снисходительный к его псевдо-игре, вооружившись кастрюлями, вел ритм. Парой помойных котов мы орали, пока в стену не начинали групать… Остывая, мы вспоминали школу, обсуждали жизнь. В Славкином институте не было военной кафедры, армия уже светила ему прямо в глаза, и он всерьез подумывал о том, чтобы выпить селитры: гастрит пугал меньше. Я отговаривал. С моим будущим все было в порядке, и Славка честно и прямо мне завидовал…

– Федор, выйдем, – сказал Зеленый, – есть разговор.

Накинув пальто, я поплелся за ним во двор. Все его разговоры давно были известны: очередные козни, людская неблагодарность, пора все бросать к чертовой матери.

– Я устал, – гундел Зеленый, расхаживая передо мной по снегу в плаще, зеленых штанах, кроссовках и с цыгаркой в руке, – я уже не знаю, что делать.

– Да плюньте вы, Зенон Владленович, на всё, – озвучил я свою партию. – От всего этого только гипертония, гастрит и сахарный диабет, толку ведь все равно никакого.

– Нет, ну так прокатить меня с аспирантом! Третий год обещают. Прихожу, смотрю прямо в глаза: это же ваши были слова! Ну, и что?.. В общем, Федор, хватит. Я здесь половину своего здоровья оставил, не хватало еще, чтобы и ты тоже. Я тебя в этот гадюшник не пущу. Как ты смотришь на то, чтобы…

Похоже, над моим будущим начинало капать. Предстояло на общих основаниях ломиться в Университетскую аспирантуру. С экзаменом по специальности человек Зеленого поможет, а остальное зависит уже целиком от меня.

– А в нашу никак? – спросил я. – В нашу аспирантуру?.. И на кафедре остаться тоже?..

Зеленый затянулся поглубже, выдержал паузу.

– Против меня, Федор, здесь чуть ли не заговор зреет. Не хочу, чтобы ты был втянут во все это. Ты меня понимаешь?

Я понимал Зеленого. Понимал Потрошкова. И себя тоже. Понимал. Этот свой холодок под лопаткой от мысли, что пролечу со всеми кафедрами и аспирантурами. Уже почти пролетел. Специальность, на какую следовало ломиться, – один из современных разделов физики, а я синхрофазотрон с ядерным реактором путаю.

Наутро я стоял на том же месте во дворе, но уже с Потрошковым.

– Мне здесь нужны свои люди, – рассматривая голые ветки деревьев, говорил мой будущий тесть, – так что, Федор, подумай. Я понимаю: ты с физикой «на ты», читал твой обзор… Но, может, не стоит принимать скоропалительных решений?

– Если я не поступлю… – прочистив горло, начал я, – тогда…

– Ты поступишь, – перебил он меня на полуслове. – А впрочем, как знаешь… Я не настаиваю. Переходить дорогу будущим нобелевским лауреатам, – он криво усмехнулся, – в мои планы не входит…

– Ты тоже считаешь, – вечером того же дня спросил я у Василисы, – что я должен остаться?

– Смотря где… – пропела она, уже млея у меня в руках… Очнулась: – Я считаю, каждый сам должен решать. Где ему быть, с кем. Имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит, как говорит мой отец.

– А что он еще говорит? Например, обо мне? О том, как мне быть?

– Я уже сказала. Не мое дело. Вот если я тебя с кем увижу, с какой-нибудь… Или узнаю… Тогда – мое…

– И что ты предпримешь?

– Значит, ты уже допускаешь?.. Допускаешь, да?

– Допускаю… – прислушиваясь, начинал я себя терять в этом случайно возникшем на нашем пути весеннем подъезде… – Допускаю… А ты?..

– Пусти…

– Правда?.. Пустить?

– Нет. Да. Но ты же знаешь…

Потрошков оказался пророком: я поступил. Хотя долго не мог в это поверить. И решила все не специальность, а английский, с которым у университетских почему-то были проблемы. Человек Зеленого сосватал меня боссу лазерщиков. Оказавшись в группе, возившейся с голографией, через полгода я поймал себя на том, насколько быстро и как далеко унесло меня от моего ВУЗа, от нытья Зеленого, от надуманных проблем и тайных разборок. Конечно. Конечно: я был ему благодарен. То, что сейчас происходило со мной, все эти положительные изменения в моем сознании, погружение в настоящие умственные глубины, туда, ко взгляду на мир «через» интерференцию, когерентность – во всем этом было и его участие в моей судьбе, его благородство. Я не допускал мысли о том, что, не будучи во мне уверенным, он избавился от меня. Я считал: когда он говорит, что двинул меня куда повыше, полагая, что мой уровень – там, а не здесь, он говорит правду.

У Славки появилась девица. Внешне не уступавшая Василисе. Втроем мы ходили к нему в больницу (он все-таки выпил селитры). В одно из таких посещений он незаметно сунул мне под одеялом записку с расписанием ближайших дежурств его матери и ключ от своей квартиры.

Два года, последовавшие за этим, я и сейчас считаю чем-то в моей жизни исключительным: безоблачная, залитая ровным солнечным светом полоса сплошной безответственности.

***

На исходе аспирантуры тени прошлого потревожили меня: голос Зеленого в трубке плавал, как завывания Вельзевула в пещере.

– Федор, я пропал, – первое, что я от него услышал при встрече.

Все развивалось, как по сценарию: антагонизм между «учителем» и «учеником», между Зеленым и Потрошковым, достиг предела. Накануне апробации своей кандидатской Потрошков отказался считать Зеленого руководителем. Большинство на кафедре встало на сторону Потрошкова… Не выдержав, Зеленый прямо в кабинете при свидетелях (двух преподах) заявил заведующему кафедры, что педагогический эксперимент в диссертации Потрошкова сфальсифицирован.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.