Одна среди туманов

Трипп снова встряхнул флакончик, и таблетки внутри защелкали, застучали по пластику, словно кости.

– Между прочим, это средство вызывает привыкание. Кроме того, принимать их без наблюдения врача просто опасно.

Я передернула плечами, старательно притворяясь, будто мне наплевать.

– В последние несколько лет мне пришлось нелегко, так что… К тому же я принимаю их не все время, а только… только когда мне бывает особенно тяжело, а я сама не справляюсь. – Я отвернулась, чтобы Трипп не догадался по моим глазам, что я лгу. – Марк ничего такого мне не говорил. Он просто называл эти таблетки «счастливыми пилюлями», и они действительно… они действительно мне помогают, – закончила я с виноватым видом. Больше всего мне сейчас хотелось переменить тему, поэтому я села на кровати, опершись затылком на изголовье.

– Слушай, а ты и правда коронер? Почему? Что случилось? Мне казалось, ты собирался учиться на врача.

Его лицо осталось непроницаемым.

– Собирался и даже поступил. Но потом передумал.

– Но почему?! Насколько я помню, ты всегда мечтал стать кардиологом, и…

Немногословность Триппа могла подействовать обескураживающе на любого, кто не знал его достаточно хорошо. Мы вместе росли, поэтому я неплохо его изучила, однако его молчание меня буквально пугало. Каждый раз, когда Трипп замолкал, это означало, что он глубоко задумался, когда же он наконец открывал рот, то всегда говорил не то, что я ожидала.

– Ты уехала, – сказал он, предоставив мне самой догадываться, что́ могли означать эти слова.

Закрыв глаза, я изо всех сил сосредоточилась на том, что происходило у меня в голове, пытаясь составить из отдельных слов правильные вопросы, хотя и не была уверена, что мне так уж хочется услышать ответы. Когда я снова открыла глаза, то увидела, что Трипп спокойно глядит на меня. Я уже собиралась спросить его, куда девалась Бутси и что случилось с моей матерью, но новый приступ мигрени мне помешал. Боль снова вспыхнула в висках и была такой острой, что у меня даже глаза заломило. Нет, поняла я, я не хочу знать ответы на свои вопросы. Впрочем, чтобы их задать, мне все равно нужно было принять мою «пилюлю счастья». Без нее я бы просто не справилась.

Невольно устремив жадный взгляд на флакончик в руках Триппа, я произнесла пересохшим ртом:

– Дай мне таблетку, Трипп. Всего одну!.. Нет, со мной все в порядке, просто нервы немного разгулялись. Ну дай!.. Это же такой пустяк – даже водой запивать не нужно.

Но он, похоже, не собирался отдавать мне таблетки. Вместо этого Трипп спросил:

– Когда ты ела в последний раз?

Моя голова буквально раскалывалась от боли, а перед глазами плыли красные круги.

– Не помню. Наверное, вчера… Или раньше?.. Кажется, это было еще в Арканзасе.

Трипп поднялся.

– Тебе нужно как следует поесть и заодно восстановить баланс жидкости в организме, не то обезвоживание тебя вот-вот доконает. Томми как раз готовит завтрак. Я принесу тебе яичницу, бекон и овсянку, а когда ты поешь – дам тебе твою таблетку, но только непременно со стаканом воды.

Я с силой прижалась затылком к деревянному подголовнику в тщетной надежде унять пульсирующую внутри боль.

– Что это ты тут раскомандовался?

Трипп засунул руку с зажатым в кулаке флакончиком глубоко в карман. Лицо его по-прежнему не выдавало никаких эмоций. Наконец он сказал:

– Я сейчас вернусь.

Он вышел, а я осталась рассматривать бабочек на обоях. Ничего другого мне просто не оставалось. Ах, если бы я только могла вскочить с постели, сбежать вниз и потребовать ответы на все вопросы, которые долбили мою голову изнутри! Увы, вряд ли это было мне по силам. Теперь уже не только руки – все мое тело сотрясала крупная дрожь, так что даже опустить ноги на пол и встать мне, пожалуй, не удалось бы.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем дверь снова отворилась и в спальню вошел Трипп. В руках он держал поднос с завтраком. Вытянув шею, я попыталась заглянуть ему за спину и испытала острое разочарование, когда убедилась, что он был один.

– А где… Томми?

Трипп не спеша поставил поднос мне на колени, потом опустил на тумбочку стакан с водой, предварительно убедившись, что я смогу до него дотянуться. Наконец он вернулся в кресло и только после этого заговорил:

– Томми… Он еще не готов с тобой разговаривать, ведь когда ты уехала, ты бросила и его тоже. – Он кивком показал на поднос. – Поешь, потом я дам тебе таблетку, и мы сможем поговорить.

Я хотела отказаться, но девять лет, которые я провела вдали от дома, лишили меня всякой способности сопротивляться. Даже упрямства во мне не осталось. Теперь я знала, что путь наименьшего сопротивления – самый легкий, и с готовностью сворачивала на него каждый раз, когда мне представлялась такая возможность. Кроме того, запах поджаренного бекона и горячей овсянки напомнил мне, что я действительно очень голодна. Я ела быстро и молча и расправилась с завтраком за считаные минуты. Наконец я отодвинула тарелку и потянулась к стакану с водой. Легко поднявшись, Трипп взял у меня с колен поднос и переставил его на журнальный столик. Только после этого он достал из кармана мой флакончик, открыл крышку и ловко вытряхнул мне на ладонь таблетку. Я проглотила ее в мгновение ока, потом, чувствуя на себе пристальный взгляд Триппа, осушила стакан.

Слегка качнув головой, он поставил флакончик с лекарствами на тумбочку, словно бросая мне вызов. Потом Трипп наклонился вперед, уперся локтями в колени и взглянул на меня, ожидая моих вопросов.

– Где Бутси? – тотчас выпалила я, не успев даже как следует подумать. Впрочем, мне казалось – теперь я была готова выслушать ответ. Дурное предчувствие, подспудно терзавшее меня с тех самых пор, как я увидела перед собой желтые стены усадьбы, никуда не исчезло, но таблетка начала действовать. Обнаженные нервы моей души покрылись если не броней, то, по крайней мере, чем-то вроде изоляции, и теперь мне казалось – я способна выдержать даже самый тяжелый удар. Сильнодействующее лекарство наполняло голову горячим туманом, в который я ныряла, точно в безопасную, мягкую постель, каждый раз, когда сталкивалась с реальностями собственной жизни… точнее, с тем, во что превратилась моя жизнь. Когда девять лет назад я бежала из этого дома, мою голову и мое сердце переполняли мечты, надежды и желания, свойственные всем восемнадцатилетним девчонкам. Сейчас мне было двадцать семь, я вернулась, и мои переметные сумы были пусты.

И только Бутси знала, как наполнить их вновь.

– Мне очень жаль, Вив, но… Твоя бабушка умерла прошлой весной. Воспаление легких. Все произошло очень быстро. Она просто заснула и не проснулась.

Несмотря на свой ужасный смысл, эти слова не проникли глубоко в мое сознание, скользнув по поверхности, как скользит по осеннему пруду стая гусей. Лекарство надежно блокировало боль, не давая ей вцепиться в мои внутренности, даже когда я вспомнила, как выбрасывала непрочитанные письма, как, переезжая на новое место, старалась не оставлять свой новый адрес, как добивалась, чтобы мои телефонные номера не были зарегистрированы в общедоступных телефонных базах. Да, я очень заботилась о том, чтобы никто из родных не смог меня разыскать… и теперь я не испытывала по этому поводу ни стыда, ни простого сожаления. Я даже сложила руки на груди, чтобы эти бесполезные эмоции не смогли проникнуть внутрь и добраться до моего сердца, до моей души.

– Томми и я… мы оба тебе писали. Хотели, чтобы ты знала.

Я отвернула голову и уставилась на огромную бабочку, нарисованную на обоях. Мне казалось, ее яркие крылья чуть-чуть шевелятся, словно бабочка готова взлететь.

– А… Кэрол-Линн? Что с ней?

– Пусть лучше Томми тебе скажет.

Я затрясла головой.

– Если он на меня обиделся, это может продолжаться очень долго… Томми способен не разговаривать со мной месяц, даже больше. А я пока даже не знаю, сколько еще я здесь пробуду.

Да, в нашей семье злопамятностью и умением дуться отличались не только женщины.

В лице Триппа что-то дрогнуло.

– У нее… старческое слабоумие, и мы боимся, что это может быть начальной стадией болезни Альцгеймера. К сожалению, твоя мама не хочет показываться врачу и проходить тесты, так что… В общем, твоя помощь была бы очень кстати. Томми трудно одному заботиться о матери, ведь он занимается и фермой, и своим бизнесом по ремонту антикварных часов.

Я чувствовала себя так, словно мне делали сложную операцию под местным наркозом. Я ощущала давление, чувствовала скальпель, врезающийся в плоть, но не боль. Боли не было, и это казалось странным.

– Этого не может быть, – покачала я головой. – Ведь Кэрол-Линн… она же совсем не старая!

Я закрыла глаза. Воображаемое трепетание крыльев нарисованной бабочки вызвало у меня новый приступ головокружения.

– И Бутси… – продолжала я. – Она не могла умереть. Я бы знала! Я бы почувствовала это даже на другом конце страны!

Трипп долго не отвечал, и в конце концов я снова открыла глаза. Он все так же сидел рядом с кроватью, но черты его лица почему-то расплывались, и я никак не могла их рассмотреть.

– Томми хотел тебе позвонить, когда она только-только заболела, но не знал твой номер.

Мне захотелось заплакать, но я не смогла. Оцепенение охватило меня, обволокло, словно тяжелое, теплое одеяло, и я с готовностью закуталась в него плотнее. Мне хотелось сказать, что отсутствие матери нельзя извинить и оправдать, даже если она иногда возвращалась – возвращалась, как правило, слишком поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение. Мне хотелось сказать ему, что мой отъезд, мое бегство было способом отомстить и Кэрол-Линн, и всей моей семье, которая каждый раз принимала ее назад. А если бы я могла обратиться к себе восемнадцатилетней, я бы сказала, что, даже убежав из дома, я все равно оставила здесь частичку души и что притяжение этой земли, этой реки и этих хлопковых полей я буду чувствовать всегда, как бы далеко я ни уехала. Но я молчала. Тепло и лень сковали меня по рукам и ногам, и даже язык во рту совершенно не желал мне подчиняться. Ну и пусть! Как говорится, не очень-то и хотелось…

Трипп наклонился ближе. В руке у него были какие-то бумаги, которые он протягивал мне.

– Томми принес их вместе с твоими чемоданами. Он нашел их на приборной доске твоего автомобиля, и я подумал – может, ты захочешь иметь их при себе.

Нехотя скосив глаза, я посмотрела на то, что́ Трипп держал в руке. Это были две фотографии, точнее – одно фото и одна сонограмма. Результат УЗИ-исследования. На снимке была запечатлена Кло в третьем классе. На сонограмме…

Я уставилась на снимки так, словно видела их впервые в жизни, и только в груди у меня что-то сжалось. Должно быть, мое бедное сердце подсказывало мне – эти изображения что-то для меня значат.

– Спасибо… – произнесла я непослушными губами.

Трипп ничего не сказал, но я видела в его взгляде невысказанный вопрос. Слегка пожав плечами, я позволила себе еще глубже погрузиться в блаженное забытье.

– Они… эти снимки больше не имеют ко мне отношения, – проговорила я и с удивлением почувствовала, как обжигают глаза непрошеные слезы. – Одно время мне казалось – я могу быть другой, но я ошиблась.

Трипп внимательно смотрел на меня.

– Почему ты вернулась?

«Потому что я превратила свою жизнь черт знает во что, и мне нужна была Бутси, чтобы все исправить. Но Бутси больше нет, и исправить ничего нельзя».

«Куда бы ты ни направилась, твое место здесь…» Закрыв глаза, я пыталась вспомнить, где я слышала эти слова. И тут же зажмурилась еще крепче, на этот раз от стыда, потому что вспомнила… Эти слова бросил мне вслед Трипп, когда я торопливо садилась в свой крошечный «Чеви Малибу», по самую крышу набитый барахлом, которое мне удалось скопить за первые восемнадцать лет моей жизни. Бутси, мама и Томми остались в доме, не желая мириться с моим отъездом. Трипп был единственным, кто провожал меня в тот день – но лучше бы не провожал. Эти последние слова он сказал очень негромко, словно заранее знал, что его спокойный, тихий голос с южным акцентом будет звучать у меня в ушах гораздо дольше, чем любые крики и проклятия, которыми родные осыпа́ли меня, словно камнями.

Поднявшись, Трипп шагнул к двери.

– Не знаю, как долго ты собираешься пробыть в наших краях, но я бы попросил тебя задержаться. У меня могут возникнуть к тебе кое-какие вопросы, да и у шерифа тоже – ему ведь еще отчет писать. Я знаю, в кино все выглядит иначе, но в реальной жизни коронер, как правило, занимается только вскрытиями и бумажной работой. К самому расследованию нас обычно не привлекают. – Он немного помолчал и добавил: – Кроме того, тебе стоило бы помириться с братом. Твоя мама уже легла, но Томми все еще торчит у себя в мастерской и пытается спасти что можно.

Откинувшись головой на спинку кровати, я думала о том, как лучше ответить на его вопрос, но так ничего и не придумала. Трипп открыл дверь и шагнул в коридор – и только тогда я выкрикнула ему вслед:

– Я вернулась, потому что мне больше некуда было идти!

Трипп на мгновение замер. Рука его легла на дверную ручку.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал он, не оборачиваясь, потом осторожно прикрыл дверь. Замок тихо щелкнул, и я осталась одна.

Некоторое время я полулежала в постели, потом села и повернулась к книжным полкам, которые Бутси развесила по стенам, чтобы разместить все призы, завоеванные мною на конкурсах красоты, все мои грамоты, медальки и красивые безделушки, которые мне вручали за школьные сочинения и эссе. Когда-то я мечтала стать актрисой, сценаристкой или, на худой конец, дикторшей, которая зачитывает по телику прогноз погоды, и в моей жизни было время, когда я действительно верила, что мои мечты могут осуществиться.

Спустив ноги на пол, я встала и отправилась бродить по дому. Я проходила по знакомым с детства комнатам и коридорам, и мне казалось, что за время моего отсутствия стены стали выше и как-то строже.

И все-таки дом меня узнал, узнал и был рад моему возвращению.

Спустившись на первый этаж по музыкально поскрипывавшей лестнице, я ненадолго замерла у нижних ступеней. Здесь на оштукатуренной в незапамятные времена стене было одно голое место, которое не закрашивали и не заклеивали обоями. И я знала, что оно не будет закрашено или заклеено никогда, подобно тому, как никогда не будут замазаны выщербины и сколы на стенах и колоннах самых старых домов Виксберга, оставленные снарядами, выпущенными по городу артиллерией янки. Владельцы этих домов гордились оставленными войной шрамами; для них это была живая история, которая никогда не кончается. И точно так же для поколений женщин, живших в нелепой желтой усадьбе в Индиэн Маунд, предметом гордости был след воды на штукатурке – памятка о Большом Миссисипском наводнении 1927 года. Тогда погибло больше пятисот человек – в том числе кое-кто из наших родственников. Об этом событии в доме почти не говорили, но помнили всегда. Что касалось водяного следа, то это был такой же шрам, как следы от ядер и пуль северян. Свидетельство. Знак, что дом тоже пострадал вместе с обитавшей в нем семьей.

Я сделала еще шаг вперед и остановилась. Опустив ладони на шарообразное навершие нижней стойки резных перил, я вдруг вспомнила день, когда Кэрол-Линн вернулась домой в последний раз. Она вернулась навсегда, и все сразу переменилось.

Но я отогнала это воспоминание и отправилась искать брата в надежде, что он в состоянии вспомнить ту девчонку, какой я когда-то была и какой, как мне казалось, я могла бы стать снова. Увы, я сама наполовину забыла себя прошлую, и теперь мне было страшно, что Томми меня тоже забыл.

Глава 4

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Апрель, 2013

Когда я наконец осмелилась выйти из дома, утренняя свежесть уже уступила место дневной жаре. Мои туфли, покрытые засохшей грязью, кто-то аккуратно поставил на задней веранде возле кухонной двери – рядом с мамиными босоножками на высоченных шпильках, в которых я видела ее накануне. Водосточная труба в углу веранды покривилась, заржавела и прохудилась, и вода из желоба под крышей стекала прямо на пол. Сейчас вода уже ушла, но деревянный пол в этом месте так сильно выгнулся и покоробился, словно его заливало уже не первую весну.

Когда Бутси была жива, вдоль каждой дорожки в саду, у каждой двери и на каждой горизонтальной поверхности в само́м доме буйно цвели самые разные цветы. Ее огород на заднем дворе мог заткнуть за пояс любую оранжерею: растения у нее получались какие-то особенно зеленые и мощные, а их стебли чуть не круглый год бывали усыпаны плодами. На нашем столе не переводились свежая кукуруза, дыни, бобы, бамия, лук, кабачки, патиссоны и канталупы, вкус которых казался – да и был – по-настоящему неповторимым. Я не знала овощей вкуснее, чем дары бабушкиного огорода.

Несмотря на свое утилитарное предназначение, огород Бутси выглядел не как огород, а скорее как райский сад. Над ним словно потрудился дипломированный ландшафтный дизайнер или, на худой конец, профессиональный агроном. Грядки были аккуратными, словно проведенными по линеечке, и достаточно высокими для лучшего оттока воды, а росло на них буквально все. В нашей семье говорили, что огород устроила самая первая женщина по фамилии Уокер, жившая в этом доме, и что каждая последующая представительница нашего рода что-то улучшала или меняла, исключительно чтобы доказать своей собственной матери – что-что, а выращивать овощи она умеет лучше. Не знаю, так или нет, но факт оставался фактом: каждое поколение женщин Уокер получало с огорода потрясающие урожаи даже в самый засушливый сезон. Пожалуй, единственной, кому этот талант не достался (или, по крайней мере, никак себя не проявил), была моя собственная мать. Вот уж кто совершенно не интересовался ни временем созревания томатов, ни правилами ухода за стручковой фасолью! Я, например, не помню случая, чтобы Кэрол-Линн что-то сажала или полола.

В отличие от нее, я бывала в огороде регулярно: с самого раннего возраста я ходила туда вместе с Бутси, послушно держа в руках корзиночку с семенами, горшочки с рассадой, секатор или ворох бечевок для подвязывания стеблей. Я, однако, никогда не работала в огороде по-настоящему, не вставала на колени рядом с бабкой и не запускала пальцы в нагретую солнцем черную землю, словно уже тогда решила не создавать привязанностей, от которых мне потом будет трудно избавиться.

Стараясь не смотреть в сторону поваленного кипариса, рядом с которым снова возились какие-то люди, я спустилась с веранды и направилась к заборчику, ограждавшему огород Бутси. Здесь смерть бабушки чувствовалась даже острее, чем если бы я стояла возле ее могилы. Большинство остроконечных реек в заборе отсутствовало, а те, что остались, облезли и покосились, склоняясь к земле под самыми разными углами. Можно было подумать – просто упасть в грязь им было недостаточно, и они из последних сил пытались продлить агонию в надежде привлечь чье-то внимание. Сорванная с петель калитка стояла на земле, прислоненная к столбу, на котором она когда-то висела. Из грядок и клумб, сплошь засыпанных мертвыми листьями и мусором, торчали похожие на пальцы обломанные стебли, а на небольших полянках, где когда-то стояли садовые кресла, не было даже травы.

Смотреть на это было так тяжело, что я отвернулась – и снова оказалась стоящей лицом к поваленному дереву. В грязи, медленно заполняясь водой, виднелись свежие колеи от колес, а совсем рядом с кипарисом стояла полицейская труповозка с открытой задней дверцей. На краю ямы, оставшейся от вывороченных корней, я увидела Триппа, который, присев на корточки, на что-то показывал полицейскому в форме.

На мгновение мне захотелось вернуться в дом, собрать вещи и выйти через парадную дверь, но… Вчера я сказала Триппу сущую правду: мне было некуда бежать.

Опустив голову, я уставилась на свои туфли, покрывшиеся свежим слоем мокрой грязи, но эти слова продолжали эхом отдаваться у меня в голове. Некуда бежать!!! Потом я вспомнила о Кло – о сказках, которые я когда-то читала ей на ночь, и о том, как в раннем детстве она любила сидеть у меня на коленках. Сейчас Кло выросла: в последние годы я видела ее исключительно с мобильным телефоном, который она не выпускала из рук буквально ни на секунду. Хотела бы я знать, стала бы она другой, если бы в свое время я не опустила руки и не отказалась от попыток вырастить ее нормальным человеком?

Задумавшись о Кло, я споткнулась и, чтобы не упасть, была вынуждена схватиться за остатки забора. Любимой сказкой Кло когда-то была история о маленькой девочке, которой фея-крестная подарила на день рождения Книгу Полезных Советов На Все Случаи Жизни. Сейчас такая книга мне бы очень пригодилась. Мне хотелось знать, что мне теперь делать, поскольку никакого запасного плана у меня не было и в помине, а бегство было возможно только в случае, если бы я согласилась считать своим пунктом назначения дешевый номер в безымянном мотеле.

В конце концов я немного собралась с духом и, расправив плечи, захлюпала по грязи по направлению к кипарису, старательно перешагнув заполненные водой следы автомобильных колес. Яма в земле была уже огорожена желтой полицейской лентой. Заднее крыльцо и часть крыши старого хлопкового сарая были разрушены упавшим деревом, но парадная дверь была открыта, а на пороге я увидела своего брата.

Томми тоже заметил меня и в смятении отступил в глубь сарая, но это только заставило меня ускорить шаги. Брат был старше меня почти на десять лет – и на шесть дюймов выше моих пяти футов и десяти дюймов, но я никогда его не боялась. Мы всегда знали, что можем рассчитывать друг на друга, как бы далеко ни уехала наша мать. У меня был Томми, а у него – я, а еще у нас были Бутси, ее двоюродный брат дядя Эммет, желтая усадьба и ферма – и этого нам вполне хватало. И только когда Кэрол-Линн неожиданно вернулась, чтобы остаться насовсем, я стала всерьез задумываться о большом мире, который лежал за Миссисипи – о том, что он может отказаться лучше и красивее, чем наши болотистые равнины.

В сарае было темно, и я некоторое время стояла на пороге, дожидаясь, пока мои глаза привыкнут к сырому, теплому полумраку. Когда Томми унаследовал часовую мастерскую дяди Эммета, он сразу перевел ее с Мэйн-стрит поближе к дому, чтобы иметь возможность заниматься одновременно и ремонтом старинных часов, и фермой. Для этого он переоборудовал старый хлопковый сарай: надстроил второй этаж, провел электричество и канализацию, поставил кондиционер. На первом этаже Томми занимался всем, что имело отношение к ферме, а часы обрели новый дом на втором этаже. Со временем брат пристроил к сараю крохотную кухоньку и спальню, в которой он ночевал во время сева и уборки урожая, когда дорог был каждый час и на сон времени почти не оставалось.

Изнутри стены сарая были обшиты древесно-слоистым пластиком – в полном соответствии с мужскими представлениями о домашнем уюте, однако даже Бутси не мешала внуку самовыражаться, пусть даже при этом он и погрешил против вкуса и здравого смысла. Сейчас пластик выцвел, потрескался и потерял всякий вид. У самого порога я чуть не наткнулась на переполненную корзину с предназначенным для стирки бельем и сразу подумала, уж не переселился ли Томми в сарай насовсем. При мысли об этом мне стало грустно, и не столько потому, что мой брат так и остался холостяком, сколько потому, что на самом деле я ничего о нем не знала. Было время, когда мне очень хотелось выяснить, есть ли у моего брата жена и дети, но преследовавшие меня неудачи и разочарования помешали мне переступить через ложную гордость и позвонить или написать письмо, а потом… потом Марк начал выписывать мне таблетки «от нервов», и мне стало наплевать. Одна маленькая белая пилюля – и я переставала волноваться и переживать по любому поводу.

Я посмотрела в грязное окошко – туда, где Трипп и полицейский продолжали оживленно жестикулировать над ямой в земле, потом снова перевела взгляд на бельевую корзину брата. На самом верху лежал старый, застиранный носок с дыркой на пятке. Почему-то сейчас он показался мне символом всей нашей жизни. Словно старые товарные вагоны на запасном пути, мы ржавели и разваливались, не зная, как переключить главную стрелку, чтобы снова вернуться на главную рельсовую магистраль.

У лестницы наверх стоял большой стол, заваленный какими-то бумагами. Среди бумаг затерялись три кружки с остатками мутного кофе и древний ноутбук, которому самое место было в музее. Лестницу Томми обновил, еще когда перестраивал сарай, однако отверстие в потолке оставалось прежним, поэтому ступеньки вышли узкими и крутыми. Бутси говорила – Томми сделал это намеренно, чтобы посторонние не совались в его святая святых – туда, где он мог спокойно ковыряться в антикварных часовых механизмах, которые присылали ему со всех концов света.

Прижимаясь к неповрежденной стене, я вскарабкалась на верхнюю площадку и снова остановилась, чтобы перевести дух и заодно осмотреть повреждения, нанесенные сараю стволом и ветвями упавшего дерева. Часть стены и пол возле пролома потемнели от воды, повсюду были разбросаны щепки, листва, промокшие бумажки с мелким типографским текстом и небольшие пластиковые пакетики с различными часами и часовыми деталями внутри. Когда-то на каждом из них была соответствующая этикетка с описанием, но сейчас они отклеились и разлетелись по полу вперемежку с кусками коры, а надписи на них расплылись и стали неудобочитаемыми. На трех уцелевших стенах по-прежнему висели старинные и просто старые ходики; их маятники раскачивались, механизмы крутились, а минутные и (у некоторых экземпляров) секундные стрелки продолжали бежать по циферблатам, словно напоминая, что время не останавливается ни для кого и никогда.