Две жизни. Часть 4

Конкордия Евгеньевна Антарова

Две жизни. Часть 4

© Миланова А., комментарии, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Глава 1

Отъезд из оазиса Дартана. Встреча в пустыне. Дальняя община

Мы стояли, смотря вслед умчавшимся всадникам. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что мысли и чувства всех провожавших были одинаковы. Каждый из нас – как мог и умел – посылал свои благословения уезжавшему профессору и его новой жизни. В который раз я присутствовал при начале новой жизни человека, в которую его провожали Иллофиллион и Франциск. И каким диссонансом звучало для меня то, что каждый раз – был ли то убогий карлик или одарённый, а может быть, даже гениальный человек – все начинали эту новую жизнь с печали, слёз и тоски. И я ещё ни разу не видел у человека такой духовной мощи, чтобы он отправлялся в свою новую жизнь, радуясь и торжествуя, что пришёл его момент внести свою часть труда в широкий мир.

Я подумал о брате Николае, вспомнил его записи в книжке, вспомнил пир у Али, Наль, Али-молодого и его страдания, и… впервые закралось в мою душу сомнение, сумел ли брат Николай начать свою новую жизнь с радости…

– Не пытайся решить уравнение со столькими неизвестными, мой дорогой следопыт, – весело сказал мне Иллофиллион, возвращая меня к настоящему. – Тебе не надо искать ответ на вопрос о том, как протекают жизни со столькими неизвестными для тебя величинами. Тебе надо растить в своём движении, в своих перемежающихся «сейчас» Любовь-Энергию, причём не в арифметической, а в геометрической прогрессии. И первое, что ты для этой цели можешь сделать, – помоги Игоро собрать все вещи Наталии Владимировны. Когда мы будем уезжать, усади её с Зейхедом на мехари и оставайся, вместе с Игоро, в роли рыцаря-охранника при нашей «молниеносной» даме всё время путешествия. Станислав и мистер Ольденкотт поедут рядом со мною, а вы – сзади нас. Если я доверяю твоему вниманию охрану этой женщины, это значит, что ты так же должен забыть о себе и думать только о ней, как ты делал это в те часы, когда помогал ей читать книгу в комнате Али. Обязанность, возлагаемая мною на тебя в это мгновение, так же священна, как и та. Забудь же о себе, думай о ней и не забывай слов Франциска о бездне человеческого горя, – прибавил Иллофиллион, ласково потрепав меня по плечу.

Я был несколько пристыжен и в то же время умилён деликатностью и любовью Иллофиллиона, умевшего всегда и всё понять и сделать лёгкой и священной всякую задачу, которую он давал и которая казалась трудной. Когда он приказал мне собрать вещи Андреевой и стать для неё в пути рыцарем-стражем, во мне пронеслось нечто вроде протеста и даже возмущения, а также чувства горечи от расставания с Иллофиллионом – точно я был недоволен, что кто-то другой займёт в пути моё место рядом с моим дорогим наставником. И всё это сразу же схлынуло, стоило лишь ему вызвать в моей памяти ту Наталию Владимировну, которую я вводил в божественную комнату Али.

Я поклонился низко-низко моему чудесному воспитателю, понял по его ответному поклону и взгляду, что я не только прочтён до дна, но и прощён до конца, и радостно бросился к Игоро звать его на новое дело. И тут же поймал себя: ведь и мне сейчас указали нечто новое, и я это новое начал с печали. «Неужели это закон для всех?» – думал я, собирая в плетёную корзинку вещи Наталии Владимировны и поражаясь тому, какое количество их она набрала с собой. И чего тут только не было! И кружевные косынки, которые она обычно носила на своих непокорных волосах, и детские игрушки, и бусы, и зеркала, маленькие и побольше, точно она собиралась дарить их каким-нибудь заброшенным жителям пустыни, и книги, и пряники, и финики. Дойдя до последних, я уже готов был прийти в отчаяние, как ко мне подошли мои вчерашние собеседницы за ужином.

– Ну, это вы делаете совсем не так, – сказала мне старшая, вываливая на высокий каменный стол из корзинки всё, что я с таким трудом туда запихал и что было похоже на багаж коробейника. – Сейчас мы разложим вам всё по сортам и уложим в пальмовые корзиночки. А финики и пряники положим в специально для этого сплетённые мешочки, которые вы привяжете сбоку корзинки. Тогда можно будет их доставать, не делая беспорядка в большой корзине.

Не успел я оглянуться, как вся работа была закончена. Я представил моим дамам Игоро, которого они очень сердечно приветствовали.

– Теперь пойдёмте, вас ждёт у нас завтрак, – сказала старшая.

– Не сомневайтесь, – прибавила младшая, заметив моё колебание, – доктор Иллофиллион и дедушка уже у нас. Вас вместе с вашим приятелем приглашает дедушка. Он желает угостить вас нашим обычным завтраком, чтобы ваше представление о нашей жизни в пустыне было полнее. Кроме того, у него, кажется, есть надежда упросить вашего великого друга-артиста показать нам всем, как надо читать стихи великих поэтов.

– Тебе не поручали, дорогая, ничего передавать, – перебила её старшая. – Дедушка очень просит вас обоих сейчас к нам. Пойдёмте же, а то кофе остынет, – улыбнулась она нам.

Поблагодарив за приглашение, мы с Игоро посмотрели на свои запылённые руки и одежды. Дамы мгновенно подметили наш взгляд, без слов нас поняли и отвели к тому домику-ванне, где нас приводил в себя Ясса. Мы и сейчас нашли его там. Наши спутницы прошли в сад, взяв с собой Эту. Через несколько минут мы к ним присоединились, соперничая с ними в белизне одежд.

Я был рад, что обе дамы щебетали с Игоро с особенным интересом, узнав, что он тоже артист и нередко выступал вместе с Бронским в его спектаклях. Я же следовал мыслями за профессором…

Как разны были мои чувства сейчас, когда я мысленно летел по пустыне за Зальцманом, и тогда, когда я мчался за Беатой. Тогда я не сознавал ни себя, ни её отделёнными от всей жизни, я составлял одно целое с нею, с пустыней, со всей Вселенной, с Богом; там я пел со всем, меня окружающим, песнь торжествующей Любви… Здесь я видел отделённое бедное сердце, не имевшее ещё сил осознать себя частицей всего мира. Я понимал, что профессор не видел ещё в человеке частицы Единого, но воспринимал только его внешнюю форму и по ней судил о ближнем. Давно ли и я думал так же?..

Не знаю, долго ли мы шли, но когда неожиданно передо мной выросла громаднейшая фигура «дедушки», я точно с неба свалился, не сразу сообразив, где я, чем насмешил всех, а особенно Андрееву, которая, не удерживая весёлого смеха, сказала мне:

– Ну и пожалела бы я тех, кого бы вам поручили в пустыне, Лёвушка. Вы, наверное, забыли бы, что в пустыне бывают внезапные бури, очень опасные, и, уносясь в ваших мечтаниях, предоставили бы силе стихий всех ваших подопечных.

– Это очень грустно, дорогая Наталия Владимировна, что именно вам дал Иллофиллион такого немудрящего рыцаря, как я, в качестве охранника в пустыне. Вся моя надежда на то, что Его же высокая любовь не позволит мне на этот раз выбиться из глубокого благоговения и сосредоточенности, в которых я служил вам в комнате Али. В данном же мне сейчас поручении, узнав о вашем недоверии к моим силам, я постараюсь удвоить своё усердие, – ответил я, впервые ничуть не смущаясь саркастическим выражением её глаз – электрических колёс, которыми она меня пронзала, и едкостью тона, хотя она и прикрывала его добродушием.

Ко мне подошла леди Бердран и, радостно пожав мне руку, сказала:

– Я так счастлива, Лёвушка, Иллофиллион сказал мне, что я поеду в одном ряду с вами.

Когда я подошёл к «дедушке», он положил мне на плечи свои могучие руки, и я мгновенно убедился, что Голиаф подвергся превращению в Давида, ибо я был ему ниже плеча и мог на него смотреть, только подняв голову кверху.

– Мой милый гость, я не так давно получил новые книги от моего друга, сэра Уоми, и прочитал ваш рассказ. Я едва поверил, когда Иллофиллион сказал мне, что автор – юноша, почти мальчик. Если бы вы даже много раз были рассеянны по отношению к внешним вещам, то та глубина, в которую вы проникли в вашей книге уже сейчас, несмотря на ваш юный возраст, говорит одно: вы идёте вожаком и для вас нет мерила обыденности. Примите мою благодарность. Если бы я мог выпустить во Вселенную такую цельность устремления, какой обладаете вы, я был бы счастлив.

Великан усадил меня – теперь совершенно сконфуженного – рядом с собой перед дымящейся чашкой кофе.

– Не смущайтесь, мой дорогой. Здесь, в пустыне, мы привыкли свободно оценивать таланты друг друга. У нас нет предрассудка зависти, как нам не свойственна и ревность. Мы нередко соревнуемся друг с другом и всегда честно и просто признаём себя побеждёнными, если противник превзошёл нас талантом. И вы не смущайтесь моим восхищением. Я просто счастлив приветствовать в вас ту силу одарённости, которая поможет многим и многим выйти из кольца их предрассудков и понять, что значит иметь глаза и уши открытыми.

Он придвинул ко мне несколько маленьких корзиночек, очень изящно сплетённых из пальмовых волокон и наполненных хлебцами, коврижками и печеньем. Я понимал, что всё это – хлебные продукты оазиса, разнообразно сделанные из муки, но форма и цвет хлебцев то напоминали картошку, то походили на морковь. Я не знал, что к чему подано, смотрел на все корзиночки сразу и не мог решить, с чего мне начать. Хозяин пришёл мне на помощь, говоря:

– Нам приходится приспосабливаться к ежедневным потребностям, живя в пустыне. Мы не можем рассчитывать, что идущие к нам и от нас караваны всегда будут в срок возвращаться и снабжать нас мукой из пшеницы, которая, как и рожь, у нас не родится. Наши хлебцы всегда делаются с подмесом муки из плодов хорошо растущих у нас манговых и мучнистых деревьев. Поэтому внешний вид наших хлебцев неказистый и слишком белый для глаз европейцев. Не было ещё ни одного человека, впервые видевшего наш хлеб, который не задумывался бы над его видом, как это сделали сейчас вы. Но точно так же не было ни одного европейца, который, попробовав, не одобрил бы нашего хлеба.

Рассул был ласков, в его глазах не было ни искорки юмора, он смотрел на меня с отеческой нежностью. Великан сам положил мне на тарелочку из пальмового дерева несколько хлебцев, придвинув красивую небольшую маслёнку из слоновой кости, полную свежего масла, и подал широкий и короткий нож, также из слоновой кости.

Я обратил внимание не только на красоту этих вещей, на белоснежность скатерти, но и на руку самого великана. Это была огромная, тёмная, но красивая и необычайно пропорциональная рука. На среднем пальце её сверкал древний перстень, изображавший голову сфинкса, в которой сиял жёлтый бриллиант. Я подумал, что клафт[1] на голове самого хозяина был бы в полной гармонии со всей его фигурой и в нём Рассул был бы похож на египетского жреца. Я не успел додумать своей мысли. Рассул снова посмотрел на меня, и на этот раз в его взгляде было то же озорное, подшучивающее выражение, с каким он смотрел на меня за ужином, когда я рисовал себе его мчащимся на мехари.

– Нет, – сказал он мне, улыбаясь. – Знатные египтяне не ездили на верблюдах. Они любили лошадей и слонов. Если уж, по-вашему, я не умещусь на коне, надо меня посадить на слона. На белом я, тёмный, был бы особенно эффектен.

Рассул весело рассмеялся, я же, заметив улыбку Иллофиллиона и его ласковый мне взгляд, вспомнил, что мусором разных мыслей засорил текущую минуту, вздохнул и сказал Дартану:

– Опять проштрафился.

– Нисколько, – ответил мне он. – Но надо активнее кушать, так как время не ждёт, скоро ваш караван двинется.

Он поручил меня одной из своих внучек, приказав накормить меня досыта. Но, зная наставление Иллофиллиона перед отправлением в путешествие – не есть много, я не выполнил желания моей милой дамы и не съел половины того, чем она меня потчевала.

Первым из-за стола поднялся хозяин, за ним встал Иллофиллион и все остальные. Когда мы вышли к концу аллеи усаживаться на мехари, то оказалось, что в оазисе оставалась только часть нашего отряда. Весь караван, шедший вчера сзади нас, уже давно ушёл вперёд, руководимый Никито. Я был очень удивлён и подумал, как же совершает это трудное путешествие сестра Карлотта, которая и в Общине большую часть дня всё лежала в постели.

– Не беспокойся о тех, кого я тебе не поручал, но будь собран и до конца бдителен с теми, кого я тебе поручил и от обязательной заботы о ком ещё тебя не освободил, Лёвушка, – сказал мне Иллофиллион. – Старушка благополучно спит и не испытывает никаких тягот пути. Смотри, – и он указал мне на Андрееву, нетерпеливо топтавшуюся у своего мехари, которого держал Зейхед.

Я быстро подошёл к ней, подозвав Игоро, и мы втроём с большим трудом усадили её в маленькое седло так, чтобы ей было удобно и чтобы с неё ничего не спадало. Пот катился градом со всех нас, и всё же, если бы милосердный и ловкий Ясса не вмешался в наше дело, мы не смогли бы укутать её плащом и зашнуровать его как следует, так как она спорила с нами и сбрасывала с себя всё, разрушая нашу работу. Мне помогло сохранить полное спокойствие моё воспоминание о белой комнате Али. Но оно помогло мне, а не делу. Ясса же, точно укротитель непокорной львицы, что-то бормоча на непонятном мне диалекте, который, казалось, понимала Андреева, ласково-ласково, как заботливая нянька, укутывал одеждами грузную женщину, и она подчинялась, даже не думая протестовать.

Ещё и ещё раз я понял, сколь многому я должен ещё учиться. Я ясно понял, что и самообладание может быть бессмысленно, если оно акт чисто личный, а не действенная сила. Причём сила такая, которая вбирает в себя эманации раздражения встречного и тушит их, как глухая крышка, плотно закрывающая горшок с горящими углями и сдерживающая их огонь. Я понял сейчас, почему влияние Иллофиллиона и других моих высоких друзей так освобождает людей и даёт им блаженное чувство облегчения. Их мудрое самообладание, лишённое всякой мысли о себе – этой назойливой требовательности собственного «я», – вливает энергию своей любви во все дела человека, с которым они общаются. Я понял, что ответственен за то, как прошла встреча с человеком и какие чувства в нём пробуждались при встрече со мною. В эту минуту, как никогда, мне была ясна пропасть между той ступенью, на которой находился я, и тем величием Света, в котором жил Иллофиллион. Я снова вздохнул и услышал нежный голос Иллофиллиона:

– Мой мальчик, привыкни делать каждое текущее дело как самое важное. Привыкни не пересыпать перцем своих благих мыслей действий своего дня. Этим ты затрудняешь не только одного себя, но и всех тех, кто находится вокруг тебя. Иди, простись с хозяином. Я займу твоё место рыцаря на это время подле Наталии Владимировны.

Иллофиллион подошёл совсем близко к Андреевой и что-то стал говорить ей, но так тихо, что никто разобрать его слов не мог. Мы с Игоро пошли прощаться с Рассулом. Я везде искал глазами Бронского, недоумевая, где бы он мог быть, так как он раньше всех вышел из-за стола и в сопровождении двух мужчин, жителей оазиса, куда-то ушёл. Я нигде не видел артиста, стал было уже беспокоиться о нём, но… вовремя вспомнил о «перце» своих мыслей…

Когда я подошёл к Рассулу и, кланяясь, поблагодарил его за гостеприимство, он взял обе мои руки и, глядя сверху вниз мне в глаза, сказал:

– Радостно мне сегодня. Радостно на много дней вперёд, что встреча с вами даёт мне возможность вернуть вам мой старый долг. Когда-то ваша белая птица была вашим врагом, – показал он на Эту, прижавшегося к моей ноге. – В одно из воплощений этот враг убил вас. Но, умирая, вы защитили от него меня. Я остался жив, помнил о вашей защите, помнил о своём долге вам, но в течение многих веков не имел возможности возвратить вам хотя бы свою благодарность. Примите от меня эту вещицу. Это очень древняя вещь. Она принадлежала одному египтянину и напоминала ему о неизбежной ступени в пути совершенствования каждого человека: о гармонии. Возьмите её от меня. Редко встречаются в жизни вещи, не оплаканные слезами, не напитанные вибрациями скорби и стонов. Если иногда людям и попадают в дар вещи великих, имевших души чистые и свободные, они делают себе из них талисманы, прибегают к их помощи в своих мольбах и передают им невидимые токи своих страданий.

Эта же вещь чиста. Она принадлежала существу такого высокого духа, радость которого не омрачалась ни на единый миг за всю жизнь, хотя видимых причин для этого было немало. Всё, чего я хотел бы пожелать вам из глубин моей благодарной памяти, – сохраните до конца ту цельность верности, в какой вы сейчас живёте. И великая Жизнь поддержит вас – вожака человечества – в том месте, к которому она теперь подвела вас. Никто не может выполнить величайшей задачи, которую на него возлагает великая Жизнь, в одно воплощение. Целый ряд их, следующих друг за другом, поднимает таящиеся в человеке силы до высоты совершенства, вначале как качества, потом как аспекты Единого, постепенно создавая из человека-формы человека-огонь. Огонь ваш, уже теперь горящий костром, должен принять форму сферы, чтобы стать гармоничным путём для Истины. Пусть же эта вещь высокого радостного духа поможет вам в этой великой и трудной работе!

И он подал мне небольшую пластинку на золотой цепочке из звеньев в виде головок сфинкса, на которой было изображено солнце и его лучи, причём само солнце представлял большой жёлтый алмаз и такие же камешки сверкали в глазах сфинксов.

Я был потрясён его словами, восхищён подарком и в то же время огорчён: опять у меня ничего не было, что бы я мог подарить любезному хозяину в ответ на его дар. Он прочёл мою мысль и сказал:

– Жизнь, которую вы когда-то подарили мне, – ваш вековой подарок. А теплота сердца, которой вы обласкали меня сейчас, ценнее всех даров, которые вы могли бы мне преподнести. Но, если бы вы желали, если бы у вас было радостное желание оказать мне услугу, я обратился бы к вам с одной просьбой.

В ответ на мою радость быть ему полезным он продолжал:

– В дальней Общине, куда вы теперь едете, есть несколько домиков, где живут люди нашего оазиса. Несчастных, которые нигде не могут достичь мира в сердце, везде много. Им кажется, что не их собственная строптивость гонит их от людей, заставляя их самих отъединяться от своих ближних, но что это окружение не даёт им возможности развиваться в том духовном богатстве, которое они в себе носят. Таковы и наши строптивцы, которые сейчас живут в дальней Общине; объехавшие чуть ли не весь мир, они нигде не нашли себе покоя. Время от времени мы посылаем им вести и посылки с родины. Но чтобы можно было послать им весть, надо, чтобы вестник был верен до конца, целен до конца и добр до конца. Только весть, переданная через такого вестника, не спровоцирует нового бунта и нового пароксизма отрицания в душах этих несчастных. В вашем лице мы могли бы иметь такого гонца. Согласны ли вы им быть?

– Вы слишком хорошо читаете в моём сердце, чтобы задавать мне этот вопрос, – ответил я. – Если считаете меня гонцом достойным, я готов.

Рассул вынул из кармана своего плаща объемистую пачку писем, перевязанную тонкой лентой из пальмовых волокон, вложил её в красивый мешочек, сплетённый как циновка, и подал мне, говоря:

– Все эти письма я прошу вас передать лично людям, которым они адресованы. Но не сразу передавайте их. Сначала вам надо познакомиться с каждым из тех лиц, кому я прошу вас отдать письмо. Важно в этом случае общение со строптивцами, чтобы гонец знал и помнил не только о любви и заботах тех, милосердие и дары которых он вообще несёт в серые дни земной жизни. Но важно, чтобы его собственная активная сила доброты жила и, действуя в гармонии с их любовью, сумела внести мир в сердце строптивца, хотя бы на тот краткий миг, пока будет совершаться передача вести. Гонец должен найти в себе то истинное самообладание, от которого затухает раздражение во встречном. Вы сами прошли мучительный путь постоянной раздражительности, и ваша верность помогла вам взойти на ступень неизменной доброты. Ваш новый путь бдительного внимания к каждой встрече даёт вам возможность подниматься выше к ступени гармонии Учителя. Не каждый ученик может продвигаться в высоту тех путей, где действует Учитель. Туда проходит только тот, кто сумел дойти до самообладания как действенной силы, помогающей встречному освобождаться от подавляющих его страстей.

По внешности, по мнению людей недалёких и нечутких, ученик может обладать большим темпераментом, чем им бы это казалось уместным для ученика. И, по неразумию своему, они считают такого ученика раздражительным или плохо воспитанным. Не раз в жизни вам придётся столкнуться с этим. Но на суд людей вы никогда не обращайте внимания. Они судят по степени своего ума, а Учитель судит о вас по действию вашего сердца, культуру которого может видеть лишь тот, чьё сердце бьётся в ритме Вселенной. Таких сердец на земле не так много, и отсюда идёт некоторая внешняя обособленность учеников. Этим смущаться нельзя. Надо решительнее убирать внутренние перегородки между собой и людьми и вводить в каждое общение силу энергии Тех, Кто ведёт вас, никогда не давая вам чувствовать огромной пропасти между Их и вашим духовным миром.

Познакомьтесь лично с каждым из моих адресатов. Научитесь овладевать их эманациями себялюбия и самоуверенности. Научитесь тушить огни их чрезмерно развитого астрала[2]. Научитесь вводить в действие в каждой встрече с ними энергию вашего высокого друга Флорентийца как такт и обаяние. И только тогда передайте каждому его письмо. Вас поражает, что Франциск, также давший вам письма к строптивцам в дальней Общине, ни о чём вас не предупреждал, а просто велел вам передать их его адресатам, неся Его чашу в руках. Вы молоды, мой друг. Вы ещё не можете ни воспринять, ни охватить полностью мощь и высоту Любви Франциска. Его освобождённая Любовь несёт всем такую непобедимую силу, что рука, подающая Его весть, может быть только чиста. Сила Франциска, его Радость сокрушают всё условное в людях сами по себе, не нуждаясь в содействии гонца. Если гонец может передать Его весть, значит, он чист сердцем. Если бы гонец вздумал кого-либо обмануть, он сгорел бы мгновенно, превратившись в груду пепла. Или же стал бы безумным, если бы его преступление было легче обмана, но всё же несло встречным себялюбие, а не Человеколюбие.

Закончив этими словами свою речь, Рассул обнял меня и велел своим двум внукам подать мне ряд посылок, предназначенных тем же людям, для которых он передал мне письма.

Я был глубоко взволнован словами Рассула и его доверием к моим силам. Я мысленно не расставался с моим великим покровителем Флорентийцем и молил Его помочь моим рукам сохранить чистоту и держать чашу Франциска, ставя Его прекрасный образ между собой и каждым встречным, пока я буду в дальней Общине.

Едва я справился со своим волнением, как увидел Бронского, подходившего к нам в большой группе молодых мужчин и женщин. По виду Станислава, излучавшего необычный энтузиазм, я понял, что он пережил и ещё переживает момент творческого вдохновения. Из долетавших к нам отдельных слов его речи можно было понять, что он даёт наставления относительно какой-то театральной пьесы.

Когда вся группа приблизилась к нам, артист остановился, как бы слетел с неба на землю, сразу же, как в сказке, лицо его приняло обычное выражение, и он с беспокойством сказал:

– Неужели я опоздал и задержал вас, Лёвушка? И вы один ждёте меня здесь?

– Не беспокойтесь, – ответил ему за меня Дартан. – Учитель Иллофиллион распорядился дать вам время осмотреть наш театр и продекламировать моим артистам несколько бессмертных произведений. Караван ушёл вперёд, а Иллофиллион по обыкновению не потерял ни одной минуты времени. Я же приношу вам мою благодарность за то, что вы помогли моим внукам и внучкам понять, как выйти из тупика в занятиях искусством. Конечно, ваши советы, как молния, помогли им увидеть, что такое истинное искусство. Но… одно дело понять, а другое дело – суметь. На вашем языке, как вы сказали мне вчера, знать – значит уметь. Не откажите нам в более длительной помощи, поживите с нами и поучите нас, если такая самоотверженная задача не кажется вам слишком низкой для вашего гения.

– Я опускаю ваши последние слова, считая их просто одной из форм и фраз восточной вежливости, с которой я не раз уже сталкивался в жизни, не будучи настолько находчивым, чтобы найти подходящий ответ. Не допускаю мысли, что вы не видите, как глубоко я поражён достигнутыми в пустыне успехами, пониманием и преданностью искусству; я хочу пожить у вас и поработать с вашим театром. У меня есть и блестящий режиссёр, мой ученик Игоро, преданность делу которого, пожалуй, превосходит даже мою. Но в эту минуту перед нами обоими стоит иная задача. Мы не можем оставить нашего великого друга, Учителя Иллофиллиона, за которым мы сейчас следуем. Но если он разрешит нам, то на обратном пути мы останемся у вас в оазисе и поработаем столько времени, на сколько сам Учитель Иллофиллион найдёт нужным нас здесь оставить.