Мемуарик

2-е московское лакомство моего детства – эскимо. Поезд в Орёл тогда шёл около 5 часов, в нем адски топили, поэтому эскимо мне везли в китайском 3-х литровом термосе. К Туле оно уже превращалось в прохладную кашицу с плавающими осколками шоколада, а дома, в Орле, меня ждала нагретая лужица бывшего мороженого. И тому радовались – эскимо в глубинке не выпускали, а обычное мороженое – только летом.

3-е, тоже крайне неполезное, высококалорийное угощение – сладкие творожные сырки и плавленый сыр "Омичка". Да, многие адепты "back to USSR" не верят, что сладкие творожные сырки, массы с изюмом и прочие деликатесы были доступны только жителям мегаполисов. Провинция – молоко, кефир, ряженка. Хотите большего? Почти 400 км туда, почти 400 км обратно.

4-е, уже извращенное – французское детское питание "Бебипапа" со вкусом яблока и груши. Стоила пачка дорого, никто ее в нашей булочной не брал. Малышам уж точно, зато взрослые исхитрились намешивать из нее кашу. А я ела сухой порошок, воруя его чайной ложкой из маленькой дырочки в фольгированном пакете. Больше оно мне не попадалось.

Грех не припомнить острые "охотничьи" мини-колбаски, португальские сардины, редчайший вонючий сыр с плесенью (его выбрасывали в продажу в 1 гастрономе перед визитом западных делегаций), торт "Птичье молоко", отпускавшийся только по удостоверениям ветерана войны и паспорту. Почему ещё и по паспорту? Так иногородним ветеранам надо было еще и доказать, что сегодня – важная дата. Золотая свадьба, юбилей и  т.п. Авось сжалятся, продадут, и то если обком не заказал всю партию.

Потом настали 1990-е. Изобилие свалилось внезапно, только денег не стало, и мы испытывали Танталовы муки: под нами – огромный гастроном, забитый ранее неведомой едой, а купить не на что.  Помню, что специально ходила в магазин посмотреть на жевательные лимончики, а взрослые стояли с разинутыми ртами в 1-м частном магазине и просили взвесить 50гр крекера.

Быстро разочаровавшись в "Марсах" и "Сникерсах" (стоили они тогда как элитный шоколад, пока рынок не насытился, а на вкус напоминали презираемые шоколадные батончики), мы мечтали о: 1. белорусских глазированных сырках

2. датских химических рулетах

3. польских тортах-мороженых кислотных расцветок

3. американских куриных сосисках в банках.

Все это богатство продавалось на мелкооптовых базах, поход туда становился праздником.

Книги моего детства.

Сразу оговорюсь – я напишу не о тех больших книгах, которые меняют мировоззрение, а о 5 книгах разного качества, в свое время подстегнувшие моё воображение. Самой любимой в детстве книгой были "Рассказы о Пилле-Рийн" эстонской писательницы Элен Нийт (Детлит, 1982). На русский язык была переведена лишь часть рассказов, тоненькая книжечка. Мне нравилось в ней то, что у Пилле-Рийн почти ничего не происходило. Пилле-Рийн едет на хутор (в Эстонии хутора), бегает с кузиной и гусями, смотрит вечером в раскрытое окно на цветущую яблоню. Финала нет. В конце книжки – фиолетовый домик, окно, в которое почти заходят яблоневые ветви. Сразу стала выдумывать продолжения в духе "перестройки" – что хутор этот был очагом сопротивления, на лугу у них закопан танк и на нем подросшая Пилле-Рийн едет биться за свободу Эстонии. Я и сейчас  не знаю, чем там дело кончилось. Постарше я взяла в деревне, в библиотеке роман Алексея Пантелеева "Ленька Пантелеев", про его детство и отрочество до того, как попал в ШКИД. Взяла по ошибке, слышала от бабушки про банду Лёньки Пантелеева в 1920-е, и решила, что эта книга о бандитах, 1990-е же, бум криминального чтива. И очень удивилась, начав читать про мальчика, из купцов-старообрядцев, перед революцией, свой дом богатый, папа пьет, убил дядю, прислуга очищает ковер от крови. Я и попала. Еще он описал мир приключенческих книжек предреволюционных, уютный мир, свои попытки подражать Буссенару, мечты поехать спасать буров, потом японская, затем европейская война, и мир рухнул. Юный Пантелеев стал свидетелем революций, Ярославского мятежа, попал в учебный лагерь белогвардейцев, где их кормили вместе со свиньями, бегство с югов, беспризорщина, пока шёл, в стране уже НЭП. НЭП так походил на 1990-е, что я с этой книгой не хотела расставаться.

"Детство Никиты" А.Н. Толстого, вроде бы ни о чем – барчук, имение, сбывшийся сон, тоже автобиографическое, но из нее вырос целый мир.

4. Еще из подросткового мне очень нравился (тоже незаконченный) "Портрет Кати Е." Воскобойникова, читала только ее часть, т.к. она печаталась в журнале и других номеров не было. Это история взросления хулиганистой девочки на фоне Ленинграда 1960-х. Она плохая, плохая, плохая, потом вдруг попадает на выставку рисунков школьников и видит там СВОЙ ПОРТРЕТ, нарисованный ее одноклассником (а они дрались). И Катя понимает, что в ней видят другие нечто хорошее, что, может, этот мальчик втайне ей симпатизирует. И она начинает меняться. Причем я знала, что Воскобойников – стукач, по его доносам уничтожали коллег-писателей при Сталине, а в "оттепель" он стал учить школьников нравственности, но при этом избивал жену велосипедным насосом. Меня поразило, что ужасный человек может написать неплохую книгу.

И, наконец, "серьезный" взрослый роман о поисках веры, к которому я возвращалась больше 10 лет подряд – "Отверзи ми двери" (или "Кровь") Феликса Светова, про КСВ Льва Ильича, журналиста времен "застоя". Роман этот примечателен тем, что воспринимался вопреки замыслам автора. Светов написал его в 1970-е с целью проповеди евреям христианства и проиллюстрировать призыв Солженицына "жить не по лжи". Герой бросает профессию журналиста, т.к. там надо постоянно врать, начинает новую жизнь дворником в глуши. Но меня он заинтересовал, во 1-х, описанием душевных мук Льва Ильича, а во 2-х, тем, что там упоминалось советское еврейское подполье, синагоги на Бронной. Меня еврейская тема всегда очень увлекала и я сюжет "вывернула", написав продолжение, где Лев Ильич через 15 лет ищет примирения с уехавшей в Израиль дочерью. В самом романе именно дочь, тогда еще школьница, служит спусковым крючком этого кризиса – она попадает в больницу, требуется переливание крови (отсюда изначальное название романа "Кровь"), Лев Ильич сдает кровь, но она дочери НЕ ПОДХОДИТ! И жена ведет сдавать кровь настоящего отца – давнего друга семьи.  Если посмотреть на эту книгу сейчас – неинтересно, узко, пропаганда.

Шипуватий папорть (автобио) 2011

В этих листьях слишком внешних,

В их точеном очертаньи,

Что-то есть миров нездешних… (Брюсов. Папоротник)

В 1667г., видимо, на радостях, что не пришел конец света, немецкий поэт Иоганн Карст написал стихотворение, строки которого расположились ветвью папоротника.

Шипуватий – не значит плохой. Без некой доли шипуватости в нашем писательском деле никак: гладких проглотят, а кто с шипами – зацепится, закрепится. Папоротники – моя давняя любовь. Мистические, изящные, манящие, современники динозавров, весеннее лакомство птеродактилей, знахаркины веники. Обожала спускаться в глубокий сырой овраг, где посреди поваленных деревьев росли они, мужские, женские, может, даже австрийские, кочедыжники, орляки съедобные и несъедобные – мои резные папорти. Папоротники, заворотники, выворотники, изворотники. Лет в 6, наверное, я каким-то невероятным образом умудрилась убедить взрослых выкопать в том овраге несколько молодых крепких папоротников, опустить их корнями в ведро с землей, быстренько донести до сада и там аккуратно, присыпав лесной землей, посадить в тени под огромной грушей. Странно, но папоротники не только прижились в незнакомом месте (дикий декоративному рознь), но и вымахали, раскидали споры, вывели робкие отростки. Через 20 с лишним они почти догнали по длине и размаху старинных львовских сородичей на Лычакивском кладбище. Оставалось каких-нибудь 10 сантиметров (в холке?), но настала адская сушь лета 2010, и уже в начале августа торчали побуревшие скелеты. Возродятся ли они, не знаю. Надеюсь, что да. Но лычакивских не догонят уж точно. Чем манят они меня? Папоротники –свидетели давно исчезнувшего мира. Реликты мезозоя. Кроме них, да еще саговников, хвощей и одного дерева, не осталось никого, кто помнил это буйство зелени. Если бы они рассказали все, чему стали свидетелями, получился бы неплохой роман и несколько научных сенсаций. Но папорти молчат, и мы не узнаем их секретов.