Полная версия
Мария Карапетян, Лариса Петровичева, Рика Иволка, Сергей Мельников, Андрей Вдовин, Лилия Белая, Евгения Левицки, Елена Лакруа, Мария Роше, Вероника Нестерова, Дмитрий Морфеев, Лина Славянова, Рона Цоллерн
Истории для рассказа в темноте
«Истории для рассказа в темноте»
Сборник малой готической прозы
Составитель и автор идеи М. Карапетян
Художественное оформление обложки Jam Di
2024
Авторы:
Лариса Петровичева
Андрей Вдовин
Лилия Белая
Рика Иволка
Сергей Мельников
Мария Карапетян
Евгения Левицки
Елена Лакруа
Мария Роше
Вероника Нестерова
Дмитрий Морфеев
Лина Славянова
Рона Цоллерн
«Говорящий с ветром»
Лариса Петровичева
Тридцатого октября одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года я покинул Нью-Йорк и отправился в Касл-Комб, городок моего детства в Новой Англии, навсегда оставив позади привычную жизнь.
Ревущие двадцатые обрушились в пропасть со стоном умирающего зверя. Уже были бедолаги, которые пустили себе пулю в лоб, не в силах перенести крушение биржи. Находились и те, кто наивно уверял себя в том, что все еще как-то утрясется. Я, по счастью, не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Работа журналистом криминальной хроники приучила меня цепко мыслить, анализировать и понимать: это не просто крах биржи, это крах всего привычного мира, и лучше пересидеть его где-то в тишине.
Касл-Комб как раз и был таким тихим местом, в котором можно укрыться от жизненных бурь. У меня были кое-какие сбережения, а самое главное – был старый дом, в котором прошло детство. Сейчас он казался мне надежным укрытием от любого финансового шторма.
В былые времена осенние пейзажи Новой Англии завораживали меня. В них виделось что-то вдохновляющее и таинственное. Но теперь, когда автомобиль миновал развилку дорог у Эйнбро, в картинах окружающей природы была только тоска. Судя по зарослям бурьяна и дикого шиповника, земля здесь не возделывалась много лет. Изредка встречались жалкие лачуги и убогие огороды – после огней и небоскребов Нью-Йорка они казались особенно тоскливыми. Обитатели хижин провожали мой автомобиль весьма неприязненными взглядами, словно советовали чужаку проваливать и не останавливаться.
Чем дольше я ехал, тем сильнее становилось чувство прикосновения к чему-то непонятному. Мир, к которому я привык, остался где-то очень далеко. Не был ли он мифом или сном? Казалось, я пробудился от грез. Кредиты и мафия, сухой закон и танцы в клубе Коттон, бутлегеры и перестрелки, электричество и радио, джаз и кинематограф будто бы превратились во что-то ненастоящее, выдумку или мечту. А реальностью была осень, облетающие клены, пыльные дороги, полуразрушенные каменные ограды, заболоченные луга в низинах и густые леса.
Когда-то все это было моей сказочной страной. Когда-то. Автомобиль переехал старый каменный мост через тонкую ленту речушки, погрузился в лес, вынырнул из него, и я увидел знакомые крыши Касл-Комба, залитые тихим светом вечернего солнца. С первого взгляда было ясно, что городок переживает не лучшие времена, но он был таким и во времена моего детства, и, как я подозревал, задолго до этого. Есть места, наполненные тленом и унынием, и лучше к ним не приближаться: каждое надежно хранит свою тайну.
Тайной Касл-Комба был мой дядя Альберт Финниган. Двадцать лет назад мы с родителями и дядей жили в доме на Эшбери-стрит, который построили наши далекие предки. Темная громадина в георгианском стиле давно обветшала, и ее угрюмый вид как нельзя лучше соответствовал тому, что говорили об Альберте Финнигане.
В Касл-Комбе его считали колдуном. Вряд ли нашелся бы человек, который рассказал о моем дяде хоть что-то хорошее. Болтали, будто в День Всех святых и Вальпургиеву ночь он приносит жертвы дьяволу в лесах за городом. Утверждали, что он способен вызывать сильный ветер, ломающий самые старые деревья, и бури, частые по осени в этих краях, его рук дело. Говорили, что библиотека в доме полна старинных преданий и книг по черной магии, и непосвященный умрет от ужаса, едва прочтя строчку. В моих детских воспоминаниях дяде Альберту льстил всеобщий трепетный страх, и по улицам городка он гулял так, словно был истинным королем этих мест.
Из-за скверной репутации дом на Эшбери-стрит старались обходить стороной, хотя стоило кому-нибудь из обитателей Касл-Комба заболеть чем-то серьезнее простуды или несварения желудка, как он стучал в двери Финнигана и смиренно просил о помощи. Тогда дядя выносил какие-то порошки и травы, и исцеление не заставляло себя долго ждать. Местный священник, впрочем, неустанно твердил, что лучше погубить тело, чем бессмертную душу, но в Касл-Комбе мало заботились о душе. Тело требовало больше внимания, особенно с учетом того, что доктор Корвин очень много знал о домашнем вине, но не о лечении болезней.
Двадцать лет назад, в День Всех святых, мой отец убил своего брата. Вот почему мы покинули городок и отправились в Нью-Йорк. Память не сохранила подробностей жуткого вечера: я помнил только, как мать выбежала из дому, таща меня за руку за собой. Тем вечером ветер поднялся одновременно со всех сторон, будто пытался остановить нас. Обернувшись, я увидел свет в кабинете дяди и услышал выстрел.
В тот же миг ветер стих, словно его и не было. Узнав о смерти колдуна, жители городка дружно сказали: слава Богу. Священник сразу же отпустил моему отцу грех братоубийства, а полиция осмотрела дом и постановила, что Альберт Финниган покончил с собой. Это устроило всех. В семье больше не говорили ни о дяде Альберте, ни о старом доме, хотя отец ежегодно отправлял небольшую сумму Уилберу, слуге, который следил за порядком. После смерти родителей я продолжил выплаты, чек ни разу не возвращался, так что меня было, кому встретить.
Для любителей старины городок был настоящей сокровищницей, но кривые улочки и полуразвалившаяся церковь готического стиля внушали мне лишь печаль. Когда-то я любил Касл-Комб, бегал по его улицам, залитым солнцем, прятался от дождя в полуразрушенных домах, придумывал сказки, забираясь на ветви толстых яблонь, и в городе не было для меня тайн. Теперь же я видел лишь убогую мерзость запустения, а не волшебное королевство, и тоска по ушедшему детству задела меня глубже тоски по покинутой жизни в Нью-Йорке.
Дом моего дяди нависал над Эшбери-стрит угрюмой громадой. Теплый осенний вечер придавал всем городским домишкам некоторой легкости, но не особняку, в котором прошло мое детство. Часть окон на втором этаже была заколочена, и я вспомнил, что когда-то там был кабинет дяди Альберта. Чем дольше я смотрел, тем сильнее чувствовал нечто зловещее, невнятное.
Я припарковал автомобиль, вышел и, поднявшись по ступеням, постучал в дверь. Ждать пришлось долго, но наконец-то в доме послышался шум, дверь отворилась, и я увидел Уилбера. Когда-то он казался мне стариком – впрочем, для детей все, кто старше сорока, старики. Сейчас же я точно видел, что ему хорошо за восемьдесят.
Представляться не потребовалось: старик узнал меня и обнял со слезами на глазах.
Я занял свою прежнюю детскую: маленькую комнату, окна которой выходили в запущенный сад на заднем дворе. Когда-то ветви деревьев там были усеяны яблоками, я собирал мелкие душистые плоды, а мама варила из них варенье. Однажды, когда я проводил время в саду с корзиной в руках, внезапно поднялся ветер, и одно из яблок, сорвавшись с ветки, крепко ударило меня по голове. В тот день отец сильно поссорился с дядей Альбертом, решив, что это его работа.
Уилбер постучал в дверь и вырвал из воспоминаний, сообщив, что ужин готов. На столе была тощая курица с тыквенным рагу, и я пригласил Уилбера разделить со мной трапезу. За едой мы говорили о том, о сем, старик упомянул, что в местной газете “Дэйли Касл-Комб” требуется толковый репортер и добавил:
– Благослови Господь вашего отца, мистер Джонатан, за то, что он сделал. Не ко времени вы вернулись в родные края, буду молиться, чтобы вы не пошли по дорожке вашего дяди.
Сказано это было совершенно неожиданно, не имело отношения к нити беседы, и я спросил:
– Почему же не ко времени?
– Так завтра же День Всех святых! – ответил Уилбер с таким видом, будто досадовал на меня за то, что я не понимаю тех вещей, которые известны даже детям. – Сами знаете, что в это время дьявол, хозяин ветров, выбирается из лесных глубин и ходит по земле! Ваш дядя умел найти с ним общий язык. Бывало, я слышал, как он разговаривал с ветром, а ветер отвечал ему, свистя за окнами.
Будь мы в Нью-Йорке, я бы непременно высмеял эти глупости. В городках вроде Касл-Комба всегда рассказывают байки о дьяволе и его темных делах – надо же людям как-то скоротать время и пощекотать нервы. Но осенним вечером, в сумрачной столовой старого дома, едва освещенной маленькой лампой, слова Уилбера не казались нелепыми. Я чувствовал зловещий смысл, который наполнял их, и вспоминал, как в детстве, в ветреные ночи лежал на кровати, укрывшись одеялом с головой и слушая, как в свисте и шепоте ветра сами собой возникают слова на чужом пугающем языке. А со второго этажа доносилась неразборчивая речь дяди Альберта и, как я ни старался, не мог понять, о чем он спрашивает ветер.
Я заверил Уилбера, что не собираюсь разговаривать ни с какими дьяволами. Хватило мне чертей в человеческом обличье, которых я встречал на окраинах Нью-Йорка! Старик, как мне показалось, вздохнул с облегчением.
– Вот и слава Господу и всем святым его, – произнес Уилбер. – Кровь в ваших жилах, кровь рода Финниган, привлечет дьявола из его лесов. Но тут уже зависит от вас, продадитесь ли вы ему или сохраните стойкость.
Стоит ли упоминать, что спать я отправился с неспокойной душой. На улице давным-давно стемнело, принялся накрапывать дождь, и я решил не включать лампу. Это было глупое чувство, и я высмеял себя за него, но мне казалось, что пока я не включаю свет, что-то пугающее снаружи, во мраке, не увидит меня.
Спалось мне тревожно. Я видел сумрачные миры, состоящие сплошь из лестниц, по которым поднимаешься, чтобы спуститься вниз. Лестницы сменялись багровыми пустошами до горизонта, по истресканной земле двигались люди в плащах с капюшонами, но сама пластика их движений говорила о том, что в них больше змеиного, чем человеческого. Пустоши таяли, уступая место бескрайнему темному морю, и в глубине волн угадывались очертания городов, затонувших задолго до того, как первый предок человека взял в руки камень. И от всех видений веяло мучительной тайной – такой, которую хочешь разгадать и боишься, потому что понимаешь: есть такое знание, которое уничтожит и разум, и душу.
Но чем глубже я погружался в сны, тем сильнее становилось стремление к тайне. Удивительные и пугающие миры влекли меня, и в них был соблазн, которому почти нельзя было противостоять. Я протягивал руку и снимал вуаль с древних истин, и шепот ветра становился все ближе, все яснее и разборчивей.
Я проснулся глубокой ночью от того, что где-то снаружи прозвучал окликающий голос – кто-то позвал меня по имени. Сев на кровати, я всмотрелся в окно: дождь закончился, в прорехи туч выглядывала луна, и ветер играл с ветвями яблонь, насвистывая тоскливую невнятную песню.
Шелест повторился, и теперь я отчетливо различил в нем свое имя: “Джонатан”. Ветер усиливался, гнал прочь обрывки облаков, и полная луна казалась мутным глазом, который таращился в мое окно.
Вспомнились ночи, которые я провел в этом доме, кутаясь в одеяло и вслушиваясь в голос ветра. Он звучал то ласково, то угрожающе, то вздымался к небесам колоссальным хором, то осыпался шепотом единственных уст, и в каждом его слове таилась беспредельная тайна. А тот, кому она была предназначена, стоял у открытого окна в кабинете и задавал вопросы, но как я ни навострял уши, не мог разобрать ни слова.
Дядя Альберт был одержим знаниями. Он мог потратить все деньги и несколько дней сидеть, в прямом смысле слова, на хлебе и воде, но купить нужный ему том. Я помнил, что в его библиотеке были философские трактаты, которые академическая наука считала утерянными, были книги с таинственными названиями вроде “Поэма червей” или “Голос мертвых”, от одного вида которых по спине пробегал холод, была даже книга, по легенде написанная самим дьяволом в конце XV века в Испании. Но дяде было мало. Стремление к новым знаниям делало его почти безумным, оно было сильнее голода или жажды, и как-то раз за ужином назвал брата одержимым.
– Да! – рассмеялся тогда дядя Альберт. – Считай меня безумным, если хочешь. Но я заглядываю в такие глубины, где разум и безумие, жизнь и смерть уже не имеют смысла!
– А что имеет, дядя Альберт? – полюбопытствовал я, и мама ощутимо толкнула меня ногой под столом. Дядя дружески взлохматил мои волосы и ответил:
– Только ветер, дружище Джонатан. Ветер и то, о чем он говорит мне.
И теперь ветер звал меня по имени, и в его свистящем шепоте я чувствовал обещание. Но если дядя Альберт испытал бы восторг, то меня окутало страхом. Я свернулся под одеялом, накрыв голову подушкой, и провалился в сон без сновидений.
Утром после скромного завтрака из яичницы с ветчиной и жидкого кофе, я отправился на прогулку по городу. Снова выглянуло солнце, и Касл-Комб при всей его запущенности казался вполне приветливым. Основательная архитектура старых домов, облетевшие сады, дети, которые усаживали тыквенные фонари на ступенях, чтобы отпугивать злых духов – нет, сейчас Касл-Комб выглядел весьма сердечно, и я не пожалел, что приехал сюда. Соседи здоровались со мной, булочник предложил свежую выпечку, и я ощутил некое расслабленное спокойствие, которое развеялось после весьма ощутимого тычка в плечо.
Обернувшись, я увидел немолодого мужчину в потертом костюме и, покопавшись в памяти, опознал в нем Джеймса Корвина, сына того доктора, который когда-то пытался лечить горожан, проигрывая конкуренцию моему дяде. Судя по свирепому выражению одутловатого лица, Джеймс унаследовал практику отца и почувствовал во мне соперника – иначе с чего бы ему так меня толкать?
Уточнив мое имя и коротко поприветствовав, Джеймс не стал тратить времени на любезности и сообщил, что пересчитает мне все зубы и выкинет из Касл-Комба, если я вознамерился заниматься теми же делишками, что и Альберт Финниган, и уводить пациентов у достойных людей и опытных специалистов. Я горячо заверил его, что не собираюсь посвящать время медицине, рассказал о своей профессии, которая не имеет ничего общего с врачебным делом и, когда Джеймс немного успокоился, кивнул в сторону крохотного грязного ресторана и предложил исправить неприятное начало знакомства чашкой кофе и куском пирога.
От кофе и пирога Джеймс отказался и, когда мы сели за столик у окна, подошел к делу серьезно, заказав виски. Для выпивки было, по-нью-йоркским меркам, рановато, но в Касл-Комбе испокон веков считали, что не стоит упускать возможность пропустить стаканчик в хорошей компании. Примерно час мы беседовали о погоде, тыквах, жизни соседей и после третьей рюмки стали лучшими друзьями. Когда же налили четвертую, Джеймс задумчиво посмотрел в нее и сообщил:
– Они ведь все умерли. Все, кто брал лекарства у твоего дяди, отправлялись к праотцам в течение года.
Я насторожился. Репортерское чутье у меня всегда работало отменно и всегда подсказывало, где можно найти информацию для статьи или очередного журналистского расследования. Я немедленно поинтересовался причинами смерти, и Джеймс рассказал, что всему виной были несчастные случаи или самоубийства. Кто-то свалился с крыши, кто-то поскользнулся на улице и свернул себе шею, миссис Несбит уколола палец ржавой иглой, а мистер Коллинз повесился, когда его невеста ушла к другому.
Конечно, я усомнился в том, что всему виной порошки, которые давал страждущим мой дядя. Люди, бывает, умирают и просто так, без чужой злой воли. Однако мой новый приятель был свято уверен в том, что к веренице несчастных случаев в Касл-Комб приложил руку именно Альберт Финниган. У Джеймса даже было объяснение, зачем он это делал.
– Твой дядя якшался с дьяволом, это всем известно. А чем он расплачивался с хозяином ветров? Чужими жизнями, пока не отдал свою!
Я ответил на это, что врачу, который учился в университете, не следует так вдохновенно углубляться в суеверия, на что Джеймс парировал тем, что после смерти Альберта Финнигана больше никто не умирал от несчастных случаев и не завершал жизнь самоубийством. Я не нашел, что на это ответить, мы выпили пятую и разошлись, довольные друг другом.
Вернувшись домой, я хотел было порасспрашивать Уилбера о городских несчастных случаях и самоубийцах, но старик успел куда-то уйти, и я решил провести время, разбирая бумаги в кабинете дяди. Если я в самом деле устроюсь на работу в “Дэйли Касл-Комб”, то мне нужен будет кабинет, а не тот детский столик, за которым я когда-то учился читать и писать.
Кабинет не был заперт, ковер рядом с ним был тщательно выметен, а натертая ручка ярко блестела, как и по всему дому, но, когда я толкнул дверь, мною овладело чувство беспомощности человеческой песчинки перед чем-то колоссальным и непостижимым. Списывая все на выпитый виски, я вошел в кабинет и первым делом решил, что надо будет убрать импровизированные ставни, если я собираюсь здесь работать.
В кабинете все сохранилось так, как было при дяде Альберте. Я прошел мимо книжного шкафа, всматриваясь в золотые буквы на корешках книг, и с внутренней насмешкой понял, что большую часть якобы колдовской библиотеки составляла самая заурядная философия, медицина и ботаника. Конечно, я увидел и те сочинения оккультистов, за которые дядя Альберт не жалел денег, но, в общем и целом, его библиотека сейчас казалась обычным собранием провинциального ученого.
Вот что делает с людьми невежество! Ученость они объясняют черной магией, ученого обвиняют в шашнях с дьяволом. Мысленно потешаясь над дремучестью обитателей Касл-Комба, я прошел к старинному дубовому столу дяди и решил, что он вполне подойдет для моей работы. У меня были сбережения, но бездельничать я не собирался – тем более, с учетом того, что случилось в стране, любые сбережения могли превратиться в горсть бумажек.
Заметив на столе толстую тетрадь в темном кожаном переплете, я открыл ее и понял, что передо мной дневник дяди Альберта. Стоило мне всмотреться в первую запись, которая туманно сообщала о том, что ветер поднимается со ступеней в сердце леса, я снова ощутил беспокойство, словно чьи-то пристальные глаза рассматривали меня. Вновь списав все на влияние виски, выпитого с Джеймсом, я закрыл тетрадь, взял ее со стола и решил выйти на свежий воздух.
Шагая по петляющим улочкам Касл-Комба, я вышел за город и, поднявшись по краю холма, который нависал над городком, словно высунутый язык, оказался на опушке леса. Когда-то я прибегал сюда собирать ежевику, вон и знакомые кусты, которые разрослись пышной шкурой. Приносил я и шиповник, и мама заваривала его зимой, не доверяя снадобьям дяди Альберта – впрочем, он никогда не предлагал лечить ее, меня или брата.
Городок лежал передо мной, как на ладони. Я опустился на траву, открыл дневник и прочел: “Ветер поднимается со ступеней в сердце леса. Я слышу его голос, полный сладчайших обещаний. Что нашептывал урей в головном уборе своим хозяевам-фараонам, куда греческие боги забирали невинных дев из грязных людских селений, воняющих овчиной, кто воздвиг пирамиды в глубинах джунглей и какие книги лежат во тьме под лапами египетского сфинкса. Он обо всем готов рассказать мне”.
Я невольно вспомнил свой сон, в котором лестницы переплетались и изгибались под углами, что отрицает любая геометрия. По ним нужно было спускаться, чтобы подняться вверх – и я вдруг понял, почему дядя Альберт был так поглощен словами ветра.
В Касл-Комбе время остановилось. Люди уныло влачили свое существование, даже не пытаясь вырваться из болота. Джеймс учился в университете, но вернулся и превратился в такого же дремучего дурака, заливая выпивкой по утрам тоску по потерянным надеждам и мечтам. День завтрашний ничем не отличался от дня вчерашнего, и люди, испытывая постоянный голод не по еде, но по событиям, привыкли к нему и уже не узнавали.
А для такого человека, как дядя Альберт, голод знаний был хуже смерти. Он не хотел гнить заживо в Касл-Комбе, переползая из одного дня в другой, и голос ветра стал для него откровением, счастьем и сбывшейся мечтой. “Уехать я не могу, – прочел я, перевернув страницу. – Финниганы испокон веков жили в Касл-Комбе, они прикованы к этому месту и всегда обречены возвращаться. Ветер настроен на них, словно радио. Финниганы слышат его и приносят ему награду за откровения. Стоит ли жизнь человеческой коровы правды о том, что закопали в основании Парфенона остроголовые жители Марса? Я отдал бы десяток таких коров, лишь бы только он продолжал говорить!”
Чем дольше я вчитывался, тем сильнее убеждался в безумии дяди Альберта. Дневник подтверждал идею Джеймса: все, кого лечил Альберт Финниган, впоследствии умерли. Потому что ничего на свете не дается просто так. Ты можешь получить все, что угодно, но должен заплатить за это. И Альберт Финниган расплачивался чужими жизнями за тайны мироздания, которые ему открывались.
“Либо ты отдаешь чужую жизнь, либо заплатишь своей, – постепенно дневник дяди Альберта начал напоминать инструкцию. – Чем больше ему отдано, тем он сильнее. Однажды, в один ужасный и прекрасный день, он поднимется по лестнице, выйдет, величественный и могучий, и тогда земля станет голой равниной, домов всех ветров.
Но пациентов у меня все меньше. Проповеди отца Патрика, который неумолчно твердит о грехе и связях с дьяволом, и скандалы, что чуть ли не каждый день устраивает Корвин со своим сынком, влияют на Касл-Комб. А голос шепчет, что я еще не узнал о том, кого призывали индейцы в своих ритуалах, выплясывая перед деревянными статуями, измазанными кровью, и как эти призванные связаны с дворцами в глубине джунглей Юннань в Китае. В нем соблазн, которого не преодолеть, в нем искушение, которому нельзя противостоять, в нем власть над этим миром и всеми мирами, к которой я могу прикоснуться. Познай истину, и истина сделает тебя свободным. Познай свободу и тогда будешь царствовать и править! Мой племянник, кажется, простудился. Обычно я не предлагаю лекарств своей семье, но сейчас незачем медлить”.
Я закрыл дневник и понял, что просидел над ним до вечера. Сумерки выползали из леса, последние лучи солнца играли на черепице крыш Касл-Комба. Все в голове смешалось: Альберт Финниган, который хотел не просто знаний, но власти над миром, горбатые драконы на китайских домах, заброшенные города майя в сердце гнилых джунглей, бесчисленные глаза плотоядных цветов из колец Сатурна, милость которых покупали, бросая в печи новорожденных.
Так вот почему отец схватил пистолет в тот вечер. Дядя хотел принести меня в жертву голосу ветра и пал от руки брата. И мы сбежали из Касл-Комба, и голос, который слышал и мой отец тоже, по праву крови, перестал звучать в его ушах. Должно быть, отец радовался, гуляя по улицам Нью-Йорка и никогда не заходя на окраины. Он избавился от голоса ветра и надеялся, что я никогда не вернусь в Касл-Комб.
И вот я здесь, потому что от судьбы не убежишь.
Ветер усиливался. По совсем недавно чистому небу побежали облака, в лесу скрипели, раскачиваясь, вековые сосны. По бесчисленным ступеням, ведущим в другие миры через сердце земли, спускался ветер, чтобы подняться ко мне.
“Джонатан, – слышал я его голос, наполненный ядом соблазна. – Джонатан, открой мне слух и душу. Твой дядя, провинциальный оккультист и великий идиот, жаждал власти. Но ты, профессиональный репортер, всегда докапывался до правды и справедливости, и я дам тебе их. Познай истину, и истина сделает тебя свободным. Познай свободу, и она даст тебе справедливость. Ту, которой ты добивался, описывая расследования преступлений, ту, для которой ты первым приезжал на место перестрелки, ту, ради которой ты спускался в грязные подземелья Нью-Йорка, чтобы подняться вверх”.
Я бросил дневник на траву и побежал. Ветер двигался за мной, словно огромная стена или волна. Я слышал треск, с которым ломались деревья в лесу, чувствовал тяжелое дыхание, что било мне в затылок, одновременно подталкивая вперед и пытаясь остановить. Точно такой же ветер воздвигся со всех сторон, когда темным вечером двадцать лет назад мы с мамой выбежали из дома. И тогда, и сейчас в нем не было ничего, кроме космического одиночества и такой же космической ярости.