Тайный архив Корсакова. Оккультный детектив

– Чем обязана в столь поздний час, господа? – поинтересовалась хозяйка. Корсаков не дал исправнику открыть рот и бросился в атаку:

– Прошу нас простить, мадемуазель. Я прибыл в ваш чудесный город сегодня днем, чтобы повидать своего старинного друга, Сергея Стасевича, и узнал, что он остановился у вас. Не корите строго вашего исправника, Гаврилу Викторовича, он согласился проводить меня в столь поздний час лишь после долгих увещеваний. Позвольте представиться – граф Корсаков, Владимир Николаевич. Очарован, положительно очарован! – Он протянул руку ладонью вверх, и сбитая с толку его напором хозяйка дома машинально протянула свою руку для поцелуя. Перед глазами Корсакова мелькнуло очередное видение.

Художник заканчивает портрет сухой кошмарной старухи, позирующей ему в полутемной комнате. Вот он наносит последние штрихи – и ее лицо, на картине и в реальности, начинает плыть и меняться, словно восковая маска. Сквозь нее проступают черты молодой красавицы.

Хозяйка почувствовала что-то в прикосновении Владимира. Десятки лет, проведенные рядом с могучим источником потусторонних сил, сделали ее гораздо чувствительнее обычного человека. И сейчас она безошибочно разглядела в Корсакове угрозу. Женщина оскалилась, зашипела, словно дикий зверь, и попыталась захлопнуть перед ним дверь. Ценой прищемленной ноги Корсакову удалось этому помешать. Серебрянская яростно закричала, взмахнула рукой, целя ногтями в глаза незваному гостю, и, промахнувшись, бросилась в глубь дома, исчезнув в темных коридорах.

– Надо было биться с вами об заклад, Гаврила Викторович, – морщась от боли в ноге, проворчал Корсаков. – Был бы сейчас богаче. Идемте.

Владимир и исправник оказались в полутемной прихожей. В нос ударил затхлый запах запущенного и брошенного людьми дома. Свет горел лишь в помещении справа – это была столовая. На стенах огромной комнаты плясали отблески свечей в одиноком канделябре. Длинный стол был накрыт на двоих. Корсаков брезгливо тронул рукой содержимое одной из тарелок – еще теплое.

– Господи, чем же она питалась здесь все эти годы, совсем одна? – почти сочувственно прошептал исправник.

– У меня есть правило, которое стоит взять на вооружение, Гаврила Викторович: не задавать вопросов, ответы на которые могут вам не понравиться, – поморщился Корсаков. Судя по блюду на столе, последние несколько лет старуха трапезничала червями и прочими ползучими гадами, что кишели в окрестностях усадьбы.

Владимир извлек из сумки фонарь, зажег его и протянул исправнику:

– Возьмите. Разделимся. Нужно найти Стасевича и хозяйку дома.

– А как же вы?

– Я же говорил – я одарен феноменальным зрением, – криво усмехнулся Владимир. – К тому же у меня будет это.

Он поднял со стола тяжелый канделябр.

– Возьмите на себя левое крыло, я осмотрю правое. Увидите художника или Серебрянскую – стреляйте.

– Не забывайтесь, Корсаков! Вам почти удалось меня убедить, но убивать без суда и следствия я не готов.

– Не забываюсь, господин исправник. И перспектива лишить кого-то жизни мне тоже немила. Но они смертельно опасны. Что художник, что Серебрянская. Дадите им приблизиться к себе – пожалеете.

XI

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, левое крыло

С фонарем в левой руке и револьвером в правой Родионов аккуратно ступал по темным коридорам старинного барского дома. Дело было не только в скрывающихся в темноте беглецах: особняк гнил и разваливался на глазах. В какой-то момент раздался треск, нога исправника провалилась сквозь трухлявые доски, и лишь чудом ему удалось сохранить равновесие.

Родионову было страшно – так страшно, как никогда в жизни. Даже когда в проломы самаркандской цитадели лезли обезумевшие от крови бухарцы, потрясающие своими кривыми клинками, он так не боялся. В те минуты его движения были спокойны, уверенны и доведены до автоматизма – он стрелял, пока в револьвере не кончились патроны, а затем парировал, рубил и колол шашкой, пока напор нападающих не иссякал. Да, было не по себе, но враги его были людьми из плоти и крови, а сам бой шел днем. Сейчас было страшнее. Фонарь не мог полностью развеять темноту дома. За каждым поворотом, за каждой дверью таилось нечто пугающее. Может, портрет, готовый свести его с ума. Может, красавица Серебрянская с искаженным безумной улыбкой лицом, заносящая нож у него над головой. Исправник поборол желание бросить все и бежать. Если странный, но убедительный Корсаков прав, то бежать ему было некуда. Оставалось лишь крепче сжать мокрой от пота ладонью рукоять револьвера и проверять комнату за комнатой, коридор за коридором.

Следуя указаниям Корсакова, исправник осматривал каждое новое помещение сперва краем глаза, а затем еще раз – внимательно и пристально. Ему начинало казаться, что все усилия тщетны: комнат было слишком много, они были связаны между собой и коридором, и внутренними анфиладами, да и фонарь не давал достаточно света, чтобы быть уверенным в тщательности обыска. Родионов замирал каждый раз, услышав подозрительный скрип гнилых половиц, ожидая, что художник или хозяйка дома обошли его со спины и сейчас подкрадываются, таясь в темноте.

Открыв очередную дверь, он подавил в себе желание зажмуриться. За ней оказалась художественная мастерская: комната была заставлена законченными портретами и набросками. Городской голова. Священник. Доктор. С замиранием сердца Родионов пытался угадать в выхватываемых лучом фонаря изображениях одно-единственное лицо – его собственное. Вместо этого он увидел какое-то движение в дальнем углу. Ему на миг показалось, что это худая женская фигура в черном платье. Выставив вперед револьвер, он сделал шаг внутрь комнаты и попытался высветить силуэт фонарем. Луч света отразился, бросив россыпь бликов во все стороны, и Родионов с ужасом понял – перед ним зеркало, а значит, увиденная им женщина в черном на самом деле у него за спиной.

Лишь инстинкты, ставшие за годы армейской службы второй натурой исправника, спасли ему жизнь. Он успел повернуться, и в результате нож, грозивший впиться в шею Родионова, вспорол левое плечо, оставив длинную кровоточащую рану. Исправник оказался лицом к лицу с Серебрянской. Глаза ее были широко распахнуты, лицо кривилось в гримасе ненависти – Родионову даже показалось, что оно идет трещинами, словно старая картина, и из-под личины молодой красавицы проступает образ жуткой старухи. Хозяйка дома уже заносила нож для второго удара. Не теряя ни секунды, Родионов перехватил ее руку и ударил рукояткой револьвера в висок. Тело Серебрянской обмякло. Нож выпал из руки. Исправник аккуратно опустил ее на пол и проверил пульс. Черт! Напуганный внезапным нападением, он перестарался с силой удара. Хозяйка дома была мертва.

Родионов глубоко вздохнул и вытер испарину с намокшего лба… Осмотрел рану на плече. Выглядела она жутковато, но, кажется, перспектива истечь кровью ему не грозит. Исправник обернулся к двери, намереваясь продолжить осмотр, – и замер.

То ли от недостатка свободного места, то ли из желания поймать его в ловушку, но художник повесил завершенный портрет Родионова на обратную сторону двери. Ужас внутри исправника боролся с восхищением – настолько точно и красиво была написана картина. На ней Родионов стоял в полной униформе – начищенных до блеска сапогах по колено, перекинутых через грудь ремнях, в черной шапке и с орденом Святого Владимира на груди. В позе чувствовались гордая сила и уверенность в себе. Настоящий солдат, русский орел! Как тогда, в Самарканде! До того, как один из фанатиков вскользь ударил его саблей по голове. Господи, как же она болела! Прямо как сейчас! Исправник схватился за виски, пытаясь унять пульсирующую боль в голове, но все усилия были тщетны.

Что там говорил врач в полевом госпитале? Пилюли! Нужны пилюли от головной боли! Что угодно, лишь бы унять ее! Исправник озирался, пока взгляд не упал на жестяную коробочку с пилюлями, которую он держал в руке. Как удобно! Он аккуратно достал одну и положил в рот. Почувствовал привкус металла на языке. Что это, кровь? Запить лекарство было нечем, поэтому, несмотря на болезненные ощущения, исправник заставил себя проглотить первую пилюлю просто так. Голова не унималась. Сколько там можно было выпить зараз? Неважно! Сколько угодно, лишь бы боль отступила! Вторая пилюля. Третья. Четвертая. Глотать становилось все тяжелее. Желудок бунтовал. Пятая! Пятая оказалась лишней! Она застряла в горле, перекрыв дыхание. Отчаянно содрогаясь от приступов кашля, исправник упал на колени, ища глазами что-то, что угодно, лишь бы помогло проглотить лекарство. Он заметил, что жестяная коробочка исчезла, вместо нее он держал в руке верный револьвер. То, что надо! Преодолевая жуткую боль, он засунул ствол как можно глубже в горло, стараясь протолкнуть застрявшую пилюлю. Стало только хуже. Оставалось последнее средство. Самое верное. Родионов надавил на спусковой крючок.

XII

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, правое крыло

Корсаков вздрогнул, услышав выстрел. Он прижался к стене и замер, выжидая. Дом молчал. Владимир не мог быть в этом уверен, но сердце подсказывало – исправника настигла смерть. Корсаков остановился, надеясь разве что на продолжение стрельбы, однако дом замолчал. Владимир скрипнул зубами, мысленно кляня себя последними словами. Не потяни он служаку с собой… С другой стороны, если Корсакова постигнет неудача, исправник в любом случае погиб бы вместе с городом.

Опасность усиливалась. Не зная, что погубило полицейского, Владимир был вынужден ожидать, что обитатели дома сейчас объединят силы для охоты на него. Первым делом молодой человек задул свечи: островок света в темном коридоре слишком явно выдавал его. Закрыл глаза и медленно, про себя, досчитал до десяти. Конечно, он преувеличивал, когда говорил Родионову про феноменальное зрение, но ориентироваться в потемках ему действительно удавалось лучше многих. Владимир прислушался. Откуда-то из глубин особняка доносился глухой гул, заставляющий стены слабо вибрировать. Сомнений не оставалось: Стасевич должен быть там, рядом с источником этого звука.

Корсаков двинулся вперед. Чем ближе он подкрадывался, тем сильнее становился шум и тем заметнее дрожали стены и половицы под ногами. Одно обнадеживало: если сохранять осторожность, то за этим гулом проклятый художник не услышит его приближения. Наконец он увидел свет, пробивающийся по краям двери в конце коридора. Владимир взвел курок револьвера, приник к стене справа от входа, тихонько потянул за ручку и заглянул внутрь.

Сложно было понять, что находилось в комнате раньше: сейчас это был просто огромный пустой зал без единого окна, обставленный десятками свечей, которые отбрасывали длинные тени на стены. В центре его у мольберта застыл Стасевич. Он рисовал быстрыми, резкими движениями, явно торопясь. Художник действительно был дьявольски талантлив – с момента прибытия Корсакова и Родионова прошло не более получаса, но Стасевич за это время успел практически закончить огромный холст. На нем была изображена громадная приоткрытая дверь, словно врезанная в каменную породу. От холста исходило тошнотворное зеленоватое свечение, отбрасывающее жутковатые отсветы на фигуру художника. Более того, Корсаков понял, что гул, ставший практически оглушающим, тоже доносился от незаконченной картины. Стасевича нужно было остановить.

Владимир решительно шагнул внутрь зала и выстрелил в воздух из револьвера – даже в таких отчаянных обстоятельствах он не мог заставить себя стрелять в спину безоружному человеку, хотя он сам и советовал Родионову обратное.

– Остановись! – велел молодой человек. Стасевич даже не дрогнул – ни выстрел, ни окрик Корсакова не заставили художника обернуться.

– Тебя послал этот старик из министерства? – поинтересовался Стасевич. – Далеко же ты забрался! Извини, я не могу остановиться, иначе все мои труды пойдут прахом.

Корсаков уже и сам понял, что художник идет ва-банк – у него не оставалось времени ждать, пока его картина в церкви принесет в жертву божествам каменного круга город. Сейчас своей работой он пытался срочно открыть дверь туда, где спящие существа обитали, чтобы напитаться дармовой силой. Что ж, Владимиру ничего не оставалось, кроме как остановить безумца.

Он уже навел на художника пистолет, когда чутье буквально спасло его от верной смерти: он даже не услышал, а почувствовал, как что-то шевельнулось у него за спиной. Корсаков кувыркнулся вперед, вскочил – и развернулся лицом к новой угрозе. Перед ним стояли Серебрянская и Родионов. Мертвые, в этом сомнений не оставалось. У женщины была пробита височная кость, у исправника разворочено выстрелом горло. Корсаков мог лишь предположить, что в движение эти жуткие создания приводила воля безумного художника, который управлял ими через портреты даже после смерти моделей. Владимир опустил револьвер – пули против покойников были бессильны.

Труп Родионова, страшно клокоча разорванным горлом, поднял руки и бросился на Корсакова. В последний момент молодой человек, подражая испанскому тореадору перед быком, отступил в сторону. Бывший исправник пролетел мимо и упал прямо на груду свечей у стены. Не теряя ни секунды, Корсаков схватил оказавшийся под рукой канделябр-трехсвечник в половину своего роста и, орудуя им, словно трезубцем, встретил уже тянущую к нему скрюченные пальцы Серебрянскую. Платье на ожившем трупе мгновенно занялось от прикосновения горящих свечей, пламя распространилось по всему телу. Невероятным усилием воли он оттеснил покойницу ко входу в зал и вытолкнул ее в коридор, а затем захлопнул и заблокировал дверь своим импровизированным оружием.

Полыхающий Родионов поднялся с пола. Огонь распространялся вокруг него и опрокинутых свечек, охватывая пол и стены. Но самым страшным было не это. Стасевич закончил свою картину. Чернобородый художник протянул руку в глубь холста, взялся за нарисованную створку и приотворил дверь, за которой уже ожидали хозяева каменного круга. Счет шел буквально на мгновения. Не обращая внимания на приближающегося к нему Родионова, Владимир вскинул револьвер и начал стрелять. Наполовину вошедший в картину Стасевич вздрогнул, медленно обернулся и с пораженным выражением лица перевел взгляд с оставленных пулями дыр в сюртуке на Корсакова. Кажется, он не верил, что его могут остановить в момент величайшего триумфа.

С отчаянным криком Владимир бросился вперед и толкнул художника внутрь написанной им картины. Тот провалился сквозь холст – и оказался за дверью, посреди источника зеленого сияния. Одного взгляда на существ, ждавших художника за порогом, почти хватило, чтобы лишить Владимира рассудка. Корсаков утопил руки в стремительно твердеющей картине, упер их в нарисованную створку и изо всех сил толкнул. Дверь начала закрываться – медленно, слишком медленно. Из-за нее выскользнула дрожащая рука Стасевича и попыталась ухватить молодого человека за рукав. Из последних сил Корсаков надавил на нарисованную дверь и отпрянул от холста, вытянув руки из картины. Ладонь художника, похожая на отвратительного белого паука из мертвенной плоти, шевеля длинными пальцами, показалась следом. Но картина, поглотившая создателя, уже теряла свою силу. Дверь на ней захлопнулась, отрубив руку художника по самое плечо, а затвердевший холст отсек кисть, бессильно рухнувшую на пол.

Окружающий хаос резко вернул Корсакова к действительности. Чудом ему удалось увернуться от обрушившегося на мольберт безжизненного горящего тела Родионова. Марионетка лишилась своего хозяина. Пламя стремительно распространялось вокруг, грозя поглотить молодого человека. Он бросился к уже загоревшейся двери, вышиб ее плечом, перепрыгнул через горящее тело последней из Серебрянских в коридоре – и бежал, бежал, бежал, пока не оказался на свежем воздухе. За его спиной огонь пожирал трухлявые внутренности усадебного дома. Лишь отсыревшие стены и крыша пытались ему сопротивляться, но пламя уже лизало и их. Уцелевшие окна лопались одно за другим. А затем в глубине усадьбы что-то ухнуло – и особняк сложился внутрь, словно карточный домик под рукой неловкого игрока. Пылающие бревна завалили тела погибших и проклятые картины.

XIII

23 июля 1880 года, раннее утро, церковь на краю холма

Чувствуя себя опьяненным пироманом, Корсаков сорвал с потолка холст Стасевича, облил его керосином из запасной фляги (фонарь сгинул вместе с Родионовым) и запалил второй за сутки пожар, сжигая проклятое полотно вместе с оскверненной церковью. Нетвердой походкой молодой человек добрался до края обрыва и без сил уселся на мокрую землю. Подозрительно покосился на древние валуны, но те хранили молчание. Владимир трезво оценивал свои шансы покончить с этим проклятым местом – вряд ли его сил (да и сил всех горожан, если уж на то пошло) хватило бы, чтобы уничтожить каменный круг, а значит, оставалось лишь надеяться, что с гибелью последних Серебрянских и Стасевича в живых не осталось никого, кто мог бы обратить его силу во зло. Но Корсаков был в меру циничен (сам себя он почитал, конечно, реалистом) и не сомневался, что рано или поздно пароход доставит на городскую пристань очередного безумца, который почувствует могущество монолитов и попытается заполучить его. Но – в другой раз. И хотелось бы верить, не на его, Корсакова, веку.

Владимир старался не думать о вопросах, оставшихся без ответа, главный из которых звучал просто: «Откуда у Стасевича взялись знания, даровавшие ему способность вдыхать губительную силу в свои портреты?» Художник не происходил из знакомых Корсакову старых семейств, хранивших оккультные тайны. Не состоял в учениках у известных чернокнижников. Так что же сподвигло его переступить за черту, где его дар стал проклятием? Одно было ясно – сегодняшнее происшествие стало его первым самостоятельным успехом. Да, доставшимся потом и кровью. Да, ему не удалось спасти всех. Но главное – он смотрел, как медленно расходятся тучи, скрывавшие голубое небо. А значит, из небесного водоворота не появится рука злобного бога, которому поклонялись язычники, а воды реки не расступятся, обнажая его ненасытное воинство. И Корсакова это вполне устраивало.

Дождь потихоньку заканчивался, впервые за две недели. На горизонте, за рекой, выглянуло солнце. С того места, где сидел Корсаков, было видно, как первые люди, казавшиеся отсюда муравьишками, высыпали на городскую площадь, встречая рассвет и завершение ненастья. Жаль только, что эту картину не успел в последний раз увидеть храбрый исправник Родионов, ценой своей жизни давший Владимиру шанс покончить со Стасевичем и вызванным художником потопом. Вряд ли кто-то узнает о его подвиге, а если и узнает – то, скорее всего, не поверит. Людям вообще свойственно закрывать глаза на все, что выбивается из простой и понятной картины их мира. Иначе Корсаковым не удалось бы так просто скрывать свое фамильное дело от обывателей. Много лет спустя горожане вспомнят лишь, как две недели подряд лили дожди, а старая церковь да пустая усадьба просто сгорели однажды ночью. Только молчаливый круг валунов нет-нет да напомнит о бабкиных страхах…

Молодой человек невольно улыбнулся, глядя на спасенных ими жителей, перевел взгляд на разгорающийся сруб церкви – и позволил себе улечься на землю, которая, несмотря на холод и влагу, казалась сейчас самой мягкой периной на свете.

– Господи, – пробормотал он. – Пусть какой-нибудь пароход уже плывет обратно к цивилизации! Нескольких дней стряпни в здешней гостинице я просто не выдержу…

Интермеццо 1

Обратный путь занял у Корсакова несколько недель. Владимир постарался компенсировать себе все невзгоды, вытерпленные за время погони. Никакой больше тряски в экипажах по бездорожью! Нет уж, от Перми до Нижнего – только пароходы и каюты первого класса, только лучшие номера гостиниц во время ожидания следующего корабля. Неторопливое путешествие бальзамом лилось на растревоженные сложным расследованием нервы. С палубы парохода он смотрел, как суровый северный лес уступает место песчаным утесам и дубравам средней полосы. Солнце, будто извиняясь за долгое отсутствие, светило весело и ярко. В Казани Корсаков сошел на берег и переночевал в знаменитых меблированных комнатах «Франция» на Воскресенской улице, когда-то привечавших Некрасова и Гончарова. В Нижнем Новгороде он даже позволил себе задержаться – в городе продолжалась ярмарка, а такое мероприятие пропустить было грех. Пока купцы торговались за сукно или чай, Владимир навещал совсем уж неприметные лавочки персов и китайцев, пополняя запасы алхимических элементов и порошков, назначение которых было ведомо только ему да продавцам.

Несмотря на заслуженный отдых, Корсаков уделял несколько часов в день работе. Он устраивался за столом в каюте или гостиничном номере, порой выбирался на палубу парохода в погожий день – и писал. К творческим порывам или дружеской корреспонденции этот процесс не имел никакого отношения. Нет, каждый Корсаков с детства учился вести дневники, причем не абы как, а лаконично, но при этом подробно, безошибочно отмечая важные детали. Маленького Владимира необходимость описывать события каждого дня угнетала, и лишь в отрочестве он понял, для чего отец и мать (а иногда и дядя) устраивали над ним эту ежевечернюю экзекуцию.

Корсаковы вели Архив. Под этим неброским словом скрывалась летопись многих поколений семьи Владимира. Том не просто хранил в себе историю Корсаковых, он спасал жизни. Их роду выпала задача столь трудная, сколь и непостижимая. В результате Корсаковым пришлось стать одновременно и теоретиками, и практиками. Они неутомимо искали древние трактаты и изучали мертвые языки, копались в церковных записях, организовывали экспедиции в поисках шаманов и знахарей из отдаленных уголков мира. Но, в отличие от историков и этнографов, полученные знания им приходилось применять на практике, изгоняя злочинных духов, истребляя опасных хищников не от мира сего.

Очень быстро Корсаковы пришли к неутешительному выводу – угроза не всегда исходила от того, что народ именовал чудовищами и нечистой силой. Нет, все чаще и чаще они сталкивались с людьми, что обращали во зло свои познания о потусторонних явлениях. На каждый нехороший дом, осаждаемый привидениями, они встречали двух колдунов-чернокнижников, насылавших проклятия, изводивших плоды в утробе матерей или пытающихся подчинить духов и тварей своей воле.

В своих странствиях и расследованиях предки Владимира регулярно противостояли врагам, о которых молчали старые книги и легенды. Кто-то погибал в схватке с неведомым, кто-то выживал. Дабы упростить труд будущих поколений, Корсаковы начали записывать все подобные случаи и способы, которые помогали им сохранить жизнь и выйти победителями из непредсказуемых дуэлей с темными силами. Так родился Архив. И, делая заметки, которые ему предстояло перенести в первую самостоятельную запись для летописи Корсаковых, Владимир невольно перенесся на дюжину лет в прошлое. В тот день, когда ему впервые открылась фамильная тайна…

До тринадцати лет Владимир жил обыкновенной счастливой жизнью дворянского ребенка. Его семейству принадлежало большое имение к северу от Смоленска, незамысловато именуемое Корсаково. Его семья состояла из четырех человек – отца Николая, матери Милицы (из старинного рода свирепых сербских воевод), брата Петра и его самого, младшего ребенка. Частенько их навещал дядя, Михаил Васильевич, большую часть года проводивший в городе.

Усадьба была самая обыкновенная. Она стояла на гребне небольшого холма, окруженного зелеными рощами, а по границе владений протекала мелкая речушка. Обширный белый особняк с пятиколонным портиком отстроил дед Владимира, Василий, на месте старого дома, сожженного французами в 1812 году. Корсаковы слыли богачами – не чета лучшим семействам Петербурга или Москвы, но их родовое гнездо все же служило предметом зависти для многих малопоместных дворян из округи. Не то чтобы родители Владимира жили затворниками, но много друзей у них не водилось, хотя на обязательные балы и съезжались многие знатные смоляне, включая даже губернаторское семейство.

Маленький Володя не находил ничего странного в том, что его родители проводили много месяцев в разъездах, иногда вместе, иногда – порознь. В такие дни за сыновьями Корсаковых присматривал заботливый камердинер, хромой француз Жорж Верне. Когда Петру исполнилось тринадцать лет (он был старше Володи на четыре года), он стал присоединяться к родителям. Младший брат к этому моменту поступил в Смоленскую гимназию и жил в пансионе при ней, иногда перебираясь в особняк дяди на Большой Дворянской. Но на лето всегда возвращался в усадьбу.

Больше всех других комнат в отчем доме маленький Володя Корсаков любил библиотеку. Хотя ребенком ему и запрещалось в ней появляться одному, сорванец проникал туда тайком, пока никто не видел. В его воображении зал превращался в настоящий затерянный мир. Шелковые обои с цветочным мотивом становились таинственной стеной из непроходимых джунглей. Лампа с изящным абажуром, стоявшая на столе с зеленым сукном, разгоняла тени, давая оазис света даже в самые пасмурные дни. Именно сюда мальчик приносил книги, каждая из которых была его маленьким сокровищем, найденным в бескрайнем святилище знаний.