Ковентри

Когда я смотрю на свою историю вождения, я начинаю видеть, что она аналогична истории моей воли, всему тому, что я заставила произойти, что не случилось бы само по себе. Я задаюсь вопросом о природе этой истории: ее связь с истиной не ясна. Моя нетерпеливость по отношению к медленным водителям на этих прибрежных дорогах, например, не согласуется со страхом ездить по тем же дорогам на велосипеде: возможно, я боюсь самой себя. Несмотря на мои претензии на равноправие, когда мы с мужем едем на машине вместе, я автоматически сажусь на пассажирское сиденье. На загруженных или сложных перекрестках я становлюсь неуверенной и начинаю нервничать, пытаясь понять ситуацию: я беспокоюсь, что вижу всё не так, как остальные, – в других случаях это качество можно было бы считать сильной стороной. Иногда, стоит только застрять на прибрежной дороге позади медленных водителей, пока они решают, хотят ли повернуть налево, мне приходит в голову, что истинная опасность вождения может заключаться в его пособничестве субъективности и в оружии, которое оно предоставляет ей в распоряжение. Но как узнать, что момент, когда вы уже не способны быть объективным, наступил?

Недавно, арендовав в одиночку машину для поездки за границу, я поняла, что что-то изменилось: мир перестал казаться мне родным. Мне было сложно понять рычаги управления автомобилем, его инопланетную форму и размер. На шоссе другие водители нетерпеливо садились мне на хвост, сигналя. Я, кажется, разучилась водить; точнее, степень ответственности, которую влечет за собой вождение, вдруг показалась для меня непосильной. Почему все остальные не были так же искалечены этим осознанием? Я выехала на медленную полосу, но в зеркале заднего вида один за другим вырисовывались грузовики, они стали меня обгонять, их огромные формы, казалось, вот-вот засосут меня. На этой широкой серой незнакомой дороге, несущейся в анархическом гаме мчащихся машин, каждое мгновение вдруг показалось заключающим в себе возможность катастрофы, убийства или смерти: как будто вождение было историей, в которую я вдруг перестала верить, и без этой веры меня переполнял ужас реальности. Река машин мчалась вперед, безжалостно и небрежно. Но факт моего «я», моего одиночества каким-то образом оказался разоблачен.

Дома, заворачивая на одну из пустынных дорог, где я живу, на обочине я увидела перевернутый спортивный автомобиль. Был жаркий летний день: у перевернутой машины была опущена крыша. Рядом с ней, среди пенящегося белого борщевика, бездвижно лежали ее пассажиры, мужчина и женщина, их бледные ноги торчали прямо перед ними, их потрясенные лица застыли, как кукольные, их летняя одежда смялась. На мужчине всё еще были солнцезащитные очки; широкополая шляпа женщины лежала посреди дороги. Авария, должно быть, случилась только что, но ее никто не видел и вокруг никого не было.

Ковентри

Время от времени, из-за проступков реальных или вымышленных, мои отец и мать перестают со мной разговаривать. В Англии для этого явления существует интересное выражение: «отправить кого-то в Ковентри», то есть играть в молчанку. Я не знаю, откуда происходит это выражение, хотя, полагаю, могла бы легко выяснить. Ковентри сильно пострадал во время войны: в городе когда-то был красивый собор, который в 1940 году был полностью разбомблен. Теперь это обычный городок в Мидлендс, и если он не познал смысл своих потерь, то по крайней мере пережил их.

Иногда я не сразу замечаю, что родители «отправили меня в Ковентри». Это чем-то похоже на поломку котла центрального отопления: нет ни взрыва, ни драматичного зрелища, ни звука, а только нарастающее чувство дискомфорта, вызванное постепенным падением температуры, что совсем не сразу – в зависимости от способности адаптироваться – получается приписать действительной причине. Подобно холоду, безмолвие наступает, давая о себе знать не присутствием, а отсутствием, срывами ожиданий, столь незначительными, что они регистрируются лишь полусознательно и потому накапливаются, так что по-настоящему осознаешь их только тогда, когда процесс завершен. Для игры в молчанку нужно терпение: это не игра для тех, кому требуется мгновенное удовлетворение. Если вы не живете со своей жертвой и не видите ее каждый день, может пройти некоторое время, прежде чем она вообще заметит, что игра началась. Тем не менее это нельзя спутать с чем-либо менее умышленным, чем наказание. Это попытка восстановить власть через отдаление, похожая на то, как бессильный ребенок с негодованием представляет свою смерть в качестве наказания для других. Потом пожалеют! Это азартная игра, ставка в которой – ты сам. Мои родители, по-видимому, считают, что, исчезая из моей жизни, они заставляют меня чувствовать ужасную потерю. Кажется, что они обладают силой, но я поняла, что их молчание – противоположность силы. На самом деле это бессилие, их неспособность контролировать историю, их неспособность контролировать меня. Это настолько глубокое поражение, что им остается задействовать ценность самих себя, как отчаявшимся людям, сдающим последнее имущество в ломбард.

Но, возможно, это совсем не так. Я помню, как в школе девочек «отправляли в Ковентри»: холодный и заранее просчитанный процесс исключения, в котором участвовала вся группа. Это была проверка способности человека к выживанию, его психологической устойчивости: если другие люди притворяются, что тебя нет, как долго ты сможешь продолжать верить, что существуешь? Это было элементарное издевательство, преднамеренное устранение социальной основы человеческой реальности. Группа с интересом наблюдала за своей жертвой, пока та ходила целыми днями непризнанная и молчаливая. «Отправляя кого-то в Ковентри», вы в некотором смысле утверждаете идею их уничтожения, задаетесь вопросом, как бы выглядел мир без них. Как ни странно, со временем у вашей жертвы могут развиться преувеличенные представления о собственной значимости, поскольку сам факт ее существования, кажется, имеет необычайное значение.

В школе человек, переживший ссылку в «Ковентри», в конечном итоге иногда заполучал власть. Это место осколков и руин: я видела фотографию собора на следующий день после бомбардировки, несколько дымящихся стен в океане сверкающих осколков, будто само небо упало на землю и раскололось. Изображение говорит о том, что разрушено может быть всё, каким бы ценным и красивым оно ни было, сколько бы труда в него ни было вложено во время строительства, ремонта и реставрации, каким бы вневременным и устойчивым на вид оно ни было. Это был мир, из которого произошли мои родители, мир, где священные памятники могли исчезнуть между временем отхода ко сну и завтраком, мир войны: возможно, поэтому неудивительно, что война остается для них моделью. Война – это нарратив: можно даже сказать, что она воплощает в себе повествовательный принцип. Это попытка создать историю жизни, создать соглашение. На войне нет точки зрения; война – это конец точки зрения, насилие в ней приветствуется как последнее средство достижения общей версии событий. Мне никогда не приходило в голову, что вместо долгой осады мои родители могли просто взять трубку и лично всё исправить. Но истории так не работают. Для начала, это слишком экономично. Формирование повествования влечет за собой много потерь. В состоянии войны люди становятся всего лишь материалом для достижения победы. Тем не менее за всё время, что меня «отправляли в Ковентри», я никогда об этом не думала. Иногда я удивлялась, что снова оказалась там; в других случаях просто покорялась. Я была возмущена, расстроена, зла, пристыжена. Я чувствовала себя непокорной, самокритичной, жалкой; я снова и снова проживала внутри себя события, пытаясь увидеть, где совершила ошибку, пытаясь обнаружить преступление, которое было бы равносильно наказанию, пытаясь понять, что со мной не так, будто пытаясь увидеть призрака в холодном свете дня. Но в игре в молчанку слова не используют: тебе ничего не объясняют, не дают ничего понять. Это всего лишь демонстрация. И чего я никогда не испытывала относительно всего этого, как я сейчас поняла, – это равнодушия.

Дети одной моей подруги начинают уходить из дома. Старший уже поступил в университет, теперь анкеты заполняет средний, то же произойдет с остальными, когда придет их черед. Это большая семья, надежная, как океанский лайнер. Не было ни развода, ни катастрофы; любые незначительные трудности или разногласия этих лет были затушеваны и никак не сказались на общей картине. Иногда, во время разговоров с подругой, мне приходило в голову, что, даже если бы катастрофа и произошла, я могла бы не узнать об этом; что, возможно, ее определение катастрофы – это «событие, которое невозможно скрыть». Это ее качество, эта способность держать лицо всегда казалась мне проявлением мужества; действительно, в наших отношениях я, кажется, считала ее взрослой, хотя мы, в общем-то, ровесницы. Но в последнее время всё изменилось – или, может быть, правильнее было бы сказать, что всё испортилось, – поскольку изменение всегда предполагает хоть какую-то возможность обновления. Подобно актеру, выходящему из роли на сцене, в амплуа моей подруги стали обнаруживаться признаки отставания, потери активности, будто она теряет веру в то, что делает. Она стала говорить либо слишком много, либо совсем не говорить, либо говорить невпопад; она производит наблюдения из бездонной тишины, как будто с трудом достает со дна колодца то, что годами лежало нетронутым. Ясно, что ее разум движется в другом направлении, куда-то в неведомые дали. Однажды, днем, у себя дома, она рассказывает о чувстве, которое недавно возникло у нее, – она хотела бы увидеть все вещи, которые были куплены и выброшены за время их семейной жизни, сваленными в одну большую гору. Все игрушки и трехколесные велосипеды, куклы Барби, ползунки, кроватки и наборы типа «Юный химик», обувь и одежда, из которой дети выросли, скрипки, на которых бросили играть, и спортивный инвентарь, яркие смятые бумажные тарелки с дней рождений, рождественские безделушки, сувениры, барахло, купленное на выходных в бесчисленных сувенирных лавках, новомодная техника – всё, покупка чего в свое время, казалось, приносила какое-то решение, а избавление от чего позже казалось еще более хорошим решением: она хотела бы увидеть всё это снова, не чтобы поностальгировать, а чтобы оценить как объективный факт. Моя подруга, надо сказать, в некотором роде материалистка: с самого начала разыгрывание ее семейной жизни происходило среди внушительного и постоянно меняющегося набора реквизита. Она управляла миром собственности с помощью одного главного правила: каждый раз, приобретая что-то новое, нужно избавиться от чего-то старого. Как ручей пресной воды, протекающий через водоем, этот механизм, казалось, предотвращал опасность застоя. Но теперь она стала допускать возможность, что, в конце концов, всё это было напрасно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

В британском английском у слова «undertaking» есть два смысла: обгон автомобиля, двигающегося в том же направлении слева, и организация похорон. – Примеч. ред.