Избранное. Статьи, очерки, заметки по истории Франции и России

Подписание 16 января 1756 г. Англией и Пруссией союзного договора, расторгавшего обязательства первой по отношению к России, явилось полной неожиданностью. Англо-прусский договор вызвал то, что в истории дипломатии было названо «ниспровержением союзов» 1756 г. Перед лицом резкого возрастания угрозы со стороны нарушителя европейского равновесия, прусского короля Фридриха II, Франция и Австрия пришли к выводу о незамедлительной необходимости положить конец их извечной вражде. В мае 1756 г. в Версале состоялось историческое примирение Бурбонов и Габсбургов. России, сохранявшей верность союзу 1726 г, с Австрией, не оставалось нечего другого, как присоединиться в январе 1757 г. к Версальскому договору. Одновременно Россия возобновила старый союз с Австрией. Так возникли две враждебные коалиции, ввергнувшие Старый и Новый Свет в Семилетнюю войну 1756–1763 гг.[44]

С 1756 г начался новый период в отношениях между Россией и Францией. В июле 1757 г. в Петербург в качестве французского посланника прибыл маркиз де Л’ Опиталь (Лопиталь); несколько ранее в Париж чрезвычайным послом был назначен старший брат впавшего в немилость канцлера, Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, энергично взявшийся за укрепление русско-французского военного союза. С этого времени вплоть до 1792 г. Россия и Франция поддерживали постоянные дипломатические отношения, способствовавшие сближению двух стран. Определяющим в этом медленно и трудно развивавшемся сближении были прекращение франко-австрийского противоборства и размывание «Восточного барьера» в результате военного упадка Швеции и Польши и поражений Турции в войнах с Россией, что постепенно изменило смысл всей «восточной» политики Франции.

Что касается России, то у нее никогда не было иных противоречий с Францией, кроме тех, которые вызывались самим существованием «Восточного барьера». Тем не менее, потребовалось без малого еще два десятилетия после заключения тройственного Версальского союза 1756–1757 гг., прежде чем в истории русско-французских отношений наступил «золотой век». Слишком глубокие наслоения взаимного недоверия, а также продолжавшиеся по инерции косвенные столкновения двух государств в Швеции, Польше и Турции мешали более быстрой нормализации русско-французских отношений. Этот процесс приобрел четко выраженный характер лишь с середины 70-х годов XVIII в. Именно поэтому представляется обоснованным выделение 1756–1775 гг. в самостоятельный период.

Первые годы этого периода (1756–1762) были ознаменованы участием России и Франции в антипрусской и антианглийской коалиции[45]. Вполне возможно, что именно тяжелый опыт неудачной для Франции Семилетней войны, и в особенности измена Петра III союзническим обязательствам в 1762 г., более чем на десятилетие отвратил Францию от сотрудничества с Россией. Необходимо выяснить также и роль австрийской дипломатии в том, что Россию целенаправленно удерживали в роли младшего партнера в Версальской коалиции. Россия была союзником Франции опосредованно, через Австрию. Все это представляется важным в связи с тем, что Елизавета Петровна после 1756 г. и вплоть до своей смерти в январе 1762 г. настойчиво предлагала Людовику XV превратить косвенный русско-французский союз в прямой, но всякий раз наталкивалась на вежливый отказ[46].

Истинные цели французской дипломатии в отношении России во время Семилетней войны лучше всего раскрываются в секретной переписке Людовика XV с его посланником в Петербурге бароном Бретейлем. «Нужно опасаться в равной мере последствий слишком большого влияния или слишком больших успехов русских в этой войне, – писал король своему представителю при петербургском дворе 1 апреля 1760 г. – Чем больше они считают, что необходимы сейчас или были необходимы прежде, тем сильнее они подчеркивают свои заслуги и их претензии становятся более обременительными»[47]. Еще более откровенно и цинично Людовик XV высказался в секретной инструкции Бретейлю от 10 сентября 1762 г. «Все, что может ввергнуть народ (России. – П. Ч.) в состояние хаоса и погрузить во мрак, служит моим интересам. Для меня не стоит вопрос о развитии связей с Россией»[48]. На всем протяжении Семилетней войны Россия оставалась прежде всего союзником Австрии, а уж потом – Франции, что вполне устраивало последнюю. Франция сделала все, чтобы не дать России закрепиться в Восточной Пруссии, занятой русской армией в ходе военных действий.

Останавливаясь на рассматриваемом периоде, необходимо иметь в виду двойственность поведения французской дипломатии в отношении России. С одной стороны, официальный ее руководитель герцог де Шуазель пытался проводить линию на более тесное сближение е русским союзником; с другой – Людовик XV действовал в обход своего министра иностранных дел, тайно инструктируя французских дипломатов в направлении, противоположном указаниям Шуазеля. Смысл этой двойной игры до сих пор полностью не выявлен исследователями. В истории французской дипломатии непонятные действия Людовика XV остались под многозначительным названием «секрет короля».

Одним словом, русско-французские отношения во время Семилетней войны нуждаются в серьезном изучении, Особенно это касается времени правления Петра III – с января по июнь 1762 г, когда произошел фактический распад тройственной Версальской коалиции в результате неожиданного поворота России в сторону Пруссии.

Воцарение Екатерины II в июне 1762 г. не вызвало сколько-нибудь заметного улучшения в русско-французских отношениях, ставших откровенно враждебными при Петре III. Интересно проследить хотя бы по французской дипломатической переписке отношение версальского двора к Петру III и его политике, а также к «революции 1762 г.» и ее главной героине – Екатерине II. Ее шансы удержаться на незаконно захваченном троне оценивались в Версале как минимальные; не отсюда ли едва прикрытое первоначальное пренебрежение Людовика XV к Екатерине II?

До сих пор остается спорным вопрос об отношении Екатерины II к Франции и необходимости союза с ней в первые годы правления императрицы. К. Грюнвальд считал, что «она не любила ни Франции, ни ее политики», несмотря на свое известное увлечение идеями французских просветителей[49]. Рамбо, напротив, полагал, что Екатерина была убежденной франкофилкой[50].

К неизученным вопросам в русско-французских отношениях 1762–1775 гг. следует отнести возобновление противоборства России и Франции в Польше, особенно в связи с первым ее разделом в 1772 г, в Швеции, которую Россия пыталась еще более ослабить и даже расчленить совместно с Данией, и в Турции, против которой Россия в те годы действовала заодно с недавним противником – Англией. Возможности Франции противодействовать России в странах «Восточного барьера» ограничивались франко-австрийским союзом. И все же французская дипломатия сумела нейтрализовать действия России в Швеции, организовав там государственный переворот, утвердивший власть короля Густава III и положивший конец царившей в стране анархии.

Встает закономерный вопрос; что направляло действия французской дипломатии в отношении Швеции, Польши и Турции после франко-австрийского примирения? Очевидно, что после 1756 г. сохранение «Восточного барьера» потеряло прежнюю антиавстрийскую направленность, но зато приобрело направленность антирусскую, так как во Франции усилились опасения в связи с возросшей активностью России в Европе в 60—70-е годы. Все эти вопросы заслуживают более детального изучения.

Стабилизация внутренней обстановки в Швеции после 1772 г, первый раздел Польши и поражение Турции в войне с Россией в 1768–1774 гг. привели к существенным сдвигам в европейской политике и в русско-французских отношениях. Версальский двор постепенно приходит к выводу, что территориальные приобретения России за счет расчлененной Польши и побежденной Турции должны были превратить Екатерину II из нарушительницы европейского равновесия в активную его поборницу. Основная забота императрицы – закрепиться на захваченных позициях и справиться с внутренними потрясениями, вызванными крестьянской войной под предводительством Емельяна Пугачева. У России, по существу, оставалась единственная нереализованная внешнеполитическая цель – окончательно утвердиться на берегах Черного моря, но ее достижение после Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. с Турцией[51] было делом предрешенным.

С середины 70-х годов Франция уже не поддерживала так безоговорочно Турцию, где усиливалось английское и прусское влияние. Между Россией и Францией возникали осознание общности или близости интересов в противодействии возраставшим амбициям Пруссии и Австрии, а также морской гегемонии и колониальной экспансии Англии. Давно миновали времена, когда в Версале пренебрежительно смотрели на европейские претензии «варварской Московии». Став на путь, проложенный Петром I, Россия к 1770-м годам превратилась в великую державу, без участия которой уже не решался ни один сколько-нибудь важный вопрос европейской политики.

Первые признаки перемены настроений в Версале по отношению к Петербургу обнаружились еще в 1772 г, как ни странно, это было связано с разделом Польши между Австрией, Пруссией и Россией. По отношению к России более чем спокойная реакция Версальского двора была скорее неожиданной, учитывая степень традиционной вовлеченности Франции в польские дела. Французскому посланнику в Петербурге Дюрану было рекомендовано вовсе не заявлять протест, а «постараться рассеять личные предубеждения, которые способствовали отдалению двух дворов»[52]. Однако инерция прошлого в сочетании с личной антипатией Людовика XV к России и императрице Екатерине II затрудняли поворот к лучшему во франко-русских отношениях.

Этот поворот произошел лишь вследствие восшествия на престол Людовика XVI в 1774 г. На пост министра иностранных дел был назначен граф де Вержен, превратившийся к тому времени из противника в энергичного сторонника сближения с Россией. В 1775 г. в Петербург прибыл новый посланник, маркиз де Жюинье, с миссией добиться коренного улучшения франко-русских отношений. В Париже с 1773 г. в качестве российского посланника находился князь И.С. Барятинский, много сделавший для нормализации отношений России и Франции.

Успеху русско-французского сближения содействовали трения, постоянно возникавшие между Бурбонами и Габсбургами, несмотря даже на породнение двух домов. Опора на Россию теперь представлялась важным элементом равновесия в европейской политике Франции.

Итак, новый период в русско-французских отношениях начался в 1775 г. и продолжался до 14 июля 1789 г. – начала Великой французской революции. «Это был “золотой век” франко-русской дипломатии», – отмечал Рамбо[53]. Однако он довольно слабо изучен как во французской, так и в русской историографии, хотя события 1775–1789 гг. впервые за все предшествующее время показали большие потенциальные возможности для политического, торгово-экономического и культурного сотрудничества России и Франции.

Изучение русско-французских отношений в данный период предполагает выяснение взаимодействия России и Франции по таким проблемам, как судьба «Баварского наследства» в 1778–1779 гг.[54], война североамериканских колоний Великобритании за независимость в 1774–1783 гг., присоединение Крыма к России в 1783 г. и «греческий проект» Екатерины II, мечтавшей посадить своего младшего внука Константина на восстановленный на развалинах Османской империи христианский престол, русско-шведская 1788–1790 гг. и русско-турецкая 1787–1791 гг. войны, план так называемого Четверного союза между Россией, Францией, Испанией и Австрией против Англии и Пруссии, отношение петербургского двора к предреволюционному кризису во Франции. Слабо изученной остается тема русско-французских торговых отношений, получивших стимул к развитию в результате утверждения России на берегах Черного моря[55].

Кульминацией сближения двух стран в последней четверти XVIII в. стало заключение 11 января 1787 г. русско-французского торгового договора, все еще по-настоящему не изученного[56].

Видную роль в его подготовке и в целом в укреплении связей между версальским и петербургским дворами в 1785–1789 гг., сыграл французский посланник граф Луи Филипп де Сегюр, оставивший интересные воспоминания о своем пребывании в России[57].

Происходивший процесс русско-французского сближения был резко прерван началом революции во Франции, откровенно враждебно встреченной российской самодержицей. Уже в октябре 1789 г. Екатерина II приказала вручить паспорт французскому посланнику, предложив Сегюру в знак личного расположения остаться в России на положении политического эмигранта. С этого времени дипломатические отношения между Россией и Францией постепенно замораживались.

Французская революция 1789–1799 гг. стала особым периодом в истории русско-французских отношений. Эти годы оказались лучше других освещены в отечественной историографии[58], хотя и здесь имеется ряд «белых пятен». Враждебное отношение Екатерины II к революции во Франции хорошо известно, но до сих пор остаются невыясненными причины, по которым Россия вплоть до 1798 г. избегала участия в вооруженной борьбе против революционной Франции, предпочитая действовать за спиной Австрии и Пруссии. Скорее всего, такая воздержанность объяснялась стремлением России воспользоваться ослаблением Франции для окончательного раздела Польши и упрочения своих позиций на Черном море. Этот вопрос нуждается в специальном изучении.

Представляется важным выяснить отношение революционного правительства Франции к участию России во втором (1793) и третьем (1795) разделах Польши, а также к Ясскому договору 1792 г. между Россией и Турцией, закрепившему и расширившему российские приобретения в Северном Причерноморье от Днестра до Кубани. Не вполне прояснен вопрос об участии российского посланника во Франции И.М. Симолина в организации сорвавшегося плана бегства Людовика XVI и его семьи из Франции[59].

Дополнительного изучения требует проблема участия России во второй антифранцузской коалиции[60]. Здесь больше освещался военный аспект этой проблемы – Итальянский и Швейцарский походы А.В. Суворова и действия русского флота на Средиземном море[61]. В должной степени не исследован вопрос о французской роялистской эмиграции в России и ее роли, как в русско-французских отношениях, так и в собственно российской политической жизни и истории[62]. Остаются неиспользованными богатые материалы отечественных архивов по этим темам.

Намного более благополучным выглядит положение с изучением влияния Великой французской революции на русское общество конца XVIII в. и всего XIX столетия. Эта проблема наиболее полно и всесторонне раскрыта в трудах отечественных историков и литературоведов[63].

Бонапартистский переворот 9 ноября 1799 г., завершивший революцию во Франции, подвел символическую черту и под историей русско-французских отношений в XVIII в. Начиналась новая эпоха, и отношения между Россией и Францией уже на заре XIX столетия перешли в совершенно иную плоскость.

Таков примерный перечень проблем и вопросов, относящихся к разным периодам русско-французских отношений в XVIII в., ожидающих дальнейшего изучения и уточнения. Наряду с частными вопросами, которые целиком вписываются в рамки того или иного из выделенных периодов, существуют и проблемы более общего характера, проходящие через все этапы и периоды русско-французских отношений XVIII столетия. Прежде всего, это проблема культурных связей России и Франции, требующая обобщающих исследований[64]. В широком обобщении нуждается и такая тема, как влияние французского Просвещения на Россию. Задача исследователя здесь облегчается обилием литературы по отдельным аспектам и частным вопросам этой обширной темы.

Практически неразработанной до сих пор остается такая важная проблема, как представления о России во Франции XVIII в.[65] Да и образ Франции в общественном сознании России той эпохи все еще не раскрыт должным образом в отечественной исторической литературе. По-прежнему актуальным остается вопрос о публикации в России архивных документов, относящихся к истории русско-французских отношений в XVIII в.

Новая и новейшая история.

1993. № 3. С. 58–74.

Россия и присоединение Корсики к Франции (1768–1769)

(По донесениям русского посольства в Париже)

История приобретения Францией у Генуэзской республики о-ва Корсика в 1768 г. достаточно подробно исследована во французской научной литературе[66]. Гораздо менее изучены вопросы, связанные с реакцией на это событие третьих стран, имевших стратегические интересы в Средиземноморье – Великобритании, Турции, Венеции и других итальянских государств. К числу заинтересованных сторон можно было отнести и Российскую империю. Ее интерес к Средиземноморью был вызван назревавшей войной с Турцией за контроль над Северным Причерноморьем. Когда в конце 1768 г. русско-турецкая война была развязана, в Петербурге возник план нанесения дополнительного удара по турецким морским силам, базировавшимся в Средиземном море, куда в июле 1769 г. из Кронштадта была направлена русская эскадра, успешно действовавшая в этом районе против турок вплоть до окончания войны в 1774 г.[67]

Появление русских кораблей в Средиземном море вызвало самые серьезные опасения у Порты и стоявшей за ее спиной Франции. Русско-турецкая война 1768–1774 гг. в значительной степени возникла в результате интриг французской дипломатии, стремившейся воспрепятствовать аннексионистским планам Екатерины II в Польше. Именно Франция подтолкнула султана в 1768 г. объявить войну русской императрице из-за ничтожного пограничного инцидента[68].

С XVII в. Франция, установившая привилегированные отношения с Оттоманской Портой, считала себя чуть ли не хозяйкой в Средиземном море, ревниво оберегая здесь свои стратегические и торговые интересы. Поэтому она не могла приветствовать появление в Средиземном море ни английских, ни тем более русских боевых (да и торговых) кораблей.

Со времени Семилетней войны (1756–1763) Франция проявляла беспокойство относительно английского проникновения в ее заповедную зону, каковой она считала Западное Средиземноморье. Захваченный Англией еще в 1713 г.

Гибралтар служил для версальского двора постоянным напоминанием о возможности расширения британской экспансии в Средиземном море.

Особое беспокойство в Версале вызывала судьба о-ва Корсика, формально с 1347 г. принадлежавшего Генуэзской республике, но фактически с 1755 г. находившегося под контролем корсиканских повстанцев во главе с генералом Паскуале (Паскалем) Паоли, боровшихся за национальную независимость. У версальских политиков были все основания опасаться, что «бесхозный» остров, расположенный вблизи французских берегов, может привлечь к себе внимание «посторонних» – в первую очередь Великобритании. «Это просто чудо, – отмечал французский историк, – что в ходе борьбы в Средиземноморье в XVIII веке наш враг (Англия. – П.Ч.) не высадился там»[69].

Со своей стороны Генуя, будучи не в силах самостоятельно справиться с нараставшим освободительным движением корсиканцев, стремилась заручиться поддержкой Франции. Совпадение интересов двух стран позволило им 14 августа 1756 г. без особых трудностей заключить в Компьене договор, по которому в обмен на французские субсидии Генуэзская республика доверила Франции обеспечение внешней безопасности Корсики[70]. В связи с начавшейся войной между Францией и Англией Компьенский договор 1756 года имел явную анти-английскую направленность.

В соответствии с условиями договора французские войска под командованием генерала де Кастри высадились на Корсике и заняли береговые крепости, построенные в свое время генуэзцами. Генерал де Кастри имел приказ не допустить возможной высадки на остров англичан. В 1757 г. к французам присоединился 6-тысячный генуэзский отряд во главе с бывшим дожем Гримальди. В отличие от французов, не вникавших в местные дела, генуэзские военные прибыли на остров как каратели с единственной задачей – подавить вооруженное сопротивление.

Вплоть до самого окончания Семилетней войны в 1763 г. англичане так и не появились у берегов Корсики. Тем не менее, 6 августа 1764 г. Франция и Генуя заключили второй Компьенский договор, по которому в обмен на новые французские субсидии Генуэзская республика предоставила королю Франции в аренду сроком на два года четыре крепости на корсиканском побережье[71].

Тем временем освободительное движение на Корсике набирало силу. Повстанцы во главе с Паоли взяли под свой контроль практически весь остров, за исключением четырех береговых крепостей, занятых французами, и Бастии, пока еще удерживавшейся генуэзцами.

Паоли первое время искренне надеялся, что Франция поможет Корсике окончательно освободиться от генуэзского господства. Невмешательство французских войск во внутренние корсиканские дела и подчеркнутая предупредительность генералов Его Христианнейшего Величества короля Франции к вождю повстанцев, казалось, давали Паоли такую надежду Он даже вступил в переписку с руководителем французской дипломатии герцогом Шуазелем, у которого просил военной помощи против Генуи[72].

Когда в декабре 1764 г. на остров прибыл дополнительный контингент французских войск во главе с генералом Марбефом, Паоли поинтересовался у генерала, чем вызвано усиление французских войск на Корсике, но не получил внятного ответа. Судя по всему, Марбеф и сам не был посвящен в планы своего двора. Некоторое время спустя к Паоли прибыл специальный эмиссар из Версаля – драгунский полковник Валькруассан, который передал вождю повстанцев предложение герцога Шуазеля перейти на службу к королю Франции в качестве командира королевского Корсиканского полка, существовавшего во французской армии со времен Франциска I. Паоли поблагодарил за оказанную честь, но отказался, заявив, что желал бы видеть свою родину независимой и процветающей под защитой короля Франции.

Наверное, уже тогда у Паоли появились первые подозрения в отношении намерений Франции. Тем не менее, в 1766 г. он направил в Версаль запрос о возможности французского посредничества в разрешении затянувшегося генуэзско-корсиканского конфликта, но ответ Шуазеля еще более насторожил Паоли. Шуазель предложил вождю повстанцев стать королем Корсики на условиях вассальной зависимости от Генуи и передачи последней береговых крепостей. Паоли согласился на предложение, но отверг навязываемые ему условия.

Тогда Шуазель предложил Паоли передать эти крепости Франции, но получил решительный отказ, после чего министр Людовика XV в мае 1768 г. прервал свою затянувшуюся переписку с корсиканским генералом.

В августе 1768 г. истекал очередной срок французской аренды у Генуи четырех крепостей на Корсике. Паоли рассчитывал на предстоящий уход французов с острова, но вместо подготовки к эвакуации генерал Марбеф, до того всегда ладивший с корсиканцами, неожиданно привел свои войска в состояние повышенной боевой готовности. Он даже начал произвольно расширять зону французского военного «присутствия» на острове, что вызвало серию вооруженных столкновений с отрядами корсиканских повстанцев.

Паоли, по всей видимости, не знал, что в это самое время близилась к завершению сделка между Францией и Генуей, определившая дальнейшую судьбу Корсики. Будучи не в силах далее удерживать мятежный остров в своих руках, одряхлевшая Генуэзская республика приняла решение передать Франции права на остров в обмен на новые французские субсидии.

* * *

Первая информация об усилении французских войск на Корсике поступила в Петербург во второй половине апреля 1768 г. В реляции Екатерине II от 31 марта 1768 г. русский поверенный в делах при версальском дворе Николай Константинович Хотинский сообщил о распространившихся в Париже слухах о предстоящем направлении на Корсику 16 батальонов французских войск. Цель намечавшейся Францией военной операции оставалась неизвестной. «…Один из послов, – докладывал императрице Н.К. Хотинский, – наведывался о подлинности сего [слуха] у дюка Шуазеля, который уверял его о ложности оного»[73].

В одной из последующих реляций (от 7 апреля 1768 г.) Хотинский уточнил, что наибольшее беспокойство в связи с планами Франции на Корсике проявил, естественно, посол Англии, который «покусился наведаться у дюка Шуазеля» относительно намерений французского короля.

Шуазель, как сообщал Хотинский императрице, заявил английскому дипломату, что «он не имеет никакого права о том его спрашивать и что здешние (французы. – П.Ч.) в их внутренние дела и распоряжения не вмешиваются; и хотя после уверял он его в неосновательности подобных слухов, однако ж они продолжают распространяться. Действительно намечен поход тому войску в Корсику, но не прежде августа месяца, когда истекает известный Вашему Императорскому Величеству договор между Францией и Генуэзской республикой, да и то зависеть еще будет от некоторых распоряжений, о коих сии две державы ныне ведут переговоры.

Я, сколько можно, старался обстоятельнее о сем деле проведать, – продолжал Хотинский, – но никто об оном не имеет точных сведений, даже английский посол, который сообщил своему двору одинаковую с моей информацию»[74].