Курс

Воодушевляющие лирические отступления так прямо с дифурами не пересекались. Как правило, существовало несколько условий переключения алгоритма изложения на них, и часто без обратного возврата к матанализу.

Первым вариантом было обнаружение в аудитории спящего курсанта. Нет, к вынесению приговора и к расстрелу это не приводило. Василий Андреевич никогда не опускался до уничтожающих репрессий. На карандаш он, конечно, мог взять особо отъявленных, но только чтобы проявить немного больше объективности на экзамене.

Тирада по поводу спанья на лекции всегда была однотипна, продолжительна, но воодушевлённость её со временем не снижалась. Плавно переходя от вводной части о ценности отведённого человеку времени к важности выпавшей миссии, Василий Андреевич декларировал постулаты: «Ты миллион лет спал! Миллион лет будешь спать! И ты проявляешь сейчас такую глупую расточительность, погружаясь в сон в важные моменты дарованной тебе жизни! Ты! Гроза Американского Империализма! …»

Второй вариант слушатели часто провоцировали умышленно. Когда мозг начинал кипеть, а до конца пары ещё оставалось полчаса, кто-то из курсантов тихонько, как бы комментируя что-то соседу, но так, чтобы услышал Василий Андреевич, упоминал слово «Пугачёва». У Василия Андреевича безвариантно срабатывал рефлекс, на который все рассчитывали. Остаток лекции был посвящён пламенным речам о том, какой вред государству, обществу, планете и Вселенной в целом приносит эта политическая п… Пугачёва. Народ расслаблялся в упоении до конца пары.

Ожидание экзамена по матанализу для большинства являлось ожиданием “залёта”, который неминуемо поставит под угрозу отъезд в очередной отпуск. Но, к чести Василия Андреевича, какими бы явно выраженными ни были его идейные принципы, он всё понимал. Ведь он был и реально классным преподавателем матанализа, что не сочеталось со скудоумием. Ни на секунду Бухтояров не забывал о сути курсантского бытия, о том, насколько это не так просто, что есть отпуск, ну и всё такое. И как бы ни была грозна создаваемая им неотвратимость расправ за неуважение к матанализу, так никого он и не загрыз. Ну и никто не смог остаться без уважения к этой, несомненно, яркой личности.

Саныч утвердил Андрюху на должность командира отделения, и началась ещё одна нелёгкая школа – получение навыков сержантства. Это была одна из труднейших задач в жизни. В войсках рамки взаимоотношений были выстроены чётко: командир – подчинённый. И никаких неоднозначностей. С сержантством в училище всё гораздо сложнее.

(От автора: “Следующие тройка абзацев добавлена по просьбе Саныча, сокрушающегося по поводу того, что я не написал о самом главном”)

Саныч считал дело воспитания сержантов самым важным и подходил к нему фанатично. Он готовил их по ночам, уезжая домой после часа ночи на такси, а в шесть уже был на службе. На третьем курсе старше командира отделения и старшины начальников не будет. По крайней мере, так заявлял Саныч. Но и на деле, если командир отделения сказал: «НЕТ», то никакие погоны не могли этого курсанта вырвать в увольнение. Как это было с Шурой Шевченко, когда за ним пришел грозный замначальника училища полковник Гольтяев, а командир отделения сказал «нет». Гольтяев попытался приказать Санычу, но тот протянул ему увольнительную записку и сказал: «Пожалуйста! Увольняйте! И сами подпишите». Тот плюнул и больше никогда не приходил с подобным.

На третьем курсе и до выпуска заправляли всем младшие командиры. А в отсутствие Саныча увольнял старшина Сопов. Когда кого-то задерживал патруль, и обнаруживалось, что увольнительная подписана Соповым, замполит поднимал переполох. Он пытался орать на Саныча на совещании у начальника факультета и заявлять, что у него на курсе бардак. Саныч невозмутимо предлагал замполиту почитать устав и обязанности старшины роты в нём, где пункт гласил: «В отсутствие командира роты старшина выполняет его обязанности». И начальник факультета Рубцов замполита затыкал!

Получив достаточный уровень уверенности в сержантском составе, Саныч иногда пользовался этим для некоторых вольностей. Вскоре пришёл новый начальник училища и начал «наводить порядок», устно приказав начальникам курсов перейти на казарменное положение. Саныч повесил на стул в канцелярии китель, на стол положил фуражку и позвал старшину Сопова. Тот доложил о прибытии, а Саныч спросил у него: «Где начальник курса?» «Не понял?» – сразу не сообразил старшина. Саныч встал, отошел к двери и повторил вопрос. Сопов сообразил и ответил: «Где-то здесь». «Молодец! Соображаешь», – удовлетворился Саныч и стал приходить только к подъему, причём, когда курс уже стоял на улице.

Правомерно считается, что именно на сержантском составе держится вся армия. Но редко кто вдаётся в подробности – что за этим стоит в военном училище. А стоит за этим гибкость подходов и компромиссов, возведённая в степень искусства. Парадокс заключается в том, что ты должен требовать, принуждать и наказывать тех, с кем ты живёшь и по-своему зависишь от них. Любой срыв в беспредел, или другая крайность – проявление беспринципности, уничтожают твой статус и карьеру сержанта в ноль и сразу. Так и живёт сержант, умело лавируя между интересами личного состава и требованиями офицеров, и каждый промах стоит ему полной или частичной потери авторитета или доверия командования.

Проблема сержантства оставалась на протяжении всех пяти курсов, пока существовала ответственность за всё, что творило отделение и как эффективно оно выполняло поставленные задачи. На это накладывалось обстоятельство полной бездомности за пределами забора училища и открытой готовности родителей подчинённых помочь во временном приюте, хотя бы для переодевания в гражданку и просто подкормки. Уезжая после выпуска из Краснодара, Андрюха потерял кучу бумаг, включая водительские права, выпускной альбом и записи личных контактов. Через много лет, вспоминая об этом, он сильно сожалел, что не предпринял достаточных усилий, чтобы поднять координаты, как минимум, родителей Олега Немирова, благодушно предоставлявших ему приют и терпевших его, хоть не очень частое, но присутствие в своём доме. А именно этих людей, равно как и мать Серёги Фёдорова, проявлявшую к нему искреннюю доброту и всегда державшую открытой дверь, он, при наличии хоть в малом количестве добропорядочности, должен был не забывать и минимум поздравлять с Новым Годом.

Наука нахождения компромиссов давалась нелегко, но скоро на чистых курсантских погонах зажелтело по паре лычек младшего сержанта. Первые три года дежурными по курсу ходили только сержанты. И это была та ещё тренировка.

Заступающий наряд получил штык-ножи, привёл внешний вид в порядок и был готов выдвигаться на развод. Бегло проверив знание обязанностей дневального и внешний вид, Андрюха построил свою команду, и колонной по одному выдвинулись на плац. Построение наряда всего училища, представление дежурного по училищу, проверка готовности всех подразделений, развод под оркестр. Казарму приняли с умеренной степенью скрупулёзности. Ночь прошла без эксцессов.

Андрюха никогда не спал по ночам в наряде. В молодости бессонные ночи не являлись сильной проблемой, но состояние «ловления лёгких глюков» каждый раз наступало. Мозг отключался даже в стоячем или идущем положении. То и дело мерещится всякая пролетающая меж кроватей нечисть, и инстинктивно хватаешься за штык-нож. Но это всё абсолютно терпимо по сравнению с масштабами дурдома, который ожидает наряд, и особенно дежурного по курсу, наутро.

Пять минут до подъёма. Часы сверены. Не дай Бог они будут отставать на минуту или спешить. В первом случае дежурный будет разорван проверяющими, а во втором – личным составом. Поднять курс на минуту раньше положенного – проклятий не оберёшься долгое время.

Пока все действуют по распорядку и Бабков не пришёл, время работает на тебя. За полчаса до завтрака надо прибыть в столовую и убедиться, что к приёму пищи курсом всё готово. В случае неустранения возможных проблем риск большого негатива со стороны личного состава также обеспечен.

В тот день Саныч не припёрся с утра и не стал пить кровь на завтрак. Этот факт очень успокаивал. Но никто не мог знать, что день грядущий принесёт. Размявшийся на зарядке, умытый и накормленный курс убыл на занятия. Настала пора нелёгкого труда наряда по приведению казармы в образцовый вид. Кровати, подушки на них и табуретки были выровнены по нитке, кантики на кроватях доведены до совершенства, как и сама заправка. Не допускались всяческие провалы или неровности. Окна должны быть чистейшими. Мусор выметен, полы натёрты, паутина убрана, всё остальное, что присутствовало в казарме, должно было быть параллельным и перпендикулярным. Пыль не допускалась нигде, включая те места, куда добраться было невозможно. В туалете и умывальнике всё должно сиять. Также и во всех холлах. Погоны и шевроны на шинелях в шкафах должны быть выровнены по нитке. Закреплённая за курсом территория должна быть в идеальном состоянии, фундамент казармы сиять, а трава – зеленеть.

Было немного объектов, которые находились вне зоны ответственности дежурного по курсу. К ним относились солнце, дождь и ветер. Но порой казалось, что не все из командования об этом догадывались. Только после контроля выполнения всех мероприятий на должном уровне дежурный по курсу чисто теоретически имел пару законных часов для сна. Была ещё и масса указаний от курсовых офицеров, старшины и начальника курса, но не всегда. В удовольствии попинать дежурного по курсу в его часы отдыха Саныч редко себе отказывал, и уж точно никто из проверяющих не упустил бы такой возможности.

Приближался полдень, солнце сияло, казарма сияла сильнее солнца, Бабков не пришёл – всё, что нужно для счастья дежурному по курсу. Мысли об оставшихся каких-то семи часах начинали греть душу. Двое курсовых старались не топтать и не отвлекать дежурного от мечты о скором возможном спасении. Курсовые вообще редко проявляли признаки потребности в тирании, но, когда им это приходилось делать, в свете таланта Бабкова испепелять взглядом и выносить приговоры выглядело всё понарошку. Ещё будучи старлеями, Балаконенко и Храпов вполне уютно чувствовали себя в тени любителя метать молнии.

Немедленно переименованный в Балконского Балаконенко, казалось, и старался следовать тому образу, которым веяло из великого произведения Льва Толстого. Что касается Храпова, типаж был абсолютно другим. Попытки Храпова выглядеть образцом строгости не могли не приводить к срыву в смех иногда даже тех, на кого он обрушивал свой гнев. На неподготовленного зрителя грозные выпученные глаза и руки за спиной могли произвести ужасающее впечатление, но, пока он не начинал выдавать свои известные тирады, цитируемые потом повсеместно. Все были убеждены, что именно Храпову принадлежит авторство в классике, самой безобидной из которой было: «Эй, вы, трое! Оба ко мне!» Да и попытки изображения расправы могли сорвать в смех и самого же Храпова. В целом никто из курсантов не мог вспомнить о своих курсовых что-то плохое, ну а юмора вокруг их проделок хватало.

В тот день оба курсовых, также получая кайф от погоды и отсутствия Бабкова, занимались своими тайными важными делами и периодически появлялись в районе то канцелярии, то туалета. Всё шло мирно и ничего плохого не предвещало даже и близко. Пока на входе в казарму не появился Заварин. По одному его виду Андрюха понял о приближении скорого конца.

С выражением инстинктивного ужаса старшина торопился в канцелярию предупредить тех, кто ещё имел теоретически шанс спастись с корабля, прямо в который направлялся самолёт камикадзе. Заодно надо было и обсудить, кто в этот раз будет обязан принять удар на себя. Наличие в расположении двух курсовых вселяло в Заварина надежду на то, что это будет не он. Проходя мимо дежурного по курсу, который в его понимании уже являлся стопроцентным и без шансов покойником, старшина произнёс слово приговора: «Придатко!»

Ужас обречённости подкосил ноги Андрюхи. Со слабой надеждой на ошибку и опираясь на кровати, он подошёл к большому окну, которое выходило на широкую дорогу от казармы к главному учебному корпусу. Небо падало на голову. Символизируя самую медленную в мире и самую разрушительную во Вселенной торпеду, прямо на казарму, традиционно заложив руки за спину и молчаливо озирая окрестности, планировал “Боинг”.

«Хана!» – произнёс Андрюха и представил, как через несколько минут на него будут сыпаться кирпичи и перекрытия и жизнь в глазу померкнет.

Переговоры старшины и курсовых не дали нужного результата. Проявив чудеса дипломатии, Заварин испарился в неизвестном направлении. Из канцелярии слышалась возня и голоса перепалки, которые вскоре стихли. Балконский с Храповым поочерёдно выталкивали друг друга из-за угла, потеряв от ужаса дар речи. Фуражки падали с голов, а время удара торпеды неумолимо приближалось. В конце концов возня сменилась скрипом открывающихся окон и шорохами сползания по стене высокого цоколя. Шлепки туфель об асфальт, щебетание птиц, запахи солнечного дня, в который все так не хотели умирать.

Каптёрщик из каптёрки испарился каким-то ему одному ведомым способом, но это точно, что его никто в процессе исчезновения не видел. В каптёрке всегда действовали свои законы физики. Дневальные вне тумбочки последовали его примеру. На корабле остались только те, кому было некуда отступать: дежурный по курсу и дневальный на тумбочке.

Скрип входной двери, неспешные шаги грузного тела, из-за угла сначала появился живот, потом генеральские лампасы, а уже затем запрокинутая вверх голова генерала Придатко.

– Смирно! – истошно заорал дневальный. – Дежурный по курсу, на выход!

Дежурный по курсу был уже рядом, иначе выходить могло и не получиться, потому как ноги подкашивались от страха. Какой-то робот-автомат в мозгу Андрюхи отчеканил доклад:

– Товарищ генерал-майор! За время моего дежурства происшествий не случилось! Курс находится на занятиях. Дежурный по курсу младший сержант…

Придатко не замечал ни дежурного, ни казармы, ни тумбочки с дневальным, который даже забыл дышать. Казалось, ещё немного – и он рухнет прямо под ноги генералу, так и не имея шансов привлечь внимание.

– Вольно-о-о! – нехотя и не отрывая глаз от потолка, изрёк Придатко. – Дежурный!.. Что это?

За пару секунд в мозгу дежурного промелькнуло с тысячу вариантов, что может скрываться с другой стороны белоснежной балки перекрытия, которая была не видна с позиции дежурного и дневального. Варианты варьировали от самых безобидных, типа растяжки с гранатой, до дыры в параллельную Вселенную. Балансируя на грани потери сознания от ужаса, но ещё в состоянии двигаться, дежурный переместился в нужную для обзора позицию. В углу белоснежной балки чернел огромный паук. Подлая тварь коварно пряталась где-то, пока демонтировалась вся возведённая им паутина, а потом в отместку, чётко рассчитав момент, вылезла встретить генерала раньше наряда.

– Паук, товарищ генерал-майор! – отрапортовал дежурный.

Небольшая пауза однозначно продекларировала значимость происходящего.

– Нет! – объявил Придатко, и с расстановками: – Это не паук! Это паучиха!

Челюсть дежурного отвисла в непонимании, является ли это началом приговора, и мозг лихорадочно начал выдавать варианты, какими будут эти приговоры дежурному, паучихе, курсу и его начальнику.

Придатко медленно опустил голову и стал не спеша сканировать объекты в казарме. Он явно намеревался растянуть удовольствие и мероприятие по выявлению фактов подрыва боеготовности Ракетных Войск Стратегического Назначения.

Ошарашенный демонстрацией генералом знаний в зоологии дежурный нервно сглотнул воздух и прикрыл рот. Долбаный паук также не шевелился.

Андрюха потом служил в дивизии, которой некоторое время командовал генерал-майор Придатко, и слышал хорошие отзывы о нём, по крайней мере, от офицеров дивизии. Сейчас же боевой генерал, казалось, занимался делом, которое ему нравилось от всей души. Устраивать шмон по тумбочкам и на основании этого разносить начальников курсов и факультетов – было занятием, определённо достойным генеральского звания.

Медленно продвигаясь меж рядов кроватей, Придатко не упускал ничего. Профессиональный сканер в глазу генерала не останавливался на идеальных вещах. Если бы таковые присутствовали, кирпичи и перекрытия давно падали бы на голову дежурного. Но дежурный также профессиональным чутьём уловил факт внутреннего беспокойства генерала по поводу того, что придётся потрудиться, выискивая криминал. Это вызвало некий азарт в душе Андрюхи и удовлетворение от высокой оценки качества работы наряда. Прошло пять минут, а они ещё живы!

Андрюхе представилось, как незримый лазер бьёт из глаза генерала, быстро и на молекулярном уровне сканирует равнение по линейке кроватей, подушек, табуреток и всего, что можно поровнять, наличие пыли под тумбочками и углы отбитых кантиков. Достигнув ровно центра казармы, программа сканирования в голове Придатко переключилась на выборочный детальный осмотр тумбочек. Со стороны казалось, что генерал играет с кем-то в напёрстки. Быстро открывались выбранные наугад тумбочки, мимика лица генерала сменялась от явного рулеточного азарта до разочарования. Всё было однотипно, и нигде не было не то что намёка на спрятанные носки, а даже одеколон лежал из одной партии. Явно опечаленный и опасаясь получить эффект «дежавю», генерал, казалось, плюнул в душе, и на лице отразилось что-то типа: «Да он реально долбанутый, этот Бабков!»

Впав ненадолго в раздумье и проследовав вдоль шкафов с линейкой шевронов, которые, казалось, ещё были сориентированы по уровню горизонта, генерал наметил следующие объекты казармы, где, по его убеждению, должен затаиться враг. Андрюха в ужасе подумал об оружейке. Оружейная комната была зоной ответственности дежурного по курсу, превышающей всё остальное. Более сотни калашей должны быть за надёжной красивой решёткой под сигнализацией, содержаться в идеально чистом состоянии в шкафах, а внутри оружейки стерильность допускалась не ниже, чем в операционной.

Но генерал остался безразличным к автоматам и привязанной к ним голове дежурного. Также не у дел остались Ленинская комната с подшивками материалов съездов КПСС, проглаженными утюгом и сориентированными на столах по линейке в направлении стены с бюстом Ленина. Через блестящий пол холла путь генерала лежал напрямую к умывальникам и туалету.

Застыв на секунду на входе, Придатко, казалось, призадумался, как бы не грохнуться на этом сияющем надраенном кафеле. Всё было вылизано и начищено. Краны блестели, раковины сияли. «Ну-ну! – подумал генерал, – всё ещё надеется меня переиграть этот Бабков. Не получится! Я в своей стихии. И тут мне нет равных».

Проследовав через умывальник в туалет и обнаружив ту же картину, генерал не отчаивался. Приоткрыв для порядка двери в кабины и ожидаемо обнаружив идеальную чистоту, генерал с явной решительностью подошёл к шкафу с инвентарём и, не церемонясь, открыл его.

«Вот оно! – отразилось на лице – Теперь мне ответит этот Бабков за всё! Факт диверсии обнаружен! Ракетные Войска Стратегического Назначения уязвимы!» Если бы не страх за показатели училища, Придатко без раздумья позвонил бы главкому и настоял бы на переводе Ракетных Войск Стратегического Назначения в одну из высших степеней боевой готовности. Но всегда приходится проявлять эту долбаную сдержанность. Медленно и торжествующе генерал извлёк из шкафа длинную палку с намотанной на конце тряпкой и огрызок веника.

– Дежурный!.. Что это? – продекларировал, вопрошая, генерал.

– Это, товарищ генерал-майор, у нас вместо швабры, а это есть веник, – отрапортовал дежурный по курсу и приготовился провалиться сквозь землю.

Генерал помедлил с полминуты, разглядывая добытые в бою трофеи, и начал выдавать резюме:

– Значит, так, товарищ младший сержант! Ровно в 15:00 вы лично берёте эти предметы и прибываете с ними в штаб на собрание офицеров училища!

– Есть! – ответил Андрюха, а в голове промелькнуло недосказанное генералом: «где вас будут четвертовать».

Как выкатился генерал из казармы, Андрюха не помнил. Присев в исступлении на скамейке, он краем глаза наблюдал, как из других измерений проявлялись курсовые, вопрошая о случившемся, а потом из какой-то тайной дыры вылез и Заварин. Услышав приказ генерала, курсовые в раздумье пошли прикидывать, чем это всё им может прилететь. Заварин постоял с минуту с сочувствующим видом и выдал убийственный прогноз: «Ну всё! Хана тебе! Исключение из училища минимум. Но радуйся, если так. Года полтора в войсках рядовым послужишь – и домой на свободу. А вот если дисбат припаяют – тогда вешайся!»

Не в состоянии думать о еде, Андрюха послал на контроль в столовую дневального, а сам продолжал морально готовиться к последним часам жизни. В 14:40, почистив сапоги и взяв добытые генералом трофеи, Андрюха, как последний придурок, попёрся с ними через всё училище и плац в штаб. Встречные реагировали по-разному. Кто-то шарахался, не вовремя увидев это явление. Кто-то останавливался, открыв рот. Некоторые давились от смеха.

Актовый зал был набит офицерами. На сцену поднялся генерал Придатко, и по его команде в центр этой сцены вышел дежурный с тряпкой на палке и огрызком веника. Все присутствующие еле сдерживали смех. Не смешно было только троим: генералу Придатко, дежурному по курсу и обнаруженному им в зале ужасу – майору Бабкову. Генерал начал декларировать информацию о произошедшей катастрофе.

– Новое училище! Новая казарма! И что я обнаруживаю внутри? За это мне кто-то ответит! – объявил генерал и сделал огромную многозначительную паузу. Потом вдруг обернулся к Андрюхе, который абсолютно не ожидал подобного развития событий, и скомандовал: – Товарищ дежурный! Возвращайтесь к исполнению своих обязанностей!

– Есть! – после секунды задержки прохрипел Андрюха, повернулся и промаршировал со сцены, провожаемый испепеляющим взглядом Бабкова.

Представление от мастера Придатко только начиналось, но Бог отвёл Андрюху от участия в нём.

Явно разочарованный исходом, вернее, полуисходом дела, Заварин потерял интерес к дежурному и почувствовал, что по прибытии Бабкова «прилетит» и ему. Потянулся час тягостного ожидания. Саныч появился изрядно потрёпанным, но непобеждённым. И, к облегчению для всех, не стал срываться ни на курсе, ни на старшине, ни даже на дежурном. Всё его поведение говорило о давних личных счётах с Придатко и объявляло: «Это мои проблемы, он – мой, и разберусь с ним без сопливых».

Остаток наряда проходил в атмосфере всеобщего сочувствия. Уцелевший дневальный изложил, как было дело, через призму больших глаз страха, и, казалось, ещё немного – и Андрюха начнёт ходить по воде. Но Саныч быстро вернулся к грандиозным задачам, которые можно было придумать для более чем сотни пар сапог, и всем стало не до недавнего визита генерала.

Нелёгкие курсантские будни продолжались, дни в расписании заштриховывались предательски медленно. Андрюха вспоминал Татьяну, но написать не решался. Прошло уже несколько недель. Какие шансы, что она вообще помнит о его существовании? Но и выбросить из головы было не то чтобы жалко, а равносильно оторвать и выбросить часть души. Наконец, решился и написал. И попытался забыть. «Кто его знает, что она ответит? Да и если ответит – что потом? Где я, а где она?»

Татьяна ответила. И её ответ был в том же тоне, в котором было их общение в единственный светлый вечер в замёрзшем Брянске. Душу растопило новое, неизведанное ранее ощущение, что он теперь не один в мире, и началась переписка.

Татьяна писала, что ездила на соревнования в Болгарию и передавала посылку Вовиной сестре в Софии. Описывала события из городской жизни. Что начали строить новый мост через Десну. Мелочи из своих дел. И всё это вызывало у Андрюхи ассоциации с каким-то безмятежным раем, в который некоторые люди попадают при жизни и делятся его теплотой с теми, кто не в состоянии согреться душою в более жарких местах, но с холодными нравами и жёсткими нормами существования.

И расписание становилось уже не таким белым, а его заштрихованная часть придавала всё больше и больше сил вскакивать по команде «подъём» и врезаться в проблемы грядущего дня, мечтая уже не о следующем отбое, а о продолжении прерванного счастья. И, хотя морозный брянский вечер всё сильнее размывался в памяти, главные его моменты не смогут стереться уже никогда, став элементами светлой картинки ушедшей юности.

Время и расстояние отступили, но не сдались, а ждали удачного момента для ввода в бой ярких, но пустых соблазнов, способных затмить то, что было реально ценным, но далёким.

Андрюха что-то писал про текущие дела, но каким боком это могло быть воспринято далёкой от войны Татьяной, он понятия не имел. Но о чём ещё было писать? Глупо, конечно. Сопливые отношения недостойны настоящего бабковца, и порой казалось, что вместо грёз о любви лучше бегать с автоматом где-нибудь по горам Кавказа, но на свободе от всего этого. С получением ответного письма опасение конфуза за свои проходило. Это была всё та же умиротворяюще улыбающаяся Татьяна и её зелёные глаза.