Приключения Оффенбаха в Америке

Берлиоз однажды взялся писать кантату по стихотворению Беранже и никак не мог найти верную мелодию для рефрена – «Бедный солдат, я вновь увижу Францию!» Он бросил кантату и забыл о ней, но через два года, гуляя в Риме по берегу Тибра, оступился и свалился с кручи. Падая, он уже простился с жизнью, думая, что утонет в бурном потоке, однако бурный поток оказался мелкой речушкой с илистым дном. Воскресший Берлиоз выбрался на берег, распевая: «Бедный солдат, я вновь увижу Францию!» Неуловимый мотив был найден. Если бы мне каждая строчка давалась с таким трудом, я оказался бы в аду прежде «Орфея». Моя неутолимая жажда работать – один из моих неискоренимых пороков; мне искренне жаль людей, которые не любят мою музыку (как господин Золя, например), потому что им просто некуда от нее деться.

На втором нью-йоркском концерте я вставил в программу пьесы других композиторов: Вебера, Штрауса, Гуно, покойного Берлиоза – чтобы дать себе отдых: я дирижировал, только когда играли мои произведения, а потом меня сменял Макс Марецек – его ангажировали на этот вечер, чтобы понизить стоимость билетов для публики.

Макс – замечательная личность; у него умное, открытое, одухотворенное лицо. Он чех и мой ровесник; учился в Вене, работал в Париже и Лондоне, а в сорок восьмом году, когда в Европе разразилась очередная революция, уехал в Америку. Мне рассказывали, что однажды он рассорился со своими музыкантами за день до премьеры «Марии де Роган» Доницетти, всех уволил, за ночь набрал новый оркестр, в семь утра приступил к репетициям и вечером преспокойно сыграл премьеру.

На следующий вечер меня пригласили на обед в мою честь в клубе «Лотос»; там собрались литераторы, артисты, коммерсанты, банкиры, множество журналистов всех мастей. Я произнес тост за Соединенные Штаты, но не просто, а за Штаты, Соединенные с Европой. Мне бурно аплодировали.

Многие журналисты довольно долго жили во Франции и прекрасно говорят по-французски. Мне вспомнился великолепный ужин в парижском «Гранд-Отеле» по случаю сотого представления «Разбойников». Когда начались тосты, я встал и произнес речь по-немецки, Ксавье Обри ответил мне по-английски, Анхель де Миранда – по-испански. Тут слово взял наш весельчак Дезире: «Дамы и господа, я собирался сказать тост по-французски, но боюсь, что меня здесь не поймут, так что не буду». Ах, добрый толстяк Дезире, неподражаемый Юпитер из «Орфея в аду»! Как я сожалею, что его больше нет среди нас! Жизнь – такая дурацкая штука: хочешь не хочешь, а умирай.

Умереть в Америке можно только с разрешения властей. В газетах писали про одного пьяницу, который повесился, но неловко: его вернули к жизни. Затем его потащили к судье, который приговорил его к шести месяцам тюрьмы. Обычно за попытку самоубийства дают три месяца, но этот пьяница уже вешался раньше. Если у него и в третий раз ничего не выйдет, его, наверное, казнят.

Впрочем, для перехода в мир иной есть много законных способов. Например, попасть под лошадь. Но и это не так-то просто, поскольку в самых людных местах переходы через улицы вымостили особыми плитами и поставили там полисмена, который должен следить, чтобы пешеходов не давили. Надо видеть, как он с отеческой заботой переводит через улицу даму с ребенком, остановив все проезжающие экипажи. Некоторые американки специально делают изрядный крюк, чтобы их перевел через улицу страж порядка. Мне объяснили, что, если вам посчастливится попасть под лошадь на пешеходном переходе, вам выплатят солидную компенсацию, но если это случится в другом месте, то вы не только ничего не получите, но и заплатите штраф владельцу экипажа, которого вы задержали.

Гораздо вернее быть задушенным в давке внутри омнибуса, которые ходят каждые две минуты – по всем улицам проложены рельсы. Нью-йоркский car не похож на наши конки, которые парижане называют «американками». Во-первых, количество пассажиров не ограничено. Даже если все сиденья заняты, местечко всегда найдется. Можно стоять, держась за ремни внутри вагона, толпиться на платформе, сесть на закорки к кондуктору, если уж очень нужно ехать. Пока остался хоть один свободный выступ, незанятое колено, пустая подножка, кондуктор не объявит, что мест нет. Поэтому за скромную плату в пять центов в вагоне, рассчитанном на двадцать четыре пассажира, вполне могут проехать втрое больше людей, которым нужно попасть из одного конца города в другой. Эти car’ы очень популярны, ими пользуются даже мужчины и женщины из высшего общества. Судите сами: ехать на извозчике, конечно, удобнее, однако не каждый согласится заплатить полтора доллара за поездку в экипаже, запряженном одной лошадью, и два доллара, если ехать парой. Это же семь с половиной и десять франков! А если вы заранее не договоритесь о цене, чтобы, допустим, прокатиться в Центральный парк, с вас слупят целых семь долларов – тридцать пять франков за двухчасовую прогулку! Билет на поезд Париж – Руан, туда и обратно, стоит всего десять франков!

Между прочим, омнибусы, которые не ездят по рельсам, обходятся без кондукторов: пассажиры оплачивают проезд сами, без посредников, кладя монетку в специальную коробочку. Я спросил одного американца, много ли денег теряет компания при такой системе, и он ответил, что компания потратила бы больше на жалованье кондуктору и контролеру; положиться на честность сограждан обходится ей дешевле. Кстати, по вечерам эта коробочка, в которую кладут монетки, подсвечивается и превращается в фонарь. В таких мелочах и проявляется практичность американцев. На большинстве экипажей установлены гигантские зонты, которые не только защищают возницу от палящего солнца, но и несут на себе рекламные объявления, поэтому их меняют каждую неделю.

Реклама здесь повсюду: на улицах стоят триумфальные арки, воздвигнутые с единственной целью – сообщить о ближайшей распродаже. Стены домов оклеены плакатами неслыханной величины. Продавцы горчицы гравируют свое имя и адрес на булыжниках мостовой. В омнибусах и экипажах полно рекламных проспектов, не говоря уж об афишах. Я до сих пор не знаю, что такое «Созодонт», хотя это слово написано на каждом углу. Американец непременно выяснил бы, что оно значит, но я француз, я не настолько любопытен.

По ночам горят газовые и электрические рекламы; осталось только приспособить к этому делу волшебный фонарь. По улицам прохаживаются люди внутри бумажных кубов, подсвеченных изнутри и с надписями на всех четырех сторонах. Вот пала лошадь, целый день таскавшая конку с полусотней человек, – к ней тотчас бросается мальчишка, чтобы прилепить на морду афишу: «Масло для полоскания. Подходит для людей и животных». Бедная лошадь, ей теперь не поможет даже чудо-масло.

А вот еще один пример практичности: хитрые американцы изготовляют свои экипажи так, чтобы расстояние между колесами в точности совпадало с колеей для конки. Так ехать быстрее и менее утомительно для лошадей. Они съезжают с рельсов, только чтобы обогнать тяжелые сельские телеги.

В Нью-Йорке много ресторанов. Очень хорошо поесть можно у Брунсвика – он француз, чуть похуже – у Дельмонико, он швейцарец, довольно хорошо – у Гофмана, который немец. Есть еще итальянец Морелли, испанец Фраскати, у которого обед всегда стоит доллар с человека. Преимущество Брунсвика перед Дельмонико состоит в том, что у него огромный зал, каких в Париже не найти. Американских же ресторанов попросту не существует, даже в отелях кухня отдана на откуп иностранцам. Есть ли вообще такое понятие, как американская кухня? Чтобы узнать об этом наверное, надо попасть в гости к каким-нибудь простым людям, которые сами готовят себе еду, не нанимая для этого шеф-повара, но мне пока не представилось случая близко с ними познакомиться. Впрочем, наш плодовитый скульптор Бартольди – француз из Эльзаса с итальянской фамилией, изъездивший Соединенные Штаты вдоль и поперек от Нью-Йорка до Сан-Франциско, – находит американскую кухню отвратительной, а города (да и людей) – лишенными вкуса и очарования. Что ж, каждый находит то, что ищет.

Да, я забыл упомянуть о ресторанах, где едят бесплатно. Нашим рестораторам такое и в голову бы не пришло. Ни Биньон, ни Бребан, ни кафе «Риш» не завели бы бесплатный стол, такое возможно только в стране прогресса. В Нью-Йорке можно пообедать даром, если купить какой-нибудь напиток, пусть даже он и стоит десять центов. По воскресеньям, когда запрещено продавать спиртное, посетители в выигрыше, но им всё равно подают ланч. Я сам это видел у Брунсвика. А еще говорят, что в Америке жизнь дорогая! И не подумайте, будто бесплатным обедом не наешься. Вот, я списал меню: ветчина, огромный кусок жареной говядины, фасоль с салом, картофельный салат, оливки, корнишоны и пр., сыры, галеты. Главное блюдо – жареная говядина. Посетители могут сами отрезать себе кусок, какой понравится. (Вагнер, безуспешно старающийся стать вегетарианцем, наверное, окончательно сошел бы с ума.) Рядом с буфетом, где выставлены блюда из бесплатного ланча, стоит гора тарелок и насыпан курган из вилок и ножей, хотя люди обычно предпочитают брать еду прямо руками. Некоторые даже зачерпывают горстью из салатницы! Брр! До сих пор вздрагиваю. Я не мог удержаться от восклицания, и метрдотель счел своим долгом объяснить мне: time is money[12]. Эти господа спешат.

Они вечно спешат: приехать, уехать, заключить сделку или расторгнуть ее; не ходят, а бегают и даже спят впопыхах: сон – напрасная трата драгоценного времени.

Я тоже часто спешу и потому завел себе экипаж, чтобы не ходить пешком; на репетиции являюсь первым и сурово отчитываю опоздавших. Мой друг Вильмессан, главный редактор «Фигаро», называет опоздания на поезда моей «благородной привычкой» – не верьте ему, он шутит; я ненавижу опаздывать. Но мне же не придет в голову, например, разъезжать по улице в домашнем халате или, наоборот, спать во фраке, чтобы сэкономить время на переодевании!

Зато официанты здесь никуда не торопятся. Гарсон, который принес вам стакан воды со льдом, считает, что его миссия выполнена. Вам надо позвать другого, который принесет вам меню. Если вы желаете чего-нибудь выпить, второй гарсон не спеша пойдет и позовет к вам третьего, который и подаст напиток. Вот только гарсон, принесший бутылку, не имеет права ее откупорить, нужен четвертый – штопороносец (по крайней мере, так заведено у Брунсвика). В конце концов мне это надоело, и я заявил, что ноги моей не будет в этом заведении, если там не сменят порядки. На следующий день, когда я пришел завтракать, два или три десятка гарсонов, служивших в ресторане, выстроились в ряд на моем пути и каждый держал штопор.

Они не смогут воспользоваться этим инструментом в воскресенье, когда подавать спиртные напитки запрещено под страхом лишения свободы.

Кстати о свободе: негры – больше не рабы, о чём возвещали с такой помпой, но их не пускают в конки и прочие общественные экипажи, в театр – ни ногой, в ресторан – только прислуживать господам. Не скажу, впрочем, что во Франции дела обстоят совсем иначе. Мой друг Александр Дюма-сын как-то сказал о своем знаменитом отце, что тот готов сам сидеть на козлах своей кареты, лишь бы прохожие думали, будто у него кучер-негр. Между прочим, Дюма-отец негр только на четверть, а Виктор Кошина́, которого он сделал своим секретарем, когда тот только-только приехал с Антильских островов, – наполовину, что не помешало насмешнику Жиллю нарисовать его голым черным дикарем. (Впрочем, острый на карандаш Андре Жилль не щадил никого; меня он изобразил скелетом в пенсне, насилующим виолончель, – меня, которому виолончель отдавалась сама, томно постанывая под нежными прикосновениями моих ловких пальцев и никогда не подводящего смычка!) Кошина был адвокатом и журналистом в «Фигаро», а теперь ведет театральную хронику в «Желтом карлике», но он, скорее, исключение, чем правило. Чистокровные же негры, чего уж скрывать, могут рассчитывать лишь на карьеру клоуна Шоколада, раздающего оплеухи и получающего пинки под зад, или «Мисс Ла-ла», которой стреляют из пушки, – зато стены цирка оклеят аршинными афишами с их портретом.

Здесь мне рассказали о шоу «Менестрелей», в котором выступают негры. Меня это заинтересовало; в свободный вечер я отправился туда. Маленький зал, кругом одни африканцы: артисты, хористы, машинисты, кассир, контролёр, администратор, мужчины, женщины – все черномазые. Придя в театр, я увидел оркестр – негритянский, разумеется, – который наяривал кто во что горазд. Каково же было мое удивление, когда я понял, что привлек внимание музыкантов. Все эти черные господа указывали друг другу на меня. Вот уж никогда не думал, что меня знают столько негров, мне это даже слегка польстило. В Европе я уже привык, что меня узнают: когда я в Эмсе проходил мимо веранды для оркестра, музыканты начинали играть какую-нибудь мою мелодию; во Франкфурте, когда я по пути в Париж забежал в театр на репетицию «Болтунов», меня узнала публика, и мне пришлось выйти на сцену прямо в дорожном костюме. Но в Америке! Да еще негры! Спектакль был довольно смешной – упадок нравов, обманутые мужья, женщины, требующие права голосовать и участвовать в правительстве, и всё это под веселые танцы, напоминающие ирландские, и забавный аккомпанемент из скрипок, цимбал, барабанов и банджо. Я остался на второе отделение. Представьте себе мое удивление по возвращении в зал после антракта, когда та же комедия повторилась, то есть музыканты указывали на меня друг другу. На сей раз они были белые – белым-белешеньки, как мельники в «Булочнице». Мне стало ещё более лестно, но вот что такое слава: я узнал, что это были те же самые музыканты и что все, от директора до последнего машиниста, были ложными неграми, мазавшими и отмывавшими лицо три-четыре раза за вечер по ходу пьесы.

В «Робинзоне Крузо» мадам Галли-Марье, наша будущая Кармен, тоже мазала лицо морилкой, чтобы исполнить песню Пятницы: «Тамайо, брат мой!» Критики сочли эту песню достаточно негритянской, то есть оригинальной, но не странной до неприятного. Я-то рассчитывал познакомиться в Америке с настоящей негритянской музыкой, чтобы потом сочинять ее со знанием дела, но, видно, с этим придется обождать.

В Нью-Йорке есть еще два немецких театра и один французский, который играет время от времени, если сыщется директор. Но самым лучшим в США считается театр Уоллака, не уступающий европейским. Там ставят почти одни комедии, и в труппе нет «звезд», как здесь называют ведущих актеров, потому что все замечательно выучены и следуют одной методе, отличающейся от традиций старого театра: никаких выкриков и завываний, вычурных поз и вытаращенных глаз; актеры и актрисы держатся совершенно естественно, и это порой производит куда больший комический эффект, чем ужимки и гримасы. Я смотрел там пьесу под названием «Могучий доллар» о похождениях богатых американцев, бывавших в Европе. Всегда отрадно, когда люди умеют видеть смешное в самих себе. Эту комедию написал Бенджамин Вульф – в прошлом музыкант, игравший первую скрипку в одном бостонском оркестре, а ныне редактор музыкального отдела в вечерней газете. Главные роли исполняли выдающиеся актеры – мистер и миссис Флоренс. Эта пара играет дуэтом уже больше двадцати лет, в Америке ее просто обожают. Остальные поразили меня своей сыгранностью, и еще я заметил очаровательную инженю, которой самое большее семнадцать лет, – мисс Бейкер. Театром руководит мистер д’Энч, один из самых молодых и ловких нью-йоркских антрепренеров. Представьте себе: он ангажировал чету Флоренс на четыреста вечеров. Он собирается объехать с ними все главные города США от Нью-Йорка до Сан-Франциско и везде играть одну и ту же пьесу! Если бы я потребовал от Зульмы Буффар сыграть Лизхен четыреста раз кряду, не предложив ей других ролей, она бы выцарапала мне глаза!

Разумеется, больше всего мне хотелось увидеть музыкальный спектакль, поэтому через неделю после приезда я вновь побывал в театре Бута, где давали «Северную звезду» с английской певицей мисс Келлог – ей года тридцать два – тридцать четыре, и голос очень хорош. Оперу Мейербера плохо отрепетировали, ей не хватало цельности, особенно в финале второго акта. Хор и оркестр не поспевали друг за другом. Казалось, что слушаешь Вагнера. Меня развеселило, что в партере, среди зрителей, сидели несколько тромбонов и фаготов, время от времени подававших голос. «Кто бы это мог быть, – подумал я, – любители-добровольцы, явившиеся оказать бескорыстную (и непрошеную) помощь оркестру?» Впрочем, одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять причину этой аномалии: в оркестре не хватило места, и духовые отправили за барьер.

Вагнер, строящий собственный театр в Байройте, хочет спрятать оркестр под сценой – наверное, его музыка звучит проникновеннее, если доносится из преисподней. Оказывается, он неоригинален: эту идею уже опробовали в театре «Лицей». Сам я там не был, поскольку театр закрыт на всё лето, но мне рассказывали, что музыканты, загнанные в яму, невыносимо страдали от жары и спасались от нее как могли. В первый же вечер скрипач развязал галстук и расстегнул жилет. На следующий день альты поснимали пиджаки и играли в одних сорочках. Через неделю уже все оркестранты перестали стесняться. И вот однажды вечером публика вдруг увидела, как из-под пола идет дым, началась паника – а это курили музыканты! После этого оркестранты мужественно надели фраки и вернулись на свое место в зале.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Увертюры к комическим операм Даниэля Обера были веселыми, задорными и отлично подходили для исполнения духовым оркестром в саду, что обеспечивало им популярность. Элегантность партий нравилась артистам, легкость партитуры привлекала любителей; даже те, кто не любил музыку, соглашались терпеть Обера. Учеников у него не было, зато нашлось множество подражателей: перенять его достоинства им было тяжело, но они с легкостью копировали его недостатки. Россини говорил о нем: «Обер пишет легкую музыку, но как великий музыкант». В историю музыки Обер, которого называли «анти-Берлиозом», вошел благодаря своей плодовитости (он писал по опере в год) и непринужденности; его фантазия казалась неиссякаемой, хотя он, в отличие от Берлиоза, не вводил в оркестровку ничего нового. Самые известные его произведения – «Немая из Портичи» и «Фра-Дьяволо» на либретто Эжена Скриба.

2

Пути двух братьев довольно быстро разошлись; Жюль, сочинявший этюды, капризы и фантазии для скрипки, а также руководивший некоторое время мужским хором «Тевтония», жил в бедности и безвестности. Позже он примирился со знаменитым братом и аранжировал в две сюиты для скрипки несколько арий из комической оперы «Робинзон Крузо» (1868). Жак Оффенбах до конца своей жизни выплачивал брату небольшую пенсию, которая шла и на содержание Жюля в психбольнице на улице Фобур-Сен-Дени. Жюль умер через неделю после Жака, 12 октября 1880 года.

3

Мой дорогой капитан (нем.)

4

Леон Гамбетта (1838–1882) был лидером Республиканского союза. Разъезжая по всей стране и произнося пламенные речи с балконов лучших зданий, он способствовал тому, что французы смирились с новым режимом, установленным после Франко-прусской войны и разгрома Парижской коммуны (Третья Республика). Своим успехом на выборах в Законодательное собрание весной 1876 года республиканцы были обязаны именно этим выступлениям.

5

Спасибо, сэр! (англ.)

6

На обложке первого издания «Трех мушкетеров» стояли два имени: А. Дюма и О. Маке, впоследствии Маке судился с Дюма из-за авторства. Его часто называют «литературным негром» Дюма.

7

Шарль Лекок страдал от врожденного костного туберкулеза, заставлявшего его с детства ходить на костылях.

8

Готовы? (англ.)

9

Где? (англ.)

10

Спасайся, кто может! (франц.)

11

Имеется в виду Балканский кризис 1875–1877 годов.

12

Время – деньги (англ.)