Горячие дороги Алтая

И вот уже не бубен бьёт-гудит, гудят копыта его верного сохатого, крепко он ухватился за рога, а рядом жёлто-чёрной тенью стелется ала-барс, пёстрый барс-тигр, дух бубна, доставшегося ему от отца, а тому от деда, великих камов, которых знала половина Джунгарии, и не только телеуты и другие племена Алтая, но и монголы, казахи, уйгуры.

Мусульманам и буддистам нельзя иметь дело с языческими шаманами, но коль скрючит от боли или от тоски начинает сохнуть человек, когда не помогают молитвы мулл и прижигания монастырских лекарей, пойдёшь и к язычнику.

Эркемей со своими священными животными примчался к пещере на берегу Уксуная. Пещера была маленькая, туда можно было протиснуться только ползком, но сейчас это не имело никакого значения, то ли он с сохатым и ала-барсом уменьшился, то ли вход стал разрастаться, но они влетели в пещеру (лось уже не бежал, летел) и полетели по круглой чёрной дыре к сверкающему кругу.

Эркемей знал, что пещера кончается тупиком, но это когда он не камлал, для того Эркемея, что остался кружиться на поляне, а для этого Эркемея, в ушах которого свистел ветер, какой не свистит в ушах и при самом быстром конском галопе, преград не было. Эркемей влетел в царство Эрлика.

Из тёмной трубы это царство казалось сверкающим, а на самом деле был серый, не дающий теней свет, и это естественно, в мире тени не было тени, так как в подземном царстве не было ни луны, ни солнца, ни звёзд.

У входа в тёмное царство уже пасся дух жертвенного барана, которого Эркемей подхватил, и бросил на спину своего лося, на ходу, не останавливаясь. Его священные звери неслись по узким скалистым гребням, над тёмными обрывами, перескакивали бурые реки.

Наконец показался высокий дворец, сложенный из чёрного камня, обиталище младшей дочери Эрлика. Эркемей спешился, его лось обернулся луком, плечи стал оттягивать колчан, полный стрел.

Нагишом запрыгала, заплясала вокруг него, тряся грудями и высоко задирая ноги, высокая луноликая распутница, стала жаться, хвататься за ворот.

Эркемей покрепче вцепился в рог жертвенного барана – так и есть, дёргают его из рук, стремятся отобрать.

– А ну, вон! – закричал Эркемей. И вот уже грозно, страшно рычит, подбегая, отставший ала -барс и в страхе разбегаются слуги распутной девки.

Эркемей отталкиваете её от себя, и идёт дальше. Идти неудобно, – мешает жертвенный баран, заброшенный на шею, и надо держать наготове лук с прижатой к тетиве стрелой.

– На выходе из дворца обязательно будет засада, – мысленно говорит кам. – Нет, на этот раз позже, – увидев, как из тёмного озера поднимаются чёрные, мокрые и скользкие на вид чудовища. Извиваясь своими змееподобными телами, выползают эти мерзкие твари на бесплодную сушу, тянутся к Эркемею. – Плоти хотите, – говорит им двойник Эркемея и, сбросив жертву на землю, посылает стрелу за стрелой в огромные, выпученные, лягушачьи глаза, в гнойные пасти с множеством рядов острых зубов, в чёрные тела их.

Один за другим чудища взвиваются ввысь и с громким всплеском, поднимая горы брызг, исчезают в водах чёрного озера.

Последнюю стрелу кам выпустил, когда гнойная, клацкающая клыками пасть почти добралась до Эркемея. Враг человечества, выродок тёмного царства мёртвой падалью замирает на берегу почти у его ног и, разжижаясь, гнойным чёрным киселём стекает в озеро.

Последнее чудище и стрела последняя.

Впервые так камлал Эркемей. Нет соплеменников, для которых он камлал, не надо пересказывать приключения своего двойника, и отрешился он от земного мира, иногда только ощущал обычную при камлании раздвоенность, но если при прежних камланиях это были путешествия его двойника, его двойник мчался над тайгой в поисках Хан-Алтая и поднимался с духами покровителями к Ульгеню, а сам Эркемей в это время был в своём земном мире, – в аиле или на поляне, а его путешествия были сном наяву, то теперь он сам ехал на лосе, а на поляне кружился его двойник.

И если при прежних его путешествиях поражение в битве с чудовищами означало неудачу камлания, в худшем случае болезнь, и ему мог помочь другой кам, то теперь он знал, – не сможет пройти свой страшный путь, найдут Верх-Тогульские мужики на поляне закоченевший труп и большой разрисованный бубен.

И ещё много раз сталкивался кам с чудовищами, и неоднократно отбивался от дерзких притязаний старшей дочери Эрлика на его тело, и уговаривал его сыновей о пощаде, напоминал про прошлые дары и обещал взятки в будущем, пока не добрался до покоев Эрлика.

Эрлик отказался принять Эркемея, сказал: «Ты наполовину уже христианин», – но согласился переговорить с ним через дверь и велел отдать жертву слугам.

Всё выполнил Эркемей, и обратился к владыке тёмного мира с вопросом:

– Кто убийца моего сына? Где он? Покажи его.

– Где он? Ищи сам. Кто он? Узнай сам. А вот какой он, посмотри, – ответил Эрлик.

Тёмной полировкой заблестела дверь, и увидел Эркемей костёр, а у костра людей. Все люди, кроме одного, виделись смутно, туманно, а тело того, кто виделся чётко, освещал костёр, только вот лицо его кам никак не мог разглядеть. Вот таёжник встал, широкоплечий, широкозадый и пошёл, переваливаясь, за хворостом.

Лицо было в тени, почти неразличимо, но Эркемей жадно всматривался и узнал человека.

Дверь вновь покрылась мутной чёрной пеленой.

– Теперь тебе пора домой, уходи, – услышал Эркемей голос хозяина тёмного мира и, поблагодарив его, отошёл от двери.

И снова застучали копыта лося-бубна, снова преграждали дорогу чудовища и летели со скалы камни, только распутные девы не лезли со своим ласками, а злобно ругались, брызгая ядовитой слюной.

Наконец он нырнул в чёрную дыру и понёсся к сияющим звёздам своего земного мира.

На востоке уже поднималась заря, двойник разглядел кружащегося кама и вошёл в него. И тотчас, что обычно бывает после таких полётов, увидел, как тигр ала-барс уменьшился, прыгнул ему в ладонь и обратился обручем бубна, а лось съёжился, затрепыхался под ветром и вдруг снова стал тугой, гудящей бубновой кожей, завертелись перед глазами деревья и упал Эркемей на грязную, натоптанную его ногами землю.

На весенней земле, да ещё ранним утром, нельзя долго лежать, но и встать старик не мог, пришлось до аила ползти на четвереньках, но и на четвереньках его постоянно заносило, бросало на землю.

Заполз на лежанку и закрылся шкурами – потный, обессиленный, на лежанке кружащейся и качающейся, как щепа на разбушевавшейся реке.

Много времени утекло с того последнего камлания, но будто вчера было оно, и помнил старик угрюмый взгляд и нескладную фигуру, привидевшуюся ему в тёмном царстве.

Вчера Эркемей нашёл двух русских мальчиков на краю болота. Они сильно устали и были измучены страхом.

Один был очень болен и лицом прозрачно-синий от измотавшей его болезни, другой тоже бледен лицом, но покрепче – стоял на ногах. Лежачего больного юношу старик оставил на попечение внучки, сказал ей, чем его лечить, а другого взял с собой в тайгу. Там, в тайге он избавит его от страхов, вылечит от душевной усталости. Он мальчик, и хоть пережил много, всё это выйдет из него, пока они будут неторопливо бродить под деревьями, а лечить его Эркемей будет словом.

Перед уходом в тайгу, влил старик в рот Степана снадобье и сказал внучке: «Проснётся, дай ему лекарство, покорми, но немного, сразу много нельзя, всё выйдет наружу. Делай так весь день, понемногу придёт в себя».

Сказал и подумал: «Всё бы ничего, плохо другое. Уж больно рассказ юноши тревожный. Поселил в душу мою беспокойство, а всё оттого, что в тайге появились разбойники, а это очень опасные соседи. Конечно, вряд ли они меня с внучкой тронут, взять у нас нечего, но я слыву знахарем, значит рано или поздно они принесут ко мне раненых, приведут занедуживших. Потом начнут расспрашивать, что слышно в деревне, не поговаривают ли о поездках купцов, нет ли поблизости солдат. И начнут специально посылать меня вынюхивать, выспрашивать и высматривать, что где да как, я ведь могу в любое время безбоязненно являться в селе, а потом разбойничать начнут. И куда мне деться, в заложницы внучку возьмут. А власти, что власти! Будут слать ко мне людей, требовать, чтобы узнал, где обитают разбойники, требовать навести на них солдат, ведь я человек в тайге свой. И кончится всё тем, что либо меня убьют разбойники, либо власти закуют в кандалы и сошлют на каторгу. А тут ещё внучка подрастает, скоро станет девушкой и что за жизнь ей будет уготована по соседству с этими злодеями», – думал и сокрушался Эркемей.

Но деваться некуда, надо помощь оказать юношам, помрут без его лечения и заботы Айланыс. И пошёл Эркемей с русским мальчиком в тайгу, травы искать и лечить его ими и словом. Знал старик, основное время сбора лекарственных трав придёт позже, да и затеял он это не столько ради трав, сколько ради мальчика. Неторопливо шли по тайге старик и юноша. Найдя нужную траву, Эркемей обстоятельно объяснял Феде как её надо рвать, для чего она служит, как зовётся по-русски и по-тюркски, иногда вспоминая монгольские и китайские названия. Рассказал старик Феде и о своей жизни в Джунгарии. Сказал, когда ему было столько лет, сколько Феде, был слугой в буддистском монастыре, и монах, которому он почему-то приглянулся, научил его не только тибетской грамоте, но и лекарским знаниям и рукопашному бою.

– А потом пришли китайские солдаты, разгромили моё родное селение, убили мать, отец раньше умер, и ушёл я из монастыря, – продолжал рассказ о своей жизни Эркемей. – Ещё был жив дед, и он передал мне семейный бубен, обучил камланию и тонкостям чабанским и охотничьим. После смерти деда я с женой, маленьким сыном и ещё десять семей телеутов и монголов, которым грозила расправа, кому за неуплату ясака китайцам, кому за сопротивление им, бежали в Россию. Ушли на реку Бочат, где, как мы узнали, ранее поселились другие бежавшие из Джунгарии телеуты.

Так за разговорами и воспоминаниями шли они по тайге и набрали трав и корешков целый мешок. Затем повернули обратно, но пошли другой тропой, короткой. Тропа шла по краю крутого склона, и на нём Эркемей увидел красный корень, крайне редкий в здешних местах.

– Надо выкопать, – решил кам и спустился вниз по склону, следом Федя. Но только начали они ковырять землю – Федька ножом, Эркемей маленькой лопаточкой, как над головой послышались голоса. Старик поднял голову и стал прислушиваться. Федька хотел что-то сказать, но Эркемей остановил его слабым шёпотом.

– Тихо! Кто-то идёт! – проговорил он. – Не дай бог, разбойники. Ложись сюда, под скалу, тебя никто не заметит. И когда Федька забился в прохладную расщелину, такую узкую, что её не было видно за майской травой, сказал, – если это действительно разбойники, и они заберут меня с собой, дождись пока мы уйдём, выходи на тропу и иди по ней сажень сто. Потом свернёшь влево, выйдешь на скалы, спустишься по ним на нижнюю тропу и по ней беги к аилу. Скажи Айланыс, она спрячет вас и сама спрячется, она знает где. Если я дам знак, пусть выйдет, а вы сидите тихо и не высовывайтесь.

Пока Эркемей всё это говорил, над склоном показались три фигуры с ружьями. Они окликнули его, но он, согнувшись, ковырялся в земле и неторопливо продолжал давать Фёдору наставления. И только после второго оклика степенно разогнулся и сказал: «Помогли бы лучше старику мешок вытащить».

– Не переломишься, кыргызня. Туда же, басурман, помоги, видите ли, ему.

– Зачем обижаешь? Я тоже крещёный. Меня поп крестил. Пантелеймоном назвал. И внучка крещёная, Марфой поп назвал, – ответил Эркемей.

– Ладно зубы-то заговаривать, чёрт косоглазый. Веди к себе. Вон у Гришки чтой-то рука пухнет, её ему давеча наши обчие знакомцы ненароком пришибли.

Федька, забившись в щель, прислушивался к постепенно удаляющимся голосам.

– Арачка-то есть? – спросил старика молчавший до этого щуплый мужичок.

– Нет, корова мало молока даёт. Да и не ждал гостей. Курт есть. Чай есть. Молока надою.

– Ему с под бешеной коровки подавай, – хихикнул здоровенный детина неопределённого возраста, и загоготал, как охрипший гусь.

Когда, как подумалось Федьке, разбойники ушли за второй поворот, вылез он из-под скалы, выбрался наверх на четвереньках, осмотрелся, тихо прокрался сто сажень, спустился на нижнюю тропу и бросился по ней бегом.

Надолго опередил деда и разбойников Фёдор, и это отвело от него, Айланыс и Степана возможную беду. Шло время, а разбойники всё не появлялись. Мальчикам уже надоело лежать на старой кошме и овчине под огромной пихтой, чьи ветви спускались до самой земли и укрывали их маленькое логово от постороннего глаза, хотелось выйти, но Айланыс удерживала их.

Наконец появился Эркемей с грозного вида людьми. Все вошли в юрту – шестигранный низкий сруб с высокой шатровой крышей, который дед называл аилом. Несколько минут не было слышно ни звука, но вот дверь отворилась и из проёма её высунулся дед. Что-то прокричав по-своему, снова скрылся за дверью.

– Дедушка зовёт, – тихо проговорила Айланыс и, ужом выскользнув из-под пихты, пошла к аилу, но не прямиком, а лесом обошла поляну и вышла на неё с противоположной стороны на натоптанную тропу.

Вскоре в аиле растопили печь и над ним поднялся дым, а потом в дымной пелене, расплывшейся по-над землёй стали расплываться и подрагивать пихты. Дым проникал в укрытие, где хоронились мальчики, им жутко хотелось чихать, они с трудом сдерживали себя и тёрли горевшие от дыма глаза.

Айланыс вышла из аила, пошла к роднику за водой, возвратилась с полным котелком и снова вошла в аил.

– Может не ждать когда они уйдут, утечь? Ты как Стёпка, идти можешь?

– Ну, и куда мы пойдём? В воровское логово? В юрте трое, а где остальные? Ты об этом подумал, мож они щас сидят в засаде и наблюдают.

– А встретимся, так что? Мы прохожие, они прохожие. Откуда им знать, что мы с обоза, а взять с нас нечего, пройдут мимо.

– А вдруг они не сразу всех мужиков убили. Мож поспрошали сначала. Мож, кто и показал на нас? Да и к чему им соглядатаи? Сейчас мужики с ружьями в тайге либо беглые, либо тати. Они ж не глупые, порешат встречных, чтоб не указали на них.

– А деда почему не убили? И Айланыс выпустили? – не унимался Фёдор.

– У них здесь и юрта, и домашность. Чуть что, разорить могут, это понятно, но с другой стороны дед им нужен. Он, видать, хороший знахарь. Видел, у одного бандита рука была перевязана, лечить его к нему привели. Не тронут.

– А и то верно, – почесав затылок, ответил Фёдор. – Значит, будем сидеть покуда здесь и ждать. К тому ж мы всё равно не знаем, куда идти. Слушай, Стёпа, дело долгое, посмотрим, что тут Марфа припасла? О, смотри, – развязывая узелок, – сырчики, лепёшки. Интересно, а баклажка с чем?

– Кислое молоко, вроде варенца, – ответил Степан. – Это по крещёному её Марфой зовут, но Айланыс мне больше глянется.

– А, тебе однако, не только имя, но и сама кыргызочка приглянулась?

– Хорошая девочка, добрая и заботливая? Ну, ладно, давай есть будем. А то и правда, кишки к животу уже прилипли.

И мальчики принялись уплетать курт и баурсаки, запивая их кислым чегенем.

А Эркемей вспоминал всё, чему научился в монастыре, что узнал у алтайских камов и колдунов, подсмотрел у русских знахарей и ведуний. Намазал разбойнику больную руку мазью, перевязал, напоил его отваром, уложил на лежанку и тот крепко уснул, а его два приятеля – Филька и Порфишка, расположившись в юрте как хозяева, сказали Эркемею: «К вечеру придут все наши товарищи, а потому ты, кыргыз, оставайся здесь, в своей юрте и никуда не уходи. Внучке своей скажи, чтобы приготовила еды поболе, а нам сейчас принесла. Расселись как хозяева и ждут, когда их обслужат, как фон баронов, разбойники они и есть разбойники, ни совести у них нет, ни сочувствия, ни жалости.

Эркемей усадил «господ разбойников» за низенький столик неподалёку от очага и стал угощать вяленым мясом, куртом, поить чаем.

Накормил их сытно, откинулись они на кошму и, лениво переговариваясь, уставились на тонкую струйку белого дыма над гаснущим очагом, поднимающуюся по столбу света к голубому отверстию дымохода.

И Эркемей тихо, вкрадчиво заговорил, что в дыме и свете плавают пылинки, похожие на маленьких мух, что гоняются пылинки друг за другом как живые, и они освещены солнцем…

Голос Эркемея постепенно усилился, зазвучал монотонно, но и твёрдо: «Пылинки кружатся и нагоняют сон. Всем хочется спать, вы уже спите, спите»…

И «господа разбойники» в самом деле заснули, один повалившись на бок и уткнувшись носом в овчину, другой сидя, склонив голову на грудь.

– Айланыс! Позови русских, им уходить надо, – обратился старик к внучке, и когда она вышла из юрты, Эркемей снова заговорил монотонно и властно.

– Порфишке спать. Спать и ничего не слышать. А ты Филька, спи, но отвечай мне. Сколько вас?

– Десятеро вместе с атаманом.

– А атаман кто?

– Господин Василь Никанорыч, а фамилию он не сказывал.

– А откуда он пришёл сюда.

– Не знаю.

Мало проку было от этой беседы, Порфишка и Филька, как оказалось, ничего не знали о своей банде. Пристали они к разбойникам неделю назад, бежав вместе с Гришкой, раненым в первом же налёте на обоз, с салаирского рудника. Однако узнал Эркемей, что был в шайке косолапый мужик с большим гранёным кистенём.

– Его Иваном зовут, а кличут Клеймёным, хоть и нет у него клейма. Он, правда, не шибко высок, но широк в кости, мясист, и неповоротлив, бегает плохо, но в ходьбе устали не знает и силы неимоверной, – так описал мужика с кистенём Филька.

Приказав варнакам спать, а проснувшись не вспоминать ничего, собрал Эркемей кое-какие пожитки и вышел к мальчикам, которых уже Айланыс привела к дверям аила. Отдал им котомки, указал дорогу и велел идти, пока не пришли другие злодеи. Поклонились мальчики старцу, поблагодарили за хлеб-соль и в путь отправились. Подойдя к пихте, под ветвями которой прятались от разбойников, обернулись. У юрты стояла Айналыс и смотрела им вслед. Помахали ребята ей рукой на прощание и вошли под сень тайги.

– Хорошая девочка, увидимся ли когда-нибудь, – тяжело вздохнув, проговорил Степан.

– Хорошие люди. Даст Бог, увидимся, и с ней и с дедушкой, – ответил Фёдор и пошёл неторопливой походкой рядом с другом по указанному Эркемеем пути.

Глава 4. Казённый город

Надо было поторапливаться, но Степан, хоть и не чуял хвори, быстро идти не мог. В его теле от вчерашнего лечения дедовскими травами была какая-то расслабленность, и эта расслабленность, хоть и приятная, казалось, притормаживала продвижение, но в действительности всё было наоборот. Стёпка шёл медленно, но без устали, шёл час за часом и не требовал привала. Фёдор уже давно выбился из сил, а Степану хоть бы что, идёт и идёт, и в его теле нет усталости. День, тем не менее, клонился к ночи, солнце заскребло по пикам деревьев, и пора было думать о ночлеге.

Ребята спустились к реке, срубили топором, подаренным Эркемеем, лесину и стали ладить костёр нодью.

Пихта для этого дела дерево скверное, горит неровно, трещит, разбрасывает искры, а берёза не сохнет, она, умирая, быстро трухлявеет в своей берестяной бересте и не годится для такого костра. Походили по округе мальчики, нашли поваленную бурей сухую сосну, и не толстую и не тонкую, как раз такую, какая требовалась для нодьи, разрубили её на три бревна и сложили из них костёр. Уложенные друг на друга, переложенные стружкой, берестой и мелкими веточками они быстро приняли огонёк горящего трута. После чего, ребята растянули кусок парусины, тоже подарок Эркемея и довольные проделанной работой приступили к ужину. Пожевали пушистых пресных лепёшек и вяленого мяса, попили чаю со смородиновым листом, попугали друг друга страшными историями о леших, кикиморах, змее огнёвке да змее горлянке и, привалившись близ костра, уснули.

Ночь прошла почти спокойно. Правда, Федьке отскочившим угольком обожгло щёку, а Стёпка чуть не лишился рубахи. Хорошо, что зажгло сразу, быстро затушил тлеющую ткань, но всё же клок с пол ладони выгорел, а когда рассвело, вскипятили они чай с чагой, развели этим чаем толкан, попили его с лепёшками баурсаками и пошли дальше.

Трава ещё не вошла в силу, но всё же доставала мальчикам до коленей и идти по тропе, над которой она перекрещивалась жирными волокнами, густо увешанными сверкающими бусинками росы, было тяжело. Кроме того, поросшая травой тропа, вносила в душу ребят лёгкий страх.

– Федь, а вдруг там змеи, я их ужас как боюсь, – с опаской ступая на тропу скрытую травой, говорил Стёпа.

– Не боись, змеи они тепло любят. Чё им тут делать… в сырости этой, – успокаивал друга Фёдор.

– А всё равно жутко и зябко как-то, – ежась и робея перед каждым шагом, отвечал Степан.

– Зябко, это точно, а и как иначе, если трава мокрая, словно по озеру бредём.

За разговорами, ежась от холодной росы, ребята шли и шли, и им казалось, что нет и не будет края этому холодному, зелёному морю, и вскоре они вымокли так, что больше уже вымокнуть было невозможно. И тогда пошли они, смело раздвигая ногами траву, не обращая внимания ни на неё, ни на скользкую тропу и забыв о змеях, и тропа вывела их на крутой взлобок, где трава была ещё совсем низкой, а с края взлобка рос молодой иван-чай. Стёпа потянулся за стебельком и вдруг… Коряга, до этого смирно лежавшая в траве, вдруг зашевелилась, поднялась, и на него глянули острые змеиные глаза.

Глаза глядели, а в это время всё шуршала и шуршала трава, и подтягивалось к плоской голове бесконечное змеиное туловище. Потом глаза пропали, клубок быстро развернулся, огромный змей заструился по взлобку и, спустя вечность, так показалось Степану, исчез в высокой траве.

– Т-т-ты г-г-гов-в-ворил, что з-з-змеи б-б-боятся м-м-мокрой т-т-травы, – заикаясь протянул Степан и ухватился за плечо друга, почувствовав как сильно закружилась голова.

Фёдор, не видевший ранее змея такого огромного размера, стоял как в полусне, шептал молитву и творил крестное знамение, и лишь когда удав исчез в траве, опустил руку и медленно опустился на траву, увлекая за собой и Степана.

Сидят, охают, вздыхают, приходят в чувства и не верится им, что змеи могут быть такой огромной длины и толщины, сошлись на том, что сей гад, размером с оглоблю будет.

– А я и не верил дядьке Ивану Капорину, говорившему, что у нас водятся такие гады, а оно вон как… есть оказывается такие ужасные твари, – задумчиво проговорил Федя.

– Да-а-а! – почесав затылок, протянул Степан, вот тебе и верю-не верю. Скажи кому, не поверят. А если бы он напал, – дрожь пробежала по телу мальчика, – заглотил бы и не поморщился.

– Эт точно, – поддакнул Федя и, поднявшись, огляделся и предложил другу продолжить движение.

(Старики, живущие на Салаире, порой рассказывают о гигантских змеях размером с оглоблю, которые водятся в их местах, но все рассказы кончаются одинаково – видели такого змея на покосе, да литовками и порешили. А в 1955 году такую змею видел житель посёлка Голуха. Больше двух метров, говорит, была. А вот верить ему или нет, дело другое. Может быть, где-то такие змеи действительно обитают, край Сибирский огромен, полностью не обжит и не исследован. И всё же, как говорится «у страха глаза велики!»)

В тот же день мальчики пришли в Верхний Тогул. Переночевали в избе у старосты, а утром, напуганный рассказом о разбойниках он отвёз их на телеге в волостное правление. Через неделю, дождавшись попутного обоза, мальчики добрались до Барнаула.

Город поразил мальчиков своим масштабом, красивыми домами и прямыми улицами. Сначала вдоль московского тракта потянулись избы, потом дома богаче, а как стали подъезжать к каменному дому начальника заводов, дорога оказалась отсыпанной чёрными блестящими камушками, как потом узнали ребята – заводским шлаком.

Понизу специфическим, непонятным запахом давал о себе знать барнаульский сереброплавильный завод, а поверху доносил до ноздрей вояжёров вонь, отнюдь не похожую на медвяный запах таёжных цветов.

В Барнауле Стёпа Кузинский и Федя Морозов отправились к Шангину.

На стук в дверь открыл слуга, один из крепостных господина обербергмейстера. Узнав в чём дело, буркнул: «Барина дома нет», – и захлопнул дверь.

Снова стучать не хотелось. Больно грозен был слуга и хмур. А как обращаться с чужими слугами ни Федька, ни Стёпка не знали. У них ведь и собственных никогда не было. Отец Фёдора работников никогда не держал, а Стёпкин батя, хотя и был из господ и дослужился до чина, дающего право на дворянство, такую роскошь себе позволить не мог.

Мальчики потоптались немного на крыльце, и пошли к заводу. Поглазели на большие кирпичные дома, на плотину, откуда падала вода на большое колесо и пошли на берег пруда ждать вечера.

Глянув на своё отражение в пруду, поняли, отчего с ними были столь суровы. Оборванные, грязные, мальчики походили на церковных побирушек, хоть сейчас иди на паперть. Впрочем, им и в самом деле хоть на паперть – ни денег, ни еды. Что на них, то и их. Котомки, топор и парусина дадены им Эркемеем чуть ли не в милостыню. И всё же не настала ещё пора для Кузинского и Морозова младших сокрушаться по поводу своей бедности.