И вот однажды, когда ребята уже спали, тройка смелых, взяли фонарь и пошли на звук. Птиц вообще трудно было выследить, а ночных и вообще не приходилось. Прошли тихим шагом сосняк. Двигались осторожно, крадучись, выверяя каждый шаг. Ни одна ветка не хрустнула, не выдала их. Но вот березнячёк. Совы совсем близко. Крик умолк. Неужели спугнули? Сели, отсиделись. Молчат и те и другие.

Закричала дальняя птица, ближние вместо ответа резко отрывисто ругнулась. Замолкли и надолго. Потом потихоньку заухали, заикали. Голос был совсем рядом. Эдик наугад, на звук направил свет фонаря. Филин замолк. Смотрели долго. И вдруг увидели, сидит, красавчик, огромный, живой. Большущий, живой столбик. Тихо, очень тихо подошли на три шага и потом радовались и смотрели. А они. В свете фонаря сидели. Махали длинными ресницами, перьев и смотрели друг на друга. И не знали, не ведали, кто больше боялся, а кто радовался, глядя прямо в глаза…Одиин, дваа, да их много…

… Мастерская мастера.

… За окном пурга.

Преподаватель перевёл рисунки, сделанные летом, тогда в ту сумрачную и радостную ночь… перевёл на холст. Гобелен. Зима. Мороз. Метели, а он сидит за ткацким станком.

… Воспоминания.

Ковёр – гобелен с совами был выставлен в столице, в Манеже. Смотрели искусствоведы, взрослые и малыши.

Художник – мастер стоял рядом. Подошла мама с сыном, долго смотрели. Мальчик подошёл совсем близко и хотел погладить сову.

Потом долго, долго просил…

Тащил маму за руку, когда они уже уходили к следующему экспонату…

– Мама, мама, купи сяву…Мама, ну купии…

– Куупи сявууу…

– Колорит… Даа – Цветовая гамма. Даааа. А настроение?! Как они там, на периферии, могут таак тонко передавать чувства…

Рассуждали московские искусствоведы…

1975г.

Волки

Более глупого положения и не придумаешь: сидим с Эдиком в лесной глуши в разгар Октябрьского праздника. Мотоцикл разобран, на камере семь дыр. А всё спешка.

Он прибежал ко мне в мастерскую, сбиваясь и повторяя слова, объяснил, что у него целый рюкзак провианта. И хлеб, и крупа, и колбаса. И что если не веришь, посмотри. -Вот он, рюкзак. Черт же дернул меня прилечь и проспать этот поезд.Заводи мотоцикл, поехали. Знаешь, какие там корневища. Я буду писать этюды, а ты рубить что-нибудь из коряжин. Говорят, там бывал Ватагин и живописцы из Москвы. Ну, поехали. Здесь недалеко.

Эдик ждал. На спине рюкзачище с этюдником, картоном, зонт и продовольствие. Трудно было не поехать, но поехать еще труднее.

Я стал объяснять, что холодно, что и ледок уже позванивает на лужах. И если ляжет снег, то без коляски мы засядем. Не успеем вернуться к занятиям в свою любимую художку, а за это шеф голову открутит и ему и мне. Ты же знаешь её.

Еще утро. Позади аэродром.Стрекочут «кукурузнички». Поля,перелески. Въехали в лес Калужской области, а он, а он древний, густой. Кривые пни. Вывороченные огромные корневища. Впереди речушка и тоненький ледок. Глубинка. Подходящего брода нет. Пришлось пробираться вдоль по песочку…

Проехали одно село, другое. Пески. Пески, пески. На душе противно, снова блуждаем в дебрях. Пора подумать о ночёвке. Стога. Но Эдик говорит, через пять верст будет охотничья избушка, печь, дрова, нары, сено и никого больше. Одни мы. А места отличные. Дебри. Тишина. Красотища. Помнишь как на Байкале?!

Перегрелся по песку мотор. Залезли на вышку. Далеко виден лес. Ветер. Вышку качает. Страшно. Среди лесов село Бутырки. Снова едем. Все время нас швыряет из стороны в сторону. Ноют руки, еле удерживаю руль. Песок это все-таки песок я ругаюсь, он своим густым басом поет «Если он не скули не ныл. » Иногда Эдик умудряется как-то соскакивать с сиденья и толкает меня, мотоцикл с его огромным рюкзаком. Потом бежит рядом, скачет будто играет в чехарду. А нас швыряет, швыряет…

… Было ясно, что сели надолго. Но как за последнюю соломинку уцепились за ниппель. Снял, продул, поплевал, закрутил, дал Эдику насос. И когда заблестел его лоб от пота и шапка с шумом шлепнулась о землю… успокоил-хватит.

… На горячем фоне закатного неба, долго видны были две фигуры. После получасовой беседы на повышенных тонах решили, что он идет писать этюд, а я заклею, попытаюсь заклеить дырку.

Стемнело. Хочется пить, есть и просто тепла. А его так долго где-то черти носят. Ведь уже стемнело…

Вот и Эдик.

– А местааа,пропел он. Прелесть. Лес, дебри и, тишина.

… Мы сидим в доме. За окном темень беспросветная. Мотоцикл втащили под куриный насест, мою-то красавицу «Яву». Курам на смех. Всё устроилось само собой.

В избе тепло и шумно. Нас усадили за стол, налили, как и всем по стакану гранёному мутной самогонки. И душистые моченые яблоки. Эдик пытался объяснить, что пьет только портвейн номер 13, а это, мол, нееет. Он долго отнекивался,но обществу, лишённому каких -либо городских условностей пришлось уступить. Эдик крепко держал стакан, несколько раз подносил и нюхал, а потом сказал:

– Не. Не могу.

Как-то сразу все потеплело, повеселело. Снова тосты, разговоры. Было хорошо. Звучали песни, потом врезали «цыганочку» и «русского». А еще потому, что деревенский гармонист был очень хорош. Удивились,что и я, художник, городской житель, а, врезал на всю катушку их местные страдания, да с перебором, потом украинского гопака с присвистом…на их, местной не совсем новой, но голосистой гармошке, самого хозяина.

Осенью в шесть утра еще темно. Земля, деревья и даже небо в инее, а звезды как искорки. Нужно идти в Мымрино. Шагаю за деревню, но дорога превращается в тропинку и потом совсем теряется в кустах. У кого спросить? Возвращаюсь в избу. Нужно спешить. С рассветом Вася «Поцелуй» едет в Орел. Может что придумаем…

А мой Эдик сладко подтягивается на теплой русской печи.

– Эдик, где компас?

– Он тебе не нужен. Здесь по азимуту не пройдешь.

Речка виляет, вброд глубоко, ледок тонкий.

Вышли за село. Замерцали огни посёлка Мымрино. Взяли азимут. Изредка Эдик уточнял маршрут. Перелески, пахота. Лужок. Снова лес. Луг, туман и голубые лошадки, почему голубые, как у импрессионистов, не знаю… Мягкие, светящиеся… Рассвет. Лают собаки. Орут петухи.

… Не успели. Машина только ушла. Пустая.

Заклеяли. Завулканизировали. 7 дыр на камере. Выезжаю в четыре новой дорогой–напрямки, еду один.

Вечер. В реке звезды. Ночь, как и первая. В ногах урчит кот. Мягкий сибирский. Утро. Четыре. На деревьях иней, на песке иней. Темень куда не глянь. Завел мотор. Прогрел. Распрощался с хозяевами, с Эдиком. Топор. Забыл топор. Брал коряжины рубить. Уточняю маршрут. Мотор хорошо работает. Поеехали.

Опять дорога виляет. Деревни нет. Чернота. Мотоцикл швыряет. Удерживаю, неистово дергая руль.

Речушка. Мост сломан. Трещит ледок, летит вода, со звоном льдинки едут во все стороны. Холодная вода все-таки. Взобрался на пригорок. Светает. Уже семь часов. Еще час до уроков. Виляет опять заднее колесо. А вот и домик у дороги.

– Девочка, девочка сколько времени?

– Семь тридцать.

– А до Орла?

– Тридцать верст.

Если бы был асфальт. Черт с ним с асфальтом. Еду в гору, село позади. Почти рассвело. На горе у дороги сидят две собачёнки. Подъезжаю-они дружно, весело дуэтом лают. Черти вас тут носят! Бегут рядом, на спидометре 15.

Село далеко позади. Поле. Недалеко ферма, за нею лес. Что-то серое у дороги. Еду еле-еле, трясёт, дёргает. Серое. Собаки. Они встали, поджали под брюхо хвосты. Неужели не собачки? А вдруг. Да их нет, говорили в деревне. Когда же они залают? Стоят. Одна уж очень велика, другая поменьше-с овчарку. Что- то они уж очень близко у дороги…

Ощетинились…

Волки!

Топор. Развернуться. Удрать!

Дорога с двумя глубокими колеями, не развернуться. Не убежать. Спереди не прыгнет, не набросится. Стоят совсем близко. Они обычно сзади, за горло. На голове шлем, сверху прочный прорезиненный плащ с капюшоном. Остановиться пока не поздно, успею выхватить топор. Стоят. Пять, четыре, три метра. Стоят. Жму газ, мотор воет, втягиваю голову в плечи, грохот, шум какой-то. Волков нет. Не видно. 15- 20 километров. Больше не идет. Зеркало. Нечего не видно. Вот, вот они. Прыжок. Еще прыжок. Бегут рядом. В зеркале уже не видно, значит бегут совсем рядом. Очень близко бегут.

… Поворачиваю голову. Бегут через поле, на изгибе дороги наперерез. Бегут длинными прыжками, почти летят. Так. Прыжок. Ещё. Прыжок. Полёт. Пересекают…

… Собаки, милые собачки. Нет волков…

Тузики.

Жучки… Рябые, вислоухие, хвосты баранкой, милые, лайте, кусайте, ну, рябенькие, рыжие, белые, облезлые…ну, что же вы…

… Николай Иванович приехал!

Восемь утра. Урок скульптуры.Лепим маску какого-то грека.

– Ребята, чтобы лепить или рисовать лицо человека, портрет, нужно знать строение черепа, мышцы, расположение. Их пластику. Здесь, ребята, жевательная мышца…

Ищу жевательную мышцу на муляже. Опускают носы, смотрят на гипсовый череп, сравнивают с красивым античным слепком головы грека…

А говорят кости человеческие белые, их волки и дожди выбеливают.

Ну и свадебка

Да ладно, с кильватером и собачьими свадьбами. Расскажу о волчьей свадьбе, на которой нос к носу встретились… невеста, и мой драгоценный уважаемый отчим.

Им, конечно, не желали, и не возглашали, – горько, горько, хотя свадебный поцелуй с невестой таки скоропостижно состоялся.

Нооо…

… Да, чуть не забыл, когда он отошёл от пережитых, стресса и контузии свадебной, без медовых дней, хотя пришло и ушло половина сталинской пятилетки, девушек доярочек, молодых, не отталкивал прочь, когда они ему строили глазки… Но такую невесту, он никогда у Бога не просил…

Так вот.

Свадьба.

Ах.

Ох.

Эта,

Сваадебка.

… Ну, как и положено, невеста впереди, а за нею, и, сопровождающие её лица… Двенадцать гавриков мужского пола. Невеста, правда, без фаты, да ей она и не нужна. В их семействе – породе, не было заведено.

И вот, на пути следования по сугробам нехоженым и морозе за двадцать пять градусов, на тропинке, где не раз бродили оба мы, правда, летом,… а сейчас двииигалась… эта праздничная компания…– появился мой отчим. А вот те на – тте, мой прияттель. Садись и жуй, как проклятый буржуй. Отчим оказался прямо там, рядом с невестой, которая, без фаты.

Каак?

– Да вот таак…

… Он оглянулся, что это там за шаги, и почему то уж больно смелые возгласы. Странно, ни песен свадебных, ни мата русского с частушками. Пережрали уже, подумал наш батя, мой отчим. Оглянулся и… иии…

Невеста обожгла его, своими очами… Ясными, огненными, злыми и радостными, а её сотоварищи пошли в обход. Окружали. В кольцо брали. Ритуаал…

Рассказывал он потом.

Несколько месяцев спустя…

После реабилитации…

В кабинете – избушке, на куриных ножках, ушедшей по самые окна в землю матушку, вместе с ножками.

Больниц и таких кабинетов, реанимации, тогда не было и в нашем хуторе Грачи, где мы жили, и, даже в районном центре, город Базки, Ростовской области, не было такого кабинета, для моего отчима.

Отчим, продолжал речь.

– Окружили. Стоят. Ждут команды от своей невесты. Без неё, не смели начинать. У волков свои законы. Гуманные законы. Волчьи. И… и …а…дальше он уже ничего не помнил. Он только шептал, шёпотом…что было сразу, а что потом…а что потом…

… Отец наш, погиб в Крыму и мы, сироты, как тогда говорили, «приняли» в свою неполную семью демобилизованного фронтовика, дядю Мишу, так мы его сначала звали – величали… Он, после контузии, ходил бородатый, заросший, голова, как колючка перекати поле, называлась она, – кураина. Сорняк такой водился, так тогда говорили. Сам бриться не мог, руки не слушались. А его родная жена, «не приняла». Тааккого.

Работал он, теперь, зоотехником и пропадал больше на ферме, которая, была далеко, за хутором, и близ Диканьки не было, дальше – снег да сугробы.

Добирался на работу, утром туда попутным молоковозом – телега, или иногда полуторкой.

Тогда, в тот памятный день, он возвращался домой. А там, на ферме, у бурёнок, ночные роды, почти как у людей. Трудные. Бывают. Коровки, конечно.

Злые языки шутили – пошёл зоотехник на хутор бабочек ловить.

И был тогда не совсем прекрасный вечер, не смог днём возвратиться, транспортом, хотя бы в одну лошадиную силу. Решил идти пешком…

Зима. Снегууу! Ростовская область всё-таки.

Ввели его подвыпившие мужики, а не пришёл домой, как всегда, весёлый и шумный с бутылочкой молозива или молочка, да сладкой радости тех времён – кусочка макухи, нам тогда она была слаще халвы… довоенной.

Одежда его – сплошная сосулька, лицо, или то, что можно было назвать лицом, непонятное и в кусочках льда. Говорить не мог. Похоже на то, что было после контузии, на фронте. Не понятные, несуразные, конвульсивные движения – трясучка, говорили в народе. Речь – обрывки, без всякой связи слов и смысла.

… Проходили дни, недели, месяцы, наконец, он начал кое – как говорить.

– Подхожу, говорит, к хутору. Уже видны огоньки, зажгли люди керосиновые лампы, вот и домик наш…

И вдруг услышал за спиной – вой. Да, это был волчий, зовущий вой, оглянулся и увидел то, что…

– «Лучше бы я ослеп, чем такое увидеть»… Так он рассказал потом, много, очень много месяцев спустя.

За ним гнались и, почти уже настигли, стая волков…Они были уже так близко, что бежать, по глубокому снегу – поздно…

А домики, которые были поставлены кое-как без улиц, ну вот они совсем, совсем рядом. Людей не видно, не видно было никого. Все уже зажгли свои керосиновые лампы, закрывали ставни всегда и все, снаружи с улицы…

… -Тихо, молча, чуя добычу, прыжками, длинными, могучими, как полёт «мессера», летели на мою несчастную голову…

…– И чего тогда, в сорок четвёртом…

– Меня вытащили из разбитой снарядом землянки. Почти все погибли… Меня спасли. Зачем? Господи, чтоб так бесславно меня, фронтовика, сожрали, растерзали эти гады! И стал читать молитвы, как в далёком детстве, в нашей деревенской маленькой церквушке, на Украине.

– Спаси и сохрани Господи!

– И вот, при полном сознании, жди…

– А в голове пролетают, как в кино, рассказы о том, как у нас на хуторе, но не близ Деканьки, на Украине, а здесь, в Ростовской области, Базковском районе, хутор Грачи. Рядом станица Вёшенская. Шолохов писал. А я стою столбом и всплывают рассказы наших соседей о прошлых деньках. Как волки, на полном ходу, прыгали на полуторку, разгрызали, раздирали когтями, картонную крышу, укрытую от непогоды дермантином, полуторки… и от шофёра остались одни сапоги. Было и такое у них. Все видели. Хоронить, было нечего.

Потом ещё, он видел, валенки, которые остались от учительницы, шла утром открывать школу. Тоже волки, ранним утром… Прямо в самом хуторе и собаки даже не лаяли, те, что остались живы, каких волки ещё не сожрали…

Вечером, чуть хозяева зазеваются… Сумерки, а они, зубастые, голодные… И, нет собачки… Только жалобный вой, когда на спине уносил быстро – быстро очередной ужин к себе в логово, своим отпрыскам. Всё это пронеслось за те мгновения, пока они, голодные, прожорливые оскалив зубы, летели к нему. Летели на крыльях любви, на свадебный пир…

И, ещё случай. С ребятами, на ферме, доваривали на костре кукурузу, как вдруг подошёл волк. Сумерки. Темнело. Стал у двери домика, где они были днём, двое пацанов, Коля и Толя – я и мой брат были у костра. Сразу догадался «отрезают», а слева уже приближались ещё два зубастых и рычащих.

– Толя, бери головешки, маши, чтоб искры летели…

Сказал, как фронтовой приказ. Я тоже схватил горящую палку. Отчим бросил, под дверь дома и, волк отпрыгнул от головешек, мы быстро рванули в домик и закрыли железным засовом дверь. Услышали крик мамы и выстрел. Это уже доярки бежали со сторожем, у него бывали такие встречи, такие случаи. Рассказывал потом наш отчим.

– Все эти картинки пронеслись в моих глазах так чётко как будто я их, этот ужас, видел сейчас. Своими глазами… Страшное, жуткое, но увы, это не кино.

– Ох, милая землянка, и чего ты не присыпала меня там, на фронте?

И вот волки. Это всё молниеносно пролетело в памяти. А сейчас, здесь, у самого дома, на виду у всей деревушки – хутора, который был совсем недалеко от знаменитого писателя. Недалеко от станицы Вёшенской…

– Подошли, стоят. Смотрит в глаза. Самый крупный. Таращит свои огненные фары, как у прожектора на войне… со стороны фашистов, когда готовятся к психической атаке… Страшно. Закрыл лицо руками, упал в снег, голову поглубже в сугроб, заплакал и…и, пошла сама молитва. Прояснилась в голове. В детстве читал в церкви, пел, голос и слух был. Читаю, а слёзы заливают лицо и как – то тепло стало, пошло по всему телу, аж согрелся и перестал дрожать, так тепло стало и хорошо.

– Подумалось… Господь…послал такую смерть, или это уже рай, так и страх пропал, но пошевелиться не могу…

– Вой затих, рычание не слышно и снег не скрипит, я знал и это правда, рассказывали, есть таам, такое, Рай…

– В церкви, нам певчим, это говорили. На партсобраниях, много позже смеялись. А сейчас подумал, волки меня не сожрали. Господь забрал вовремя. И никакой боли, страшного терзания не было.

– Вдруг, слышу крутой кацапский мат и слова.

– Ну и устроился же наш зоотехник, не шевелится, может он от страху, того… а что вы думаете? Волки танцуют на твоей спине, тут брат, не до веселья, а они приплясывали, вы видели, выбирали откуда начать свой ужин…с головы или с хвоста…

– Да ты смотри… Он весь мокрый и уже замёрзло. Смотри, ледок на нём…

– А-а-а. Фу, вонь какая…

– Ой, ребята. Гляди! Вот что… Она! Она его пометила…Она первая. Ну, молодец, волчица. Иначе, каюк нашему зоотехнику и они, целая стая, побрызгали на него… Такое было… Она ушла и вся стая побежала. Вот что его и спасло.

Вот вам и волчьи законы.

Гуманные.

Волчьи…

Вытащили из сугроба, пытались поставить на ноги, падал, весь был покрыт слоем ледового панциря. Но не ледышка. И, дышал. Значит живой. Потом треснул выстрел, всё же ещё отпугивали их подальше, чтоб не передумали, а они двенадцать рычащих голов, танцевали вокруг. Вон, смотрите, правда, самка. Волчица. И что, ушли недалеко, будто любовались, глядя на нас. А может ещё думали вернуться и отпраздновать свадебку? С закуской. Хоть и без горькой, как у людей.

Потом мужики долго ржали громко и истерично аккомпонировали, себе русским крепким матом…

Это, от большой радости.

– Живоой!

– Дааа, дал бы наш зоотехник дуба. Через пол часика…была бы сосулька, один метр семьдесят сантиметров, и снова хохот…

– Мужики, это у них течка, по – научному вязка, как у собак, им волкам, было не до него, не нужен им такой тощий зоотехник, у них свадьба, а спасла его она, самка. Волчиицааа… Он ей чем-то не понравился, может со страху, того, в штаны, а она интеллигент, как наш зоотехник, коллега и такой запах ей не по нутру, подняла свою лапу, присела и пописяла на него и, и, тогда все стали подходить и делать эту процедуру.

… – А я-то смотрю издалека, думаю что-то они там тусуются, нюхают и отбегают, как только выстрелил, тихонько, ручейком, пошли вслед за нею. Ну, прямо как гуси ходят, возвращаются от речки домой. Вот у них дисциплина, тоже гуськом ходить за своей самкой. Невестой. Ритуал. Порядок. А кто не слушается… Они просто, – по свойски, терзают. Ну, быстро его съедают. Знаешь закон. Исполняй. Воолки, остры зубки…

Вот бы людям такое, не воровали бы миллионы. А их ещё награждают домашним арестом. Гы гы гы, да ха ха ха, не боятся знать греха…

И пошли они тропой нетореной, до дому, до хаты. Милая их хатка – волчье логово… Догулять свадебку на тощий желудок…

Как мужики тащили эту сосульку размером один метр семьдесят сантиметров, нам не рассказывали. Но от этой сосулечки пошёл такой аромат, что отказались даже от самогонки, мутной и вкусной, как сыворотка, согревающей и снимающей все проблемы после первых трёх глотков.

Они, разом начали вздыхать, а тот, который длинный как телеграфный столб, ну рослый, крякнул, и, как волк, завыл, не глядя даже на луну, побежал мелкими шажками и запел: ой вышибить, ой вышибить, не пошла, стерва. Надо было огурчиком проводить. Это же и знатоки советовали…

***

Дни не мелькали, они тянулись как иногда годы.

Прошли конвульсии – потрясучки и он, батя наш, уже мог сам бриться делать кое – какую работу по дому. Врачей не было, а бабуля, ещё не совсем древняя, без всякого образования, но дело знала, шептала, гладила его, там где можно и не совсем дозволено, потому и почти прошло.

Зацепила – задела такую сокровенную кнопочку – регистр, что из сокровенных тайников его памяти такое, такое всплыло…!!!

Он приходил в себя, вспоминал, как было на фронте, когда гахнуло в блиндаж, где он писал военные отчеты, всё разом померкло.

Ещё, жизнь свою увидел, как пацаном – подпаском, пел в церкви. Потом – парубок, красивый, стройный, девчата сохли по нему. Затем, как во сне, показали… он провожал свою красу – русую косу.

… Дом её был далеко, и он хотел идти напростэць, как говорили у них на Украине, но дивчина боялась, не пошла через кладбище. Пришлось тилипать, дугой, дорожкой другой, в обход.

Домой он решил проскочить побыстрее, по тропке, которая проходила через кладбище. Она короче, хоть и наслушался от стариков страшных небылиц и жутких историй…

Кладбищенский сторож тоже рассказывал о всяких светящихся крестах и призраках, да и просто про разбойников, которые, якобы, жили и прятались в склепах старинных. Он решил побыстрее, но бежать было в темноте опасно, перешёл на размеренный шаг…

Прочитал «Отче наш» потом,«да воскреснет Бог»…И… вдруг… увидел, рядом мелькнула тёмная фигура человека… «тако да погибнут, беси»… «Тако да погибнут беси от лица, любящих Его…». Фигура исчезла, а, а!…Прошибла, нечистых, бесов, молитва Господняя…

… Темнота. И, вдруг страшная боль в теле, ещё не остывшем от пережитых минут радостной встречи с суженой, как тогда думали вместе. Не знаю, сколько прошло времени. Понял, я в полной темноте, в яме а, там наверху кто – то говорит, но говорят не черти, а настоящие живые мужики, они ругаются, за то, что меня укокошили. Там, наверху, пили, ругались, кашляли. Значит, ещё жив. Я молчал. И они решили, что загнулся, орали вперемежку с матерными словами. И, и, начали засыпать могилу. Полетели комья земли…Я завопил так, что самому сделалось страшно. А они так хохотали, как ржут лошади, когда чуют приближение волков к конюшне…Водка, вот что их бодрило. Протянули и мне бутылку. Потом и тебе будет. Работай!!! И…и приказали…снимать с панночки золото.

Только сейчас я понял, что в могиле Настеньки, бывшего пана внучка, её похоронили не так давно и, конечно, одели и украсили, как царевну, чтоб на том свете ценили и уважали.

… Сколько там пробыл, не смог вспомнить. Как снимал и передавал всё, что они приказывали.

Опять темнота. Страшная боль. Туман.

… Уже начало светать, пытался выбраться. Бесполезно. Высоко. Ступеньки, руками. На ладонях кровь. Крышку от гроба не мог поставить, вместо лестницы…

Утром пошли люди по тропке, я кричал, как только мог. Прибежал сторож, меня окровавленного и почти живого, вытащили из могилы, которая могла оказаться и моей…

… Зоотехник почти отошёл от грустных ох и ах, такие встречи. А потом долго долго, сидел, зажав голову двумя руками и, и читал молитвы, которые пел ещё в таком далёком детстве.

И.

Которые спасли его теперь.

Снова пошли воспоминания про тех же свадебных, но уже немного повеселее…Ох, веселее… Уух,– волки!

Медвежий патриарх

Дом моего деда, в котором жил отец сохранился целым и невредимым. Большой пятистенок, из которого потом, большевики устроили клуб и с другой стороны, магазин для нашего села… Так говорил мне мой дедушка, которого мне посчастливилось увидеть.

На обратную дорогу я всё-таки у геологов заработал. Прибыли в село Борщёвка. Горы, почти как в Крыму, где я родился и временами жил потом. И здесь, встретили нас – по свойски. На берегу красавицы, великой реки Иртыш устроили стол, накрыли зелёную травку-муравку огромным покрывалом. Всё, что можно было есть, пить, загрызать, занюхивать и закусывать было разложено на эту скатерть-самобранку. Первый тост, конечно, провозгласил дедушка.

Это был огромного роста мужик с такими глубокими и обильными морщинами, что трудно даже было представить его, каким же он был в молодости, но я ещё никогда не видел такого чуда, что бы лицо так светилось радостью и спокойствием. Они совершенно не портили лицо, чем-то дряблым старческим. Я не мог понять, почему была в нём такая, симпатия и сила. То ли кровь родная, или нежданная встреча с такой далёкой страной – почти дальний восток. Ощущение было, будто шумят уже океанские волны. Это и было тогда, в далёком детстве, почти Чёрное море моё, чёрное море моё…

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4