Ожидаемое несбыточное

Валерия Бояровская

Ожидаемое несбыточное

Он мог прыгать во времени, перемещаться в пространстве, вершить судьбы людей.

Но даже это не принесло ему того единственного, что он желал всем сердцем.

1 ГЛАВА. Генри

Существует ли время? Конечно. Но как это доказать? Можно сказать, раз я стою и дышу, то существую в настоящем, а значит, что существует и время. Но разве это доказательство? И вообще, время внутри нас или снаружи? Логично, что когда мы умираем, то заканчивается наше время, но время-то в общем не исчезает и продолжает двигаться дальше. Значит ли это, что времени два? Или их великое множество, то есть у каждого свое время? Получается тогда, что помимо личного времени каждого есть еще общее время, обязательно большое и раздутое. Оно опоясывает всю Вселенную, и по нему движется весь мир, вся его история.

Вот, что такое время.

Но разве время – это только настоящее? Это еще и прошлое, и будущее.

А еще это секунда, минута и час. Это краткий промежуток времени и единица. Это бесконечность. Это изменение и постоянство, наша связь с вещами и людьми. Это развитие и упадок, начало и конец. Жизнь и смерть.

Это все время.

Это необратимое течение… Хотя нет, очень даже обратимое. Для богов и полубогов. Они могут менять время, обращать вспять или, наоборот, перемещаться в будущее и прошлое, но только с одной целью – сохранять ход истории в целости и сохранности. Сохранять Нить Судьбы. Сохранять Время.

И сейчас Генри как раз этим занимается.

4 

мая, 1897 год, Париж

– Осталось еще минут двадцать, – пробормотал Генри, посматривая на часы в тяжелой медной оправе. Еще двадцать минут до половины пятого. А Благотворительный базар1 его уже утомил. Почти восемь сотен лет жизни не научили Генри достаточному терпению.

Генри находился неподалеку ото всех, найдя себе укромное местечко у Павильона кинематографа, но от галдящих посетителей спасу все равно не было. Знатные дамы в своих буфах, оборках и глупых кринолиновых юбках-рупорах стояли у прилавков, предлагая людям милые мелочи, которые Генри ни за что бы не купил. Зачем ему набор хрустальной посуды или детские игрушки? Генри все гадал, действительно богачам нравится этим заниматься или это простой снобизм, устраивать целое представление вместо того, чтобы просто пожертвовать нужную сумму нуждающимся? Сам Генри для себя смысла в Благотворительном базаре так и не нашел. «Аристократы просто кидают просо свиньям и умиляются с их благодарного хрюканья,» – подумал Генри с небольшой ухмылкой. Он находил это и забавным, и отвратительным одновременно.

Но, признаться честно, еще больше Генри раздражал запрет на курение.

Солнце уже не в зените, но до синих сумерек еще далеко. Генри, наконец, решился выйти из своего укрытия. Он увязался за длинным черным шлейфом роскошного атласного платья. Оно блистало на симпатичной барышне с четкими выразительными чертами лица. Она была в окружении дам, в том числе и монахиней, которым отдавала распоряжения. Мысленно Генри приподнял шляпу и поклонился ей.

– Мама, я хочу увидеть фильм! – требовала маленькая девочка, вцепившаяся в юбку матери.

– Может, стоит еще купить…, – рассуждала супружеская пара, стоя у прилавка.

– А пойдем…, – девушка настойчиво тянула куда-то своего спутника.

– Как же тут много людей! – возмущалась дама преклонного возраста.

Генри уже захотел вернуться в свой уголок – от французского чириканья у него разболелась голова, – но оставалось еще десять минут свободного времени, которое он хотел посвятить образованию Благотворительного базара. Напоследок.

Деревянные стены склада, тонкие, словно картон, не внушали доверия. Генри был уверен, что если пнет такую ногой, то пробьет дыру, в которой его сапог непременно застрянет. Склад-сарай, как его окрестил Генри, представлял собой инсталляцию средневековой улицы с домиками-прилавками. Вот только как бы плохо ни жилось в Средневековье, люди тогда вряд ли мастерили свои жилища из картона, папье-маше, ваты и ткани. На просмоленный холст, который должен был представлять собой крышу, Генри также косился с презрительным подозрением. Уж слишком дешевые декорации выбрала аристократия для своего «представления».

Генри прошел через всю копию площади. Врезался в одного из трех идущих на встречу мужчин, был обруган ими и огрызнулся в ответ. Но маленькую девочку, что столкнулась с ним, Генри аккуратно повернул в сторону, мысленно извинившись перед ней. Он не может спасти ее, как и не сможет помочь прекрасной герцогине2.

Генри осмотрел безделушки на прилавках, но ничто его не прельстило, а ведь он хотел присмотреть сувенир для Грейс. Но, пожалуй, его дама сердца больше порадуется цветам, чем бесполезной побрякушке. «Хотя цветы, с этой точки зрения, тоже бесполезны», – подумал Генри.

– Может, молодой человек хочет получить еще и поцелуй в щеку? – смело предложила одна мадам или баронесса и тут же сама покраснела, как переспелый гранат и захихикала. Генри сделал вид, что ничего не услышал, но улыбнулся.

Половина пятого. Пора. Эфирная лампа как раз погасла. Генри достал коробок спичек и стремительным шагом направился в павильон кинематографа. Несчастный оператор как раз возился с киноаппаратом, а рядом ругался управляющий:

– Давай же, бездарь, зрители ждут!

Действительно, из зала уже доносился гул недовольных голосов посетителей инсталляции.

– Прошу прощения, – вмешался Генри, – могу я вам помочь?

– Сэр, прошу вас, вернитесь в зал, – засуетился управляющий, лысеющий пухленький мужичок со смешной бородкой, очень уж похожую на козью. – Сейчас мы все исправим.

– Я понимаю, – кивнул Генри. – Я просто хотел предложить спички, чтобы зажечь лампу.

– Ох, да? – всполошился оператор. – Спасибо, сэр! Я сейчас же все исправлю!

Языки пламени затанцевали мгновенно. Один из них оказался как огонь маяка, длинный и яркий, видный всем, и смог достать до палатки напротив, изображающей гостиницу «Кот в сапогах». Суету оператора и управляющего Генри уже не застал. Как и крики заживо горящих людей, их молитвы и последние слова, – огонь быстро перекинулся на бумажные декорации и задрапированный потолок. Люди оказались в ловушке более жаркой, чем кузня Гефеста3, а с промасленного потолка на них лился огненный ливень, как тот, что застали когда-то жители Помпей4. Муслин платьев, шелк зонтов, кружева вуалей, оборки, ленты и перья шляп – горело все, превращаясь в костры инквизиции. Мужчины прокладывали себе дорогу, сбивая с ног, топча и избивая тростями женщин, чьи юбки превратились в подобие факелов.

Генри всего этого не видел. Он знал, что меньше, чем за час от Благотворительного базара останется пепелище, как и было предсказано богиней судьбы и соткано на Нити.

Генри лишь достал свои часы, покрутил колесики и оказался в 1925 году. Ему еще надо было купить тюльпаны. И покурить.

2 ГЛАВА. Грейс

1925 год, Палермо

Грейс расположилась в плетеном кресле, покачивая в руках бокал красного вина и любуясь Средиземным морем. Это место на веранде виллы тетушки Лукреции было ее любимым, во многом из-за вида, но также из-за воспоминаний, что хранил этот белоснежный парапет.

Небо уже окрасилось в цвета дымчатой розы. Грейс не хотела это признавать, но вступивший в зенит закат ее взволновал. Придет ли он сегодня? Или Грейс придется ждать следующего дня? Или следующей недели, месяца? В этот раз Генри пропал без предупреждения, более четырех месяцев назад. «Главное, что не навсегда», – успокаивала себя Грейс. Генри всегда возвращался. А она ждала, как Пенелопа своего Одиссея5.

Удобно, когда твоя тетушка проживает в Палермо на берегу Средиземного моря. Всегда можно сбежать от городской суеты в прохладные стены каменного дома. А морские воды, манящие своей синевой и игрой солнечных бликов на поверхности, дарили необходимое спокойствие. Вдалеке средиземные волны были цвета синих чернил, но к берегам они светлели, становясь почти такими же прозрачными, как вода в стакане. В таком месте хотелось мечтать, творить. Ждать возлюбленного, предвкушая встречу.

Грейс готова была прожить здесь всю жизнь, да и тетя Лукреция Алерамо всегда была рада ее видеть. Предложение остаться на подольше постоянно сыпались от одинокой тетушки. Жаль, конечно, что спустя пару месяцев родители снова потребуют ее в Лондон. Они не любили отпускать надолго единственную дочь.

Мать Грейс, Дельфина, была строгой и сдержанной женщиной, привившая дочери должные манеры и заботившаяся о ее образовании. Но именно тетушка Лукреция научила Грейс всему необходимому как женщина женщину. Как держаться в дорогущих заведениях Италии, как сочетать блюда, чтобы не попасть впросак, как заказывать вино, выбирать десерт, курить с изяществом, когда того требуют правила флирта, – хотя Грейс не выносила запах табака, – как правильно отвечать на ухаживания мужчин за соседним столиком и ориентироваться в безбрежном океане платьев, украшений и косметики, когда вырез стоит сделать пониже, а макияж поярче, – всем этим премудростям до мельчайших нюансов Грейс научилась у тетушки Лукреции. Но Дельфине об этом знать не стоило.

Только с тетушкой Лукрецией Грейс начала посещать банкеты, светские рауты и прочие взрослые мероприятия, от которых ее оберегали родители. С тетушкой Грейс объездила почти всю Европу и побывала в Америке. Что и говорить, без такой прекрасной тетушки и наставницы, как Лукреция Алерамо, Грейс выросла бы совсем другим человеком. А еще тетушка научила ее стоять за себя, верить в собственные силы и делать выбор. И что выбирать надо, в первую очередь, себя.

Тетушка Лукреция себя и выбирала, к большой скорби мужчин Палермо. «Никаких мужчин в моем доме дольше, чем на одну ночь!» – категорично заявляла пятидесятиоднолетняя синьора, выпроваживая очередного кавалера наутро за ворота. Эх, знала бы тетушка про кавалера своей любимой племянницы. Впрочем, она явно и так знала. От тетушки Лукреции мало что можно скрыть, а Генри уж больно любил пошуметь по ночам. Но Грейс все великодушно прощалось.

– И в чем прелесть цветов? Их красота так недолговечна, а, срезая их, мы совершаем убийство.

Грейс даже не обернулась, узнав голос любимого. Только улыбка застыла на ее алых губах.

– Красота в принципе не вечна. А так ты можешь меня порадовать, – Грейс изо всех сил старалась сдержать дрожь в голосе. – И извиниться за то, что тебя не было почти полгода!

– Всего четыре месяца, одну неделю и пять дней! – Генри подошел к столику и отпил из бокала Грейс. – Славное вино, жаль, что жажду не утоляет. У твоей тетушки отличный вкус.

Грейс не выдержала и резко обернулся, только светлые локоны мазнули по щекам. Генри стоял перед ней ровно таким, каким она его и запомнила: ровный пробор темных волос, голубые глаза с лукавой искрой и маленькой родинкой под правым нижним веком. Точеные черты лица прорезала чуть капризная складка губ. Высокое, стройное тело, затянутое в плотный костюм благородно-черных тонов. А еще рубашку голубую догадался надеть – подарок Грейс, – хотел сделать ей приятное. Генри был молод, свеж, бодр и весел, словно не оставлял свою возлюбленную без предупреждения на четыре месяца, одну неделю и пять дней.

Он протянул девушке цветы, ее любимые красные тюльпаны, которые та без раздумий выкинула с балкона веранды. Цветы, подхваченные ветром, разлетелись по скалам, как капли крови, брызнувшие из раны.

– Грейс… – Генри покачал головой.

Как уверенный в себе мужчина, он ощущал себя хозяином везде, где ступал, поэтому капризы и своеволие своей женщины терпел с трудом.

– Я могу смириться с твоей сущностью, твоими обязанностями… но смиряться с внезапными исчезновениями я не намерена! – выкрикнула Грейс, не беспокоясь, что кто-то услышит, – преимущества жизни в доме на скале. – Ты должен был меня предупредить!

– Я не смог, возник неотложный вызов, – Генри оправдывался спокойно, признавая свою вину. – Если бы я замешкался, то они бы догадались, что что-то не так!

Больше не желая выслушивать оправдания, Грейс бросилась к Генри на шею. Как же она скучала! Тепло его сильных рук, запах ее любимого одеколона с ноткой табака (ах, когда же Генри бросит эту отвратительную привычку! Или хотя бы заменит сигары!), ощущение шершавой ткани под ее щекой… Только с Генри жизнь Грейс приобретает целостность. Нет Генри – нет Грейс. В его отсутствие у нее будто забирают жизненно важные органы – сердце, легкие, мозг, – и она не живет, а существует, как пустая оболочка, как музыкальная шкатулка, настроенная играть лишь одну мелодию, а когда ее владельцу надоест ее слушать, стоит без дела, как ненужная деревянная коробка с винтиками.

– Грейс, клянусь самим Хроносом, я скучал! – воскликнул Генри. – Если бы я мог, то сорвался бы к тебе в ту же самую минуту!

– Тихо, – Грейс прижалась к нему еще ближе, – ничего не говори!

– Тогда я молча сделаю вот так! – хитро улыбнулся Генри.

Он подхватил Грейс на руки и закружил, как те самые лепестки тюльпанов, которые то подхватывал, то отпускал, швыряя по скалам, ветер. Грейс засмеялась.

Она проявляет инициативу: целует, приподнявшись на носочках. И получает пылкий напор в ответ. Грейс кажется, что они под летним дождем: теплая вода обволакивает их, даря острую нежность и разжигая страсть. Ее прикосновения мягкие, ласковые, аккуратные, Грейс отдает всю себя, без остатка, как умеет. Она растворяется в Генри, его влажных, горячих губах, что терзают ее нежную плоть. Генри никогда не умел, да и не хотел сдерживаться, отвечая с азартом и страстью. Его руки скользят по ее телу, заставляя позабыть и месяцы ожиданий, и слезы тоски, и расспросы близких о причинах ее грусти, от которых ей пришлось сбежать к тетушке в Палермо. Генри был рядом, его руки обвивали ее талию, а большего Грейс и не просила. Его она готова была ждать всю жизнь. Ему она готова была отдать все свое время.

2 ГЛАВА. Генри

13 апреля, 1925 год, Палермо

Если Грейс предпочитала проводить дни, любуясь игрой волн, то синьора Лукреция пряталась среди своих любимых цветов и кипарисов. Генри не сильно хотелось здороваться с любимой тетушкой Грейс, но та настаивала, иначе подольше задержаться на вилле не выйдет. Лукреция Алерамо строила из себя оплот порядочности и целомудрия, но, конечно же, не в отношении самой себя. И порой позволяла некоторые вольности племяннице.

Перед Генри раскинулся идеально подстриженный газон, огороженный с двух сторон стенами кипарисов. За растительной крепостью стояла трехэтажная белоснежная вилла. Перед виллой раскинулась клумба, усыпанная всевозможным разнообразием цветов, преимущественно розовых и белых. Среди этой зелени в плетеном кресле сидела дама. Перед ней на столике стояли чайник и чашка, наполненная дымящимся напитком. Неподалеку граммофон играл «Фонтаны Рима». Карлотта, горничная Лукреции, как раз подавала ей свежие булочки.

– Тетушка, посмотри, кто к нам прибыл! – Грейс едва не подпрыгивала от переполнявших ее эмоций. – Ты же помнишь Генри?

Лукреция была красивой женщиной с темными локонами и въедливым взглядом малахитовых глаз. Волосы она убирала в сложную прическу, что добавляло ей строгости. Кожа у нее уже не сияла молодостью, но была гладкой и ухоженной, и только уголки глаз были испещрены мелкими морщинками. Генри был уверен, что в прошлом Лукреция была яркой, бойкой женщиной и множество парней оборачивалось ей вслед. Сейчас же она все еще привлекала внимание, но степенным обликом, старательно подобранными одеждами и макияжем. Генри подумал, что стоило бы тоже принести ей цветы или шампанское, но он у него о таком даже не возникло мысли. А вот Хальфдан точно что-нибудь да придумал бы.

– Помню, – Лукреция впилась в Генри глазами так, что ему даже захотелось проверить свой костюм на наличие дыры. – Давненько вас было видно, молодой человек.

– Да, боюсь, что мой отец требует слишком большой вовлеченности в семейное дело, – Генри постарался улыбнуться как можно более очаровательно. Нельзя было показывать, что ему эта старая грымза не особо нравится. Иначе Грейс расстроится.

– И что же это за семейное дело? – Лукреция умела допрашивать не хуже любого детектива.

– Банки, – прозвучал давно заученный ответ. – Мой отец – владелец банка в Рочестере.

Не мог же Генри рассказать, что является одним из множества по-лубогов, работающих на Хроноса – самого воплощения времени. Их задача – поддерживать баланс во Вселенной, делать так, чтобы Нить Судьбы шла непрерывно и ничто не нарушало ход истории. И отсут-ствовал Генри все эти четыре месяца, одну неделю и пять дней (а еще четырнадцать часов и шесть минут), потому что помимо пожара на Бла-готворительном базаре в 1897 году организовывал смерть Роберта Джонсона6, который по неведомым причинам едва не пережил 1938 год.

Эффект бабочки7 – не выдумка и не ерунда. Система огромна, а каждое существо, живое или мертвое, имеет на нее влияние. Взмахнет бабочка крыльями – потонет лайнер в Атлантическом океане. Человек вместо утреннего кофе решит выпить лимонад – случится падение рынка ценных бумаг. Сорвет ребенок цветок и отнесет матери – поезд сойдет с рельсов в соседнем городе. И все это часть огромной системы под названием «судьба». И управляет ей Хронос – Бог Времени.

– Ба-а-анки… – протянула Лукреция, откусывая от булочки. – И вам понадобилось полгода, чтобы выполнить поручение отца?

– К сожалению, так и есть, – покаялся Генри. – К тому же я присматриваю за своей матерью, она болеет, – не стоит Лукреции знать, что родители Генри уже несколько веков как мертвы. А умерли они в той жизни, которую он и не помнит.

– А вы в курсе, как страдала моя Грейс, пока вас не было? – в голосе Лукреции звучало нескрываемое возмущение. – Она прекраснейшая девушка Лондона, да и во всей Сицилии такой не найти, я не преувеличиваю!

Лукреция действительно не преувеличивала. По скромному мнению Генри, Грейс со своими золотистыми, как перья сирен, волосами, лазоревыми глазами, плавной фигурой и кожей гладкой, как у только что вылепленной глиняной статуи, могла соперничать в красоте с Афродитой. Вот только сравнивал Генри с осторожностью, все еще помнил историю Андромеды, чья мать своими неосторожными словами призвала на себя гнев Нереид и Посейдона. Тогда верховный морской бог наслал на земли эфиопов потоп и морское чудовище, и Генри боялся, что вилла тетушки Лукреции такого не переживет.

– Мужчины в очереди выстраиваются, чтобы ухаживать за ней! – продолжала неиствовать Лукреция. – И вы который год морочите ей голову!

– Тетушка! – воскликнула Грейс. Щеки ее порозовели от смущения, как два персика.

– Что «тетушка»? – передразнила женщина племянницу. – Что я своей сестре скажу? Ты постоянно сбегаешь ко мне и ничего родителям не объясняешь! От меня требуют ответа! И к тому же ты отказываешь всем достойным людям, которых тебе подбирают Дельфина и Реджинальд. Ради этого прохиндея, который постоянно оставляет тебя одну! Разве этому я тебя учила?

Генри выслушивал упреки с обреченным спокойствием. Он и вправду виноват. Он не тот человек, который нужен Грейс, он вообще не человек. Генри – полубог, которому запрещено заводить отношения со смертными. Но пять лет назад, летом 1920-го, он выдернул замечтавшуюся девушку из-под колес автомобиля. Теплое женское тело упало в руки Генри, и с тех пор он не отпускал ее. Грейс оказалась ангелом, белокурым светлым ангелом. Она была доброй и решительной, веселой и мечтательной, упрямой и чуточку капризной. Она любила музыку, цветы, шум прибоя, сладости, романтические истории и прогулки по пляжу. И Генри любил это все. Он любил все, что любила Грейс. Ведь Генри – это и есть Грейс. Настолько они были похожи.

– Синьора, я понимаю и принимаю ваше мнение, – смягчился Генри ради спокойствия Грейс. И чтобы ему разрешили остаться на вилле. – Я действительно виноват. Ваша племянница не та девушка, которой можно пренебрегать и оставлять на столь долгое время. Будь моя воля, я бы не расставался с ней ни на минуту!

Лукреция хмыкнула и посмотрела на него с недоверием, а затем, перевела взгляд на светящуюся, как бриллиант в лучах солнца, Грейс и покачала головой. Видно, смирилась. Так уж вышло, что лишь тетушка Лукреция была в курсе отношений Грейс и Генри. И то, исключительно потому, что ее вилла в Палермо служила их так называемым любовным гнездышком.

– Можете остаться на одну ночь, не бросать же вас на улице, – со смешком предложила Лукреция, – но чтобы утром я вас здесь уже не видела!

Согласившись, для вида, конечно, Грейс и Генри поспешили убраться от вредной тетушки. Грейс потащила его в сад, в лабиринты кустарников, желая, видимо, спрятать любимого там и не выпускать. А он и не был против.

Лучи солнца задорно блестели на ее волосах. Генри был рад, что Грейс решила не остригать волосы по последней моде, а оставила длинными, укладывая порой в кольца по бокам. Как же он любил перебирать ее пряди, когда они лежали рядом в постели!

– Ты так и не расскажешь, где был? – начала допытываться Грейс с мягкой улыбкой. – Кого спасал на этот раз? Или ты…

– Грейс, – Генри покачал головой, – я не могу рассказать. Извини.

– Да, я понимаю, – коротко кивнула она. – Просто хочется знать о тебе больше. Ты так много скрываешь…

– Меня зовут Генри. Я люблю Грейс. Вот и все, что тебе стоит знать.       Генри правда не мог ничего рассказать ей о своих буднях. Так же, как и о тех, с кем дружит на работе, с кем просто общается, а кого терпеть не может (таких большинство). У него не было возможности пожаловаться на начальство. Он даже не уверен, что может рассказать о том, как в 1761 году сходил с друзьями в оперу, и им очень понравилось. А случилось это, на самом деле, всего три месяца назад, когда они искали одного придурка.

– Ну уж нет, – Грейс резко остановилась. – Мы знакомы пять лет. А я изучаю тебя как детектив, стараясь «прочитать» даже по тому, как ты облизываешь ложку после десерта.

– Я так делаю?

– Да, – Грейс покраснела, – и это даже сексуально.

– Правда? – Генри подошел к ней поближе и положил руки на талию. От ее шеи пахло духами: будто летним утром идешь мимо прилавка с ароматными фруктами. – А я вот нахожу сексуальным, как ты прикусываешь губу, когда злишься.

Грейс покраснела еще больше и потянулась к нему губами. Они слились в поцелуе. Время остановилось, жаль, что только в переносном смысле. Генри нежно касался губ возлюбленной, возмещая время, проведенное в разлуке. Как давно он этого ждал! Губы Генри горели от прикосновений Грейс, его тело, его душа, что болели в разлуке с ней, наконец начали исцеляться.

– Провести бы так вечность, – пробормотал Генри, оторвавшись, чтобы перевести дыхание.

– Ты можешь, а я нет, – заметила Грейс со смиренной грустью.

– Грейс…

– А что делать, Генри? Я не молодею, а ты остаешься прежним, – не отпуская его руки, произнесла Грейс. – Что же нам делать?

– Я…

Что он мог сказать Грейс? Он не станет смертным, а она не обретет бессмертие. Их отношения обречены, и Генри ничего не может с этим поделать. Только прожить рядом с Грейс весь отведенный ей срок жизни, чтобы затем сгореть от боли и тоски по ней. Это все, что ему остается.

– Давай не будем думать об этом, любимая. Насладимся тем временем, что нам даровано.

Подхватив Грейс на руки и вызвав новую порцию ее смеха, Генри направился в сторону виллы. Время пока было на их стороне.

4 ГЛАВА. Хальфдан

1930 год, пантеон Хроноса

Официально их должность называлась «уравнитель». Хотя кто-то предпочитал, чтобы о нем говорили, как о хранителе времени, но это, по мнению Хальфдана, звучало по-детски, как в сказке. Кто-то в шутку называл их отдел «швейным». Ведь их главной задачей было присматривать за Нитью Мира, Нитью Судьбы, что ткали Мойры8. Длинная толстая золотистая нить, отдающая бледным белоснежным сиянием, представляла собой историю всего человечества, его прошлое, настоящее и будущее. Вот уравнители и должны следить, чтобы ничего в этой нити не было нарушено.

Хальфдан сейчас стоял в главной зале Небесного пантеона или пантеона Хроноса, как его называли неофициально. Потолок этого пантеона уходил так высоко, что разглядеть его, наверное, мог только Гелиос9 со своего солнца. Сквозь колонны благородного белого оттенка струился естественный солнечный свет, освещая каждую пылинку, летающую в воздухе. Стен в пантеоне не было, отчего возникало ощущение воздушности, летучести. Казалось, что в любой момент ты можешь выйти за пределы пантеона, что был окружен облаками, как острогом, и полететь навстречу солнцу и южному ветру, концу Нити и тому, кто производит все новые и новые облака. Хальфдан всегда хотел встретиться с тем, кто это делает, как бы глупо это ни звучало. Уж больно он любил наблюдать за этими небесными барашками.