Сухой овраг. Вера

С воды было видно, что Вера раздосадована. Алеша смеялся и говорил Подушкину и Ларионову, что Вере достается «за смелость прыгнуть с вышки», но Ларионов чувствовал, что Вере достается за смелость быть такой, какой она была, то есть не такой, какими были все остальные женщины.

– Вера, не будь ребенком, – возразила тихо Кира. – Я хочу сказать, что он – не один из твоих ребяческих друзей. Он – взрослый, намного старше тебя, и ты едва знаешь его.

– И что же?! – нетерпеливо огрызнулась Вера.

– А то, что это неприлично – обнимать его, как ты это делаешь, – строго сказала Кира. – Хотя я знаю, что это твоя непосредственность… Вера!

Кира не успела договорить, как Вера схватила платье, вскочила и бросилась бежать в купальном костюме вверх по реке в направлении Звягинских болот.

– Вера! – закричал Алеша и метнулся на берег к Кире. – Кира! Что ты ей наговорила?!

– То и сказала, что надо вести себя подобающим образом, – медленно ответила Кира, не понимая, что, собственно, вызывало такую реакцию Веры – ведь она говорила правильные вещи и вовсе не хотела обидеть Веру, а пеклась о ее чести.

– Какой ты сухарь, Кира! – бросил Алеша и побежал вслед за Верой.

Теперь заплакала Кира. Плакала она не оттого, что почувствовала вину, а потому, что Алеша так несправедливо назвал ее «сухарем». Подушкин и Ларионов подошли к ним. Ларионов смотрел серьезно на Киру, Подушкин улыбался и поправлял очки.

– А что, собственно, произошло? – спросил он нежно.

– Спросите у этих двоих! – бросила Кира, имея в виду Веру и Алешу, при этом красиво повернув голову к Ларионову.

– Гриша, пойдем их искать, – сразу предложил Подушкин.

– Я думаю, нам стоит вернуться в дом, – сухо ответил Ларионов, все еще пристально глядя на Киру.

Алеша нашел Веру в их старом месте. Это была маленькая заводь рядом с домиком лодочника. Алеша и Вера проводили здесь много времени в детстве, разговаривая о разном и важном. Лодочник, когда был сильно пьян и добр, давал им лодку, и они катались по реке, шли до пойменных лугов вверх по течению и там лежали в траве и смотрели в небо, мечтая и фантазируя о будущей жизни.

– Вера! – бросился он к ней. – Что она тебе наговорила?!

Вера молча смотрела на воду, и лицо ее было спокойно вопреки ожиданиям Алеши, даже счастливо. Алеша, усевшись рядом на брусчатый понтон на сваях, улыбался.

– Верочка, ты – чудо, – сказал он ласково. – Ты уже не сердишься на Киру?

Вера смотрела на Алешу нежно, с любовью, как смотрят матери на сыновей: взгляд ее никогда еще не был так мягок, так глубок. Алеша подумал, что Вера вдруг повзрослела. Угловатость и резкие черты лица ее смягчились.

– Нет, – тихо сказала Вера. – Мы просто разные с Кирой, но я люблю ее. И тебя люблю, Алеша, и всех люблю, потому что жалею.

– Жалеешь?

– Да, – вздохнула тихо Вера. – Люди ведь не знают, что главное – любить и жить только этим. Им кажется, что столько всего разного надо делать и жить ради этих целей. А жить надо, мне кажется, только ради любви! А когда любишь – жалеешь. Вот так! – Она сжала кулаки перед собой. – До последней капли, а не скупо, словно боишься отдать больше положенного или что отдашь больше, чем получишь.

На Алешу нахлынули слезы радости.

– Верочка, я все это понимаю, так понимаю! Только женщина видит все иначе, чем мужчина. Миссия женщины – любить, а миссия мужчины – бороться.

Вера иронично подняла бровь.

– Женщина тоже умеет бороться. Только мы это делаем через любовь. Подумай, Алеша, что может быть сильнее любви?! Она способна самое страшное, уродливое, гадкое превратить в светлое.

Алеша задумался.

– Правда. Я тоже вчера к этому пришел. Нельзя насилием изменить мир к лучшему. Только доброта способна созидать. А доброта – и есть любовь. – Алеша посмотрел пристально на Веру. – Как может моя младшая сестричка уже владеть такой мудростью?

Вера засмеялась.

– Алеша, какой мудростью?! Только вот тут, – Вера прижала руку к груди, – тут все мне ясно почему-то. А вот словами не высказать.

Алеша взял руку Веры и прижал к своей груди.

– Какая же ты хорошая, Верочка, какая родная.

Некоторое время они молчали.

– Вера, ты знаешь, что Подушкин влюблен в тебя? – спросил Алеша.

Вера словно очнулась. Она не могла понять, как теперь можно говорить о Жене. Разве он, Алеша, такой близкий ей, мог не знать самого главного о ней? Но Вера теперь понимала о людях больше, чем прежде, и тем сильнее она их жалела. Она знала, что между ней и Алешей теперь все будет не так, как прежде, как и между ней и всем миром. Что-то переменилось навсегда.

– Пойдем домой, Алеша. – Вера наклонила голову, словно соглашаясь со слабостями Алеши и всех мужчин. – Теперь все будет хорошо.

Они вернулись к ужину. Все собрались уже в застекленной столовой за большим круглым столом. Только Ларионов курил на открытой веранде, и Емелька сидел на крыльце и лузгал семечки. Издалека еще Вера заметила суровый вид Ларионова. «Он все знает обо мне! Он волновался. Как Кира могла сказать, что он чужой?!» – подумала она с радостью.

Ларионов всматривался в лицо Веры, и по тому, как они весело болтали с Алешей, он понял, что Вера оправилась от ссоры. Алеша быстро вбежал по крыльцу прямиком в столовую, где уже что-то оживленно и громко всем рассказывала Алина Аркадьевна.

Вера остановилась на нижней ступеньке и весело смотрела на Ларионова. Ларионов внимательно изучал ее. Глаза его, темные, всегда немного напряженные, всматривались в нее, без стеснения, без смущения. Жар бросился ей в лицо, и застучало сердце.

«Что же это?» – растерянно подумала Вера. Он смотрел на нее сверху вниз, и Вера вдруг почувствовала, какой он большой, сильный, другой, не такой, как Алеша, Подушкин или даже Краснопольский. «Вот что хотела сказать Кира! – вдруг поняла она. – Он – мужчина». Но Вера тут же отбросила эту мысль. Ларионов казался ей теплым и добрым, и она была уверена, что сестра все преувеличивает и Ларионов знает ее и себя куда лучше, чем думала Кира с ее пуританскими манерами и пристрастностью. «Мама ведь ничего не сказала мне за эти дни, – уверила себя Вера. – Она бы обязательно сказала, если бы подумала, что я неправа в своих действиях или словах».

– Григорий Александрович, – начала Вера непринужденно и кокетливо, – почему вы тут один?

Ларионов улыбнулся уголком губ, прищуриваясь от дыма.

– Я ждал вас.

Вера почувствовала слабость в ногах, и лицо ее тут же потеряло притворную улыбку и стало сосредоточенным. Вера всеми клеточками тела в эту минуту ощутила, как тянет ее всецело к этому человеку. Она начинала даже дрожать от силы этой тяги, от ее абсолютной силы, которой не хотелось противостоять, а которой хотелось подчиняться.

– Зачем? – спросила она тихо, оглядывая каждую черточку его лица.

Ларионов вытащил из кармана сложенную бумажку и протянул Вере.

– Я нашел это на песке и подумал, что это принадлежит вам, – сказал он, и глаза его странно блестели.

– Отчего же мне? – спросила Вера, дрожа от ужаса.

– Оттого, что я, не зная, что там, развернул и увидел ваш почерк. Ведь вы подписали мне книгу, и я его сразу узнал. Простите, что не сдержался и дочитал. Я не смог остановиться. Никто больше этого не видел.

Вера тоже сразу узнала бумажку. Это были стихи, которые она показывала Наде ночью. Вера покрылась пурпурными пятнами, но посмотрела прямо на Ларионова.

– Это… стихи… для… Жени, – задыхаясь от стыда, протараторила она и быстро прошла в дом.

Там (Ларионов видел через стекла веранды) Вера решительно подошла к Подушкину и отозвала его в сторону. Он смотрел на нее поверх очков и слушал. Вера что-то быстро и смущенно говорила ему, а потом сунула в руку сложенную бумажку и присела за стол. Подушкин, затаив дыхание, читал, поправляя очки, и листок дрожал в его руках, и Ларионов чувствовал, как толкается его собственное сердце. Сквозь курчавый рисунок тюля было видно Веру – бледную, тихую, серьезную, чуть не плачущую. И никто больше, казалось Ларионову, не замечал ее состояния. Он вошел на веранду следом, ощущая нарастающее напряжение в воздухе.

– Верочка, ты здорова ли, душенька? – спросила осторожно Алина Аркадьевна.

Кира нагнулась к матери и что-то ей прошептала, кивая в сторону Подушкина. Алина Аркадьевна заулыбалась и взглянула на Подушкина, чье лицо теперь выражало нечеловеческие страдания и восторг одновременно. Вера казалась Ларионову несчастной. Плечи ее были опущены, брови слегка приподняты у переносицы домиком, губы сомкнуты, а ноздри раздувались, сообщая готовность заплакать.

На веранду выплыла Степанида с парным пирогом, довольная и счастливая. Алина Аркадьевна заметила следы шоколада в уголках ее губ и с укором, но весело, посмотрела на Ларионова.

– Степанида, – подмигнул всем Дмитрий Анатольевич, – а ты замуж хочешь?

– А чего ж не хотеть, – промолвила Степанида, стыдливо хихикая.

– А шоколад любишь?

– Люблю, – промычала Степанида.

– А что лучше – замуж или шоколад? – весело спросил Дмитрий Анатольевич.

Степанида почувствовала подвох, опустила уголки губ и схватилась за грудь. Словно мечась в сомнениях, она раскачивалась и с выдохом вымолвила:

– За что вы мучаете меня, батюшка! Не могу я жить без него, страсть как люблю.

– Кого?! – в один голос закричали все.

Степанида подняла глаза.

– Шоколад, – выдохнула она и уплыла в кухню под веселый смех детворы.

Степанида потом носила другие блюда и постоянно оказывала особое внимание Ларионову, на что тот лукаво улыбался.

– Подкупили вы Степаниду, Григорий Александрович! – хохотал Краснопольский. – А вы, однако, знаток человеческих душ! А вот скажите, Григорий Александрович, – продолжал Краснопольский, багровевший от выпитого коньяка, – не скучно вам служить? Ведь это все время какие-то переходы, какие-то лишения, смерти наконец.

Ларионов достаточно много выпил, но казался трезвым и смотрел на Краснопольского в упор. Он, как всегда, мало ел.

– Смерть не может быть скучна, – медленно произнес он. – В отличие от жизни. Смерть вообще не имеет смысла – только запах и цвет. По крайней мере, там, где проходит моя жизнь – в бою, где смерть повсюду, – сразу видно, кто есть кто.

Дмитрий Анатольевич снова внимательно слушал Ларионова. Вера чувствовала, что он нравился отцу, несмотря на некоторую категоричность.

Краснопольский стушевался и принялся жадно есть, пожимая несогласно плечами, но безмолвствуя. Ларионов пристально смотрел на Веру, не стесняясь, что это могли заметить. При этом он прилично пил.

Алина Аркадьевна решила, что пора ей было снова вмешаться.

– Григорий Александрович, дорогой, отчего вы совсем не едите? Испробуйте кулебяку. Кирочка приготовила сама. Она чудесная хозяйка, в ней столько талантов.

– Да, Кира – чудо: и умна, и красива, и надежна во всем, – сопя и шамкая, вторил Краснопольский.

– Мама, – смутилась Кира. – Да, я люблю хозяйство и знаю, как вести.

– Такой нэвэста, как Кира-джан, каждый на Кавказе толко мэчтал бы имэть! – подтвердил Гор, которому непреодолимо нравились славянские женщины.

Ларионов слушал и смотрел затуманенными от алкоголя глазами на Веру. Что ему было до Киры! В его висках стучали стихи Веры. Алина Аркадьевна перегибалась через Киру и поглядывала на Веру – бледную, вперившуюся в тарелку с нетронутой едой, не вполне понимая происходящее, но, как мать, чувствовавшая сердцем, что что-то упустила за эти два дня. «Бедняжка, – подумала она, – неужели так влюблена в несчастного Подушкина? А что же Ларионов? С ним-то что? И пьет так много, и не ест. Надо что-то делать».

– Кирочка, спой нам, – ринулась спасать положение Алина Аркадьевна. – Стеша, принеси гитару Алеши. Да побыстрее!

Степанида прибежала с гитарой и хотела уже отдать Кире, но Ларионов вдруг вмешался:

– Вы позволите мне, Кира Дмитриевна? – спросил он вежливо, но так, что не оставлял возможности отказать ему.

Степанида, не дожидаясь, отдала гитару Ларионову, а Алина Аркадьевна чувствовала, что происходит что-то за пределами ее контроля и что этот человек был гораздо более решительный, чем она прежде о нем понимала. Вера не отрываясь смотрела на Ларионова. Он отодвинулся от стола, и Степанида с готовностью подставила низкий табурет под левую ногу Ларионова. Он осторожно настроил гитару и стал перебирать струны. Вера почему-то почувствовала неописуемое смущение. Она, хоть и слышала голос Ларионова, когда он говорил, не понимала, каким он будет, если тот запоет. Она встала и подошла к комоду, налила себе воды из графина и медленно пила, стоя спиной к столу, при этом ловя каждый шорох.

– Эти стихи я прочел случайно, но не мог их не запомнить, – тихо произнес Ларионов, перебирая струны.

Вера почувствовала, как у нее холодеют конечности.

– И хоть они посвящались какому-то другому человеку, я думаю, это самое прекрасное, что я когда-либо читал, хоть читал я не так уж много, – продолжал он.

– А музыка? – радостно спросила Алина Аркадьевна. – Вы ее сами сочинили? Мы и не думали, что в вас столько талантов!

– Нет, – усмехнулся Ларионов. – Вы обо мне слишком хорошего мнения. Я – бездарен, и музыка не моя. Мелодию я помню откуда-то из детства.

Вера чувствовала, как дрожал стакан в ее руке и как всю ее стали сотрясать удары сердца. И Ларионов запел. Это были ее стихи, написанные, в сущности, для него. Он, должно быть, десятки раз прочел их, если выучил наизусть! И он знал, что мысли ее были о нем – теперь только о нем…

Ларионов пел тихо, нежно, и Вере казалось, что она всегда знала и любила его голос. Ларионов, не стесняясь, смотрел на Веру, как и Подушкин. Он поправлял очки и морщился, понимая о Вере и Ларионове что-то, что не могло уложиться в его голове. Слезы потекли по его щекам.

Алина Аркадьевна прижимала шаль к груди и смотрела на этого большого, мужественного, совершенно самостоятельного в свои двадцать четыре года молодого мужчину, который излучал какую-то незаурядную энергию, но она не могла ни подумать, ни поверить, что эта энергия хоть как-то направлялась на ее маленькую, смешную Веру, с ее лохматыми волосами, спущенными гольфами и сбитыми коленками; на ее малютку, которая еще недавно была похожа на мальчишку из будущих гайдаровских зарисовок[8]; на ее младшую дочурку, которая только начала превращаться в девушку; носившую все еще алый галстук и забывавшую чистить зубы и ботинки.

Дмитрий Анатольевич никогда особо не вникал в таинства женских душ и дел, но даже он уловил горячую волну, которая исходила от Ларионова и заряжала воздух вокруг чувственностью. Видел он и перемены в дочери. Ее напряжение невозможно было не заметить.

Когда Ларионов сделал последние аккорды, Вера упала в обморок. Женщины подняли шум, Подушкин прыскал на Веру воду из графина, Степанида влила ей в рот коньяка, и Вера пришла в себя очень быстро. Она тут же встала, оправилась и, нежно отодвинув мать, быстро пошла к себе на верхний этаж.

– Верочка, с тобой пойти?! – кричала Алина Аркадьевна растерянно вдогонку.

– Нет, со мной все хорошо, – услышала она спокойный голос дочери с лестницы. – Я вернусь и поем.

– Характер, однако, – процедил Краснопольский.

В это время Ларионов вышел вон из дома. Он шел быстро в сумерках, чувствуя свою вину, сам не зная за что. Чувствовал он и досаду, оттого что дал волю чувствам. Он не мог понять, что с ним творилось, и это пугало его. Но очевидно было то, что, что бы с ним ни происходило, это было так или иначе связано с Верой. За ним стремительно вышел Подушкин, бежал, спотыкаясь оттого, что был почти слеп в сумеречном свете. Алеша окликнул Подушкина, но тот только махнул рукой.

– Ах, оставь, Алеша! Нам надо… прошу, не ходи… прошу, иди в дом…

– Нет, я решительно ничего не понимаю! – не могла успокоиться Алина Аркадьевна.

Дмитрий Анатольевич засмеялся.

– Алина, наши дети выросли. У них начинается собственная жизнь.

Алина Аркадьевна терла виски и махала рукой.

– Ради бога, Митя. Вера-то, Вера какова! И сколько страстности…

Кира, Надя и Маша переглядывались.

Ларионов остановился, растирая лоб и лицо. Это была темная улица, и только дальний свет из окон домов дачников служил маяками.

Подушкин наконец нагнал Ларионова. Ларионов подошел к бочке, стоявшей у чьей-то калитки, и умылся, а потом засунул голову под воду и долго не вынимал ее. Было слышно только пение сверчков и лягушек в канавке.

– Чего тебе? – спросил он, вынырнув, опираясь о края бочки. Вода стекала с его густой макушки.

Подушкин был грустен и молчал.

– Скажи мне, – вдруг начал он робко, но решительно, – зачем?

– Я не знаю, – промолвил устало Ларионов.

– Зачем, Гриша? За что?

Ларионов со всей силы ударил по воде.

– Я не знаю! – вскричал он. – Что ты хочешь услышать? Я сам себе не могу ответить на этот вопрос! Я словно с ума сошел…

Подушкин затрясся.

– Вера – всё для меня, – тихо говорил он.

Ларионов глубоко вздохнул.

– Гриша, ты ведь тут ненадолго… Она – хрупкая душа. Ты не смотри, что она сильная. Душа ее как у бабочки крылышки: легко ранить, легко погубить. Ты скоро уедешь, а Вера будет страдать. Ее нельзя погубить из любопытства…

У Ларионова ходили желваки. Он вдруг ударил Подушкина, так что тот упал и потерял очки.

– Ты – дурак, – сказал Ларионов спокойно, грубо сплюнув в сторону.

Потом он нашел очки Подушкина и отдал ему, протянув руку.

– Послушай меня, Женя, – промолвил он, помогая Подушкину подняться с земли, – и запомни. Я сам вздернулся бы, если бы хоть в мыслях причинил Вере боль. Ты прав – я уеду, и не скоро, а сейчас же, и больше, скорее всего, не увижу ее. Но ты ничего не знаешь о любви. Ты хочешь знать только о своей любви. А что ты знаешь о ней? Что знаешь о ее чувствах и мыслях? Что ты знаешь о ее мечтах? И веришь, я тоже не знаю.

Подушкин отчаянно и несогласно мотал головой.

Ларионов ушел, не понимая, как теперь быть. Он, несмотря на то что наговорил Подушкину, чувствовал свою вину и перед Верой, и перед ее семьей, и перед Подушкиным. Ему было гадко на душе оттого, что Подушкин был прав – он, Ларионов, поддался внезапному искушению, не подумав о судьбе Веры, о ее покое. Он твердо решил, что уедет, но вместе с тем хотел попросить у всех прощения, а главное, у самой Веры.

Ларионов был совершенно уверен, что не достоин счастья. С ним не могло происходить того, что случалось с обычными людьми, потому что он не понимал, для чего пришел в этот мир. Он считал, что должен уехать, но вместе с тем Ларионову было не по себе от мысли, что он может завтра не увидеть Веру, как и послезавтра, как и всю свою оставшуюся жизнь. В этом было что-то неправильное, недоброе, безбожное.

Он вернулся в дом и, собравшись духом, вошел на веранду. Прежде чем Алина Аркадьевна начала трещать, Ларионов посмотрел на Дмитрия Анатольевича как хозяина дома и спокойно сказал:

– Я не смогу всего объяснить, но прошу меня извинить.

Внезапно Алина Аркадьевна бросилась к нему и стала обнимать, чего Ларионов никак не ожидал.

– Какой вздор! – воскликнула она. – Что за абсурд! Дети стали слишком экзальтированны. Эти подростковые интриги, эмоции! Но вы же – взрослый человек. Вам не стоит брать все это в голову! Верочка еще безотчетна. Все эти переписки с Подушкиным, разлука, отрочество… Она так чувствительна и не ест толком ничего, как и вы! Так вы все у меня тут в обморок попадаете.

Ларионов был серьезен, несмотря на тон и слова Алины Аркадьевны.

– Алина права, – сказал ласково Дмитрий Анатольевич. – Вера не должна так распускать себя. Что бы ни было у нее на душе, кто бы ни был у нее в душе, она не должна терять голову.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Исправительно-трудовой лагерь. – Здесь и далее примечания автора.

2

Статьи 581, 581а – 581 г и 582–5814 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года в редакции 1926 года и более поздних редакциях устанавливали ответственность за контрреволюционную деятельность. Отменена в 1961 году. В народе именовалась просто как «58-я статья» или «58-я».

3

Военизированная охрана.

4

До 1939 года в ИТЛ был один выходной день.

5

Кирпич из глины и соломы.

6

Моторные катера («трамвайчики» в народе) были запущены в 1923 году.

7

Все, приготовленное на углях (арм.)

8

Аркадий Петрович Гайдар жил долгое время в поселке Клязьма, описанном в повести «Тимур и его команда».