Красный шайтан

Валерий Ковалев

Красный шайтан

Ваше благородие, госпожа Удача,

Для кого ты добрая, а кому иначе.

Девять граммов в сердце постой, не зови,

Не везёт мне в смерти, повезет в любви…

(из песни Булата Окуджавы)

© Ковалев В., 2021

© ИК «Крылов», 2021

Глава 1. В орловских степях

– Мишка, вставай! – донесся снаружи зычный голос.

Спавший в каретном сарае на сене подросток открыл глаза, чихнул и, натянув ботинки, вышел наружу.

Из ворот залитого солнцем росистого двора выезжала одноконная пролетка. Посредине двора стояли отец с матерью и кряжистый усатый человек, на земле у их ног – баул и перевязанный шпагатом сверток.

– Ну, здорово, крестник, – пробасил усатый, сделав несколько шагов навстречу и облобызал подростка в щеки. – Эка вымахал, – отстранил, – уже с меня будишь.

– Да ладно вам, дядя Гиляй, – рассмеялся Мишка.

– Кому Гиляй, а кому Владимир Алексеевич, – строго сказал отец. – Быстро умываться.

Спустя час все вместе завтракали в белом доме с мезонином за празднично накрытым горничной столом.

Глава семьи – Дмитрий Васильевич Поспелов, отставной майор, управлял государственным конезаводом, поставлявшим армии орловских рысаков. Его жена, Лидия Петровна, занималась хозяйством, а сын оканчивал гимназию в Орле, откуда приехал на летние каникулы.

Навестивший семью гость по фамилии Гиляровский был известным московским репортером и близким другом отца, вместе с которым они служили на Кавказе в последнюю русско-турецкую кампанию. А еще он отличался любовью к лошадям, охоте и всяческим приключениям.

В подарок крестный привез Мишке новенький винчестер[1], отцу – турецкого табака, а матери – изысканные французские духи.

– Ну а у тебя как дела, Михаил? – продолжая начатый разговор, москвич хлопнул рюмку анисовой водки.

– Да вроде ничего, – пожал тот плечами, мечтая сбежать из-за стола и опробовать винтовку. – Через год оканчиваю гимназию.

– Это если закончишь, – набив трубку, окутался отец душистым дымом.

– Чего так? – закусывая осетровым балыком, взглянул на парня Гиляровский.

– Учится хорошо, – почмокал чубуком старший Поспелов, – но дерется, стервец, и дерзит учителям.

– Ничего, я тоже таким был, – рассмеялся Владимир Алексеевич.

– Думаю отдать его в военное училище, – покосился на сына отец. – А вот Лида возражает.

– Да, я против, – помешала хозяйка ложечкой янтарный чай. – Все офицеры пьяницы и дуэлянты.

– Ха-ха-ха! – грохнули мужчины смехом (парень тоже заулыбался).

– А ты что скажешь, отрок? – хлопнул его Гиляровский по плечу.

– Подраться я уважаю, а там как раз этому учат, – прищурил Мишка кошачьи глаза.

– Вот и будешь за Веру, Царя и Отечество! – взмахнул зажатой в кулаке трубкой отец, а мать вздохнула (глава семейства был крут и возражений не терпел).

После завтрака гость часок соснул с дороги, затем Дмитрий Васильевич велел запрячь дрожки[2], и они вместе с гимназистом на облучке выехали на завод.

Завод находился в версте от усадьбы, на берегу сонно текущей речки. За ней до самого горизонта серебрилась ковылем степь с зелеными перелесками, высоко в небе кругами парил ястреб.

– Эх, влепить бы по нему из винтовки, – прищурился, сидевший на облучке за кучера Мишка.

– А попадешь? – покачиваясь сзади с отцом, сунул понюшку табака в нос Гиляровский и чихнул.

– Он, Володя, у меня стреляет, будь здоров, – ответил отец. – Натаскиваю с детства. А ещё – в рубке и джигитовке.

Миновали деревянный мост через реку, за ним, рядом с березовой рощей открылся завод. На въезде, за огороженной жердями территорией стоял рубленый, добротный дом с открытой террасой, в глубине – две конюшни с подсобными строениями, а в самом конце – обширный манеж для тренировки лошадей.

На нем рослый мужик в красной рубахе и с бичом гонял по кругу вороного жеребца на длинной корде[3].

– Тпру! – натянул Мишка вожжи, въехав на территорию.

Качнув рессоры, пассажиры шагнули вниз, а навстречу уже спешил второй мужик – бородатый и с серьгой в ухе.

– Здравия желаю, ваше благородие! – вытянулся в двух шагах. – Так што на заводе все в порядке. Табун гуляет в степи, больных лошадей нет, людей тоже.

– Рекомендую, мой старший конюх, – обернулся управляющий к гостю.

– Как зовут тебя, братец? – пожал тот крепкую мозолистую ладонь.

– Ефим, барин.

– Казак?

– Точно так, уроженец станицы Усть-Хоперской Донского округа.

– А что, Ефим, – кивнул Поспелов в сторону площадки, – получается с Вороном?

– Непокорный, чёрт, – покосился туда старший конюх. – Час назад сбросил с седла Яшку.

– Папа, а разреши мне? – сказал молчавший до того гимназист.

– Ну что же, давай, – откликнулся отец, – глядишь, получится.

– Я только переоденусь, – шмыгнул парень носом и поспешил к дому.

– А не расшибет? – засомневался Гиляровский.

– Ништо, – улыбнулся Ефим. – Минька у нас парень шустрый.

Все направились к манежу, по дороге Ефим громко позвал:

– Яшка!

– Ась?! – выглянул из конюшни лохматый малый с вилами в руках.

– Быстро тащи сбрую, будем снова объезжать Ворона!

Тот исчез, а группа подошла к месту и остановилась.

– Хватить гонять, Иван, поводи, чтобы остыл, – приказал потному мужику управляющий. Тот перестал щелкать бичом, жеребец замедлил ход, а потом остановился, кося на людей злым глазом.

– Да-а, видный экземпляр, – поцокал Гиляровский языком. – Настоящая орловская порода.

– Тридцать пять вершков[4] в холке, длина туловища тридцать два, вес двадцать пять пудов, – гордо изрек Поспелов.

Между тем Яшка доставил сбрую, а за ним появился гимназист, в полотняной рубахе навыпуск и заправленных в сапоги штанах.

Едва удерживая храпящего Ворона, трое конюхов взнуздали его, закрепили на спине седло и воззрились на управляющего.

– Давай, – хлопнул он по плечу сына.

Тот быстро подскочил к жеребцу, схватил узду и птицей взлетел на спину. Мужики прянули по сторонам, а конь, встав на дыбы, попытался сбросить наглеца. Но не тут-то было – Мишка вцепился в него, словно клещ, и удержался, а когда упрямец высоко подбросил круп, дал пятками по бокам. Ворон взвизгнул, лягнул копытами.

– Ходко идет, чёрт, – приложил к глазам ладонь старший конюх.

Пара вернулась минуть через двадцать. Жеребец, роняя с удил пену, шел мелкой рысью, раскрасневшийся Мишка чуть подскакивал в седле.

Спрыгнув, подросток передал уздечку Ивану и подошел к крестному с отцом.

– Ничего, – оценил родитель. – Можешь.

– Не то слово, – тряхнул его за плечи Владимир Алексеевич. – Словно я в молодости.

– Жеребца хорошо выводить, напоить и задать корму, – приказал Дмитрий Васильевич, и они втроем направились к дому.

Фактически это была контора, состоявшая из двух половин. Во второй, жилой, кухарка уже накрыла стол. Умылись, отобедали русскими щами и бараньим боком с кашей, под которые взрослые хлопнули по рюмке «смирновской». Затем оба поднялись на второй этаж в светелку, чуток приспнуть, а Мишка отправился на реку.

Там, раздевшись догола, всласть поплавал, надрал в норах пару десятков раков и, завязав в рубаху, отправился назад. Раков отдал кухарке и пошел в людскую[5] к конюхам, где после обеда те играли в дурака.

– А ну-ка, дядя Ефим, сдай и мне, – уселся рядом.

Очередного «дурня» били картами по ушам, у Ивана они уже были красные. Сражались час, гимназист ни разу не проиграл.

– Это што, тебя так в гимназии натаскали? – удивился Яшка.

– Ну да, учитель географии, – рассмеялся Мишка.

Когда летняя жара спала, а солнце клонилось к закату, они с отцом и крестным пили на террасе чай. На столе тихо пофыркивал начищенный самовар, все прихлебывали из чашек.

– Да, хорошо тут у вас, не то, что в Москве, раздолье, – черпнул ложечку меда из вазочки Владимир Алексеевич.

– Так оставайся на всё лето, в чем вопрос? – подлил себе заварки Дмитрий Васильевич.

– На всё не могу, предстоит командировка в Царицын[6], разве что на неделю.

За разговором наступил вечер, на землю опустились тени, далеко в степи показался одинокий всадник.

– Наметом скачет, – прищурился Гиляровский.

– Кто-то из табунщиков, – откликнулся Поспелов.

Спустя короткое время всадник въехал через задние ворота на завод, спешился у людской и исчез внутри.

Наружу вышел со старшим конюхом, оба пошагали к дому, поднялись на террасу.

Там Ефим, подойдя к столу, сообщил, что в трёх верстах[7] от места выпаса лошадей табунщики обнаружили волков.

– Где именно? – отставил Поспелов чашку.

– Аристарх, докладай, – обернулся назад казак.

– В Лихой балке, барин, – сдернул тот с головы картуз. – Искал отбившуюся кобылу и наткнулся.

– Сколько?

– Пара.

– Ну что, Владимир Алексеевич, организуем загонную охоту? – взглянул Поспелов на Гиляровского.

– Непременно, – кивнул гость лобастой головой.

– Держи, брат, заслужил, – вынул управляющий из кармана новенький целковый[8] и протянул табунщику.

– Премного благодарен, – принял тот его в мозолистую ладонь.

– Значит так, Ефим Петрович, – продолжил хозяин, – готовь на утро лошадей и волчатки[9].

– Уразумел, – последовал ответ, оба загремели сапогами вниз по лестнице.

На ранней заре, окрасившей алой полоской горизонт, в степь выехали пять всадников. Впереди скакал табунщик, за ним все остальные. У Поспелова с Гиляровским и Ефима на запястьях висели плетеные нагайки со свинчатками на конце, Мишка прихватил с собой винчестер.

Заря меж тем разгоралась, степь светлела, где-то затрещал стрепет. Далеко слева, в легком тумане угадывался спящий табун. Аристарх принял вправо. Спустя короткое время открылась поросшая деревьями балка, всадники, прибавив ходу и гикая, рассыпались веером, охватывая по сторонам.

В тот же миг из балки выскочила пара волков, на махах понеслась в степь, быстро удаляясь. Конные наддали за ними, в ушах засвистел ветер. Пара все ускоряла бег, но лошади догоняли. Вскоре более крупный зверь стал отставать, мчавшийся впереди Гиляровский приблизился к нему вплотную и, свесившись с седла, резко секанул нагайкой по голове. Серый разбойник, клацнув зубами, с хрипом покатился по траве.

За вторым, волчицей, бросавшейся из стороны в сторону, поскакали остальные.

Первым ее догнал управляющий, свистнула нагайка – промазал. Зверь прянул вправо и снова наддал ходу, но попал под удар налетевшего Ефима, оказавшийся смертельным. Назад, забрав добычу, возвращались уставшие, но довольные… кроме Мишки, который давно мечтал убить серого.

У балки спешились и, спустившись вниз, тщательно всё осмотрели, надеясь найти логово с волчатами. Его не было.

– Видать, пришлые, из леса, – сказал старший конюх, остальные согласились.

По пути заехали в табун, уже пасшийся в степи, где осмотрели лошадей, угостились кумысом и отдохнули.

Когда на закате вернулись на завод, Гиляровский с Поспеловым решили поужинать на природе, сварив полевой кулеш. Пригласили для этого дела Ефима (казак был мастер на все руки).

Вскоре на берегу реки под зелеными вербами горел костер, в котле на тагане старший конюх помешивал кулеш из петуха, а хозяева расположились на расстеленном неподалеку ковре с закусками и штофом настоянной на калгане[10] водки.

Между тем варево поспело, принялось издавать дразнящий запах, Ефим наполнил им расписные миски, а Дмитрий Васильевич разлил по чаркам из штофа.

– За удачную охоту! – Поспелов поднял свою, в нее брякнули еще две. Выпили, закусили и стали хлебать кулеш деревянными ложками.

– Хорош, – первым опустошил свою миску гость.

– Само собой, – прогудел Ефим. – На свежем воздухе самая та пища.

Потом достал из котла петуха и разломал на сочные куски. Дмитрий Васильевич вновь наполнил чарки – повторили. Все это время Мишка воспитано молчал, активно работая челюстями.

Когда все насытились, отец закурил трубку, Ефим снял с тагана котел, а Гиляровский, сунув в нос понюшку табака, оглушительно чихнул.

– Доброго здоровья, Владимир Алексеевич, – пожелал крестник. – Расскажите, как воевали на Кавказе.

– А разве отец не рассказывал? – прилег тот на локоть.

– Нет, – парень повертел головой. – Ему недосуг, дел много.

Старший Поспелов, хмыкнув, невозмутимо посасывал чубук.

– Ну что же, тогда слушай. Было это в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, служили мы тогда с твоим отцом в действующем корпусе генерал-адъютанта Лорис-Меликова. Я – вольноопределяющимся[11], он подпоручиком. Наш пехотный полк занимал позиции на Мухаэстати: справа Черное море, слева горы Аджарии. А впереди турки, засевшие в крепости Цихидзири, и высокая лесистая гора. Ее наши охотники-пластуны[12] отбили у врага, переколов ночью их заставу, а потом османы, тоже ночью, вырезали нашу. Снова отбили и оставили на горе охотничий отряд, набрав в него добровольцев. Записались туда и мы, молодые были, бесшабашные.

– Это да, – кивнул Поспелов-старший, а Гиляровский продолжал.

– Переоделись мы в черкески с поршнями[13], получили вместо гладкоствольных винтовок Карле нарезные, а к ним кошки[14] – лазать по горам, прибыли на позицию. Народ там подобрался смелый и отчаянный, так что жили весело. Каждую ночь в секретах да на разведках под самыми неприятельскими цепями. Лежим по кустам за папоротником, то за цепь переберемся, то часового особым пластунским приемом бесшумно снимем и живенько в отряд доставим для допроса. А чтобы его взять, приходилось горную речку вброд по шею переходить и обратно тем же путем пробираться уже втроем – за часовым всегда охотились двое. Дрожит несчастный, а под кинжалом лезет в воду. Никогда ни одному пленному мы никакого вреда не делали: идет как баран, видит, что не убежишь.

– А расскажи, Володя, как отбили турецкий десант, – тоже прилег на локоть Дмитрий Васильевич.

– Было такое дело. Ниже Мухаэстати до самого моря тянулись леса и болота, где стояли две пехотные роты, охранявшие побережье от высадки турок с моря. И как-то мы со своей горы увидели два шедших к побережью корабля. Объявили тревогу, те дали пару выстрелов из орудий и скрылись в тумане. Начальство решило, будут высаживать десант, и направило для усиления рот нашу команду. Следующим утром корабли вернулись, спустили две шлюпки, полные янычар в фесках, и те под прикрытием артиллерийского огня погребли к берегу. К счастью, снаряды рвались в болоте, никого из наших не задело. Когда дистанция сократилась до пятисот шагов, последовала команда «Взводами пли!», один за другим загремели залпы. Часть десанта уничтожили, остальные вернулись не солоно хлебавши.

– Там еще был английский офицер, командовал янычарами, – добавил Поспелов. – Многие целили в него, да не попали. Везучий оказался, каналья.

– Это да, – согласился рассказчик. – А уже зимой, в январе, русские войска взяли считавшейся неприступной крепость Цихидзири. Охотникам приказали снять часовых, что мы и сделали, перейдя ночью горную реку, ударила наша артиллерия, пехота пошла на приступ. Вечером отряд, хоронивший убитых в братских могилах, узнал, что получена телеграмма о перемирии, состоявшемся накануне в Сан-Стефано. Приди она раньше, не погибли бы полторы тысячи храбрецов, а у турок много больше, – закончил Владимир Алексеевич.

Наступила минутная тишина, лишь потрескивал костер. Затем Мишка, слушавший с открытым ртом, поинтересовался:

– А отличившихся награждали?

– Само собой. Георгиевскими крестами и медалями. С ними был занимательный случай. Прислали нам в команду несколько серебряных медалей на георгиевских лентах с надписью «За храбрость», с портретом государя. Получили их семеро лучших, радуются. А восьмой… как бишь его?

– Асланов, – подсказал Дмитрий Васильевич.

– Точно, Инал Асланов, горец и удалой джигит, обиделся. Подходит ко мне и говорит: «Пачиму тэбэ дали крэст с джигитом на коне, а мэнэ миндал с царским мордам?»

У костра грянул дружный смех, особенно хохотал Мишка.

Далее взрослые приняли еще по одной, и Ефим, в прошлом казачий урядник[15], рассказал о хитром приеме шашкой, которому обучил гимназиста.

– Придумал его атаман Платов, а когда не знаю, – отмахнул зудящего комара. – Как кавалерия меж собой сшибается? Лава на лаву, стремительный галоп, клинки над головами. Сходятся, кружатся в карусели на стременах в рост, шашки еще выше, чтоб рубить с полным замахом. Ты, скажем, его по башке, а он клинок над собой, удар отбил и тоже норовит твою снесть. Не получится, начинаешь фехтовать, тут кто кого достанет. А вот платовский – неотразим, он на полном скаку. Летишь – и враги навстречу. Выбираешь одного, нацеливаешься, и он тебя уже приметил. Ждет, сейчас ты его с плеча рубанешь, как всех учили. Ан нет, – заблестел глазами Ефим, – ты р-раз шашку к стремени. Ну, думает, кердык тебе, открылся дурень.

И в самый последний миг, когда кони сравняются, не зевай. Руку с клинком молоньей[16] вперед и в него р-раз! А сам впласт на гриву коня… Шашка его по воздуху – свись! Мимо. А сам он на твоем клинке по эфес и фонтан крови.

Есть и второй, говорят, тоже придумал атаман, я тебя научу, – Ефим подмигнул Мишке. – Выбираешь супостата и скачешь на него как обычно, заходя слева, чтобы рубить правой рукой. Тот тоже. А когда до сшибки остается саженей[17] десять и он свешивается набок, занося шашку, круто бери вправо, перекидывая клинок в левую. Супротивник теряется, меняет положение (рубить через голову коня несподручно), тут ты и наводишь ему решку[18].

– Лихо, – блеснул глазами Гиляровский. – И сколько ж ты этими ударами срубил?

– Душ семь башибузуков под Плевной, – пожал вислыми плечами Ефим.

– Он у меня георгиевский кавалер, – уважительно сказал Поспелов.

Засиделись до первых звезд, а когда над рекой поплыл туман, отправились спать. Где-то в камышах звонко курлыкали лягушки.

Владимир Алексеевич, как и обещал, погостил у Поспеловых неделю. Жил он в светелке конторы при заводе, рано вставал, обливался у колодца холодной водою, а после завтрака с Дмитрием Васильевичем и крестником, надолго уезжал в ковыльную степь, мчась наперегонки с ветром.

Там в первый же день опробовали американский подарок. Легкий, походящий на игрушку винчестер бил на триста шагов кучно и точно. Причем лицеист отстрелялся лучше взрослых, сделав всего один промах.

– Да, Михаил, – взъерошил ему рыжие вихры крестный. – Если тебе кем и быть, то только военным…

Несколько раз они охотились на стрепетов, вылетавших из-под лошадиных копыт, потом запекали их на костре в тенистых балках, а ещё, лежа на курганах, любовались степью, над которой плыли легкие облака.

– Сколько же она повидала народов – славян, гуннов, половцев и хазар, а какие тут были сечи, – восхищался репортер. А однажды, глядя в небо, продекламировал стихи Лермонтова:

Тучки небесные, вечные странники!Степью лазурною, цепью жемчужноюМчитесь вы, будто как я же, изгнанникиС милого севера в сторону южную.Кто же вас гонит: судьбы ли решение?Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?Или на вас тяготит преступление?Или друзей клевета ядовитая?Нет, вам наскучили нивы бесплодные…Чужды вам страсти и чужды страдания;Вечно холодные, вечно свободные,Нет у вас родины, нет вам изгнания.

В школьной программе их не было, Мишка с удовольствием слушал. А отец, когда отзвучала последняя строка, сказал, посасывая трубку:

– Великий был поэт. И удалец, каких мало.

Домой возвращались на розовом закате, просветленные и голодные. Передав конюхам лошадей, шли купаться на речку, потом ужинали на террасе и вели долги беседы о старине, вспоминали былые походы и друзей. Последний вечер провели в имении, где пили шампанское, а Лидия Петровна музицировала на фортепиано. Затем гость распрощался, и Поспелов-старший вместе с сыном проводили его в коляске на вокзал губернского Орла.

– Ну, счастливо оставаться, – облобызал их на прощание репортер.

– Приезжай, Володя, всегда будем рады, – повлажнел глазами отставной майор, а Мишка добавил: – Особенно я, дядя Гиляй.

Затем гость с баулом в руках поднялся в синий вагон-микст[19], трижды брякнул станционный колокол, по составу прошел лязг сцепок, всё убыстряясь и набирая ход, завращались колеса.

Когда отец с сыном вернулись домой, в высоком лиловом небе мерцали звезды, в спящем парке за домом звонко цокал соловей. Передав коляску кучеру, оба поднялись по ступеням в дом и, пожелав друг другу покойной ночи, разошлись по комнатам. Мишкина была наверху, в мезонине. Войдя внутрь, он зажег настольную лампу, прибавил света, открыл балконную дверь. Из парка потянуло свежестью и запахом ночной фиалки.

Раздевшись, разобрал постель, улегся и, взяв с прикроватной этажерки книгу, стал с интересом читать. Это были «Вольные стрелки» Майн Рида. Там же имелись тома Купера, Стивенсона и Конан-Дойла, а из русских писателей – Карамзина с Гоголем и Загоскина.

Любовь к литературе сыну привила Лидия Петровна, в прошлом выпускница Смольного института[20]. Пыталась и к музыке, дав несколько уроков на фортепиано, однако дальше «Собачьего вальса» Мишка не продвинулся. Дмитрий же Васильевич называл всё это баловством и читал только «Биржевые ведомости» и пособия по коневодству.

Свет в окне флигеля погас только перед рассветом…

Глава 2. Первая любовь

А через несколько дней под вечер на конезавод из Борисоглебского уланского полка, квартировавшего в Ливнах, для закупки лошадей прибыли ремонтеры: в пролетке – сухощавый и подвижный штаб-ротмистр[21] Шевич с молодым поручиком, за ними верхами – вахмистр с тремя уланами.

Шевича Поспелов знал по прежним наездам, встретились как старые знакомые.

– Сколько на этот раз, Юрий Петрович? – пожал он офицеру руку.

– Десять кобыл трехлеток и пару таких же жеребцов, Дмитрий Васильевич.

– Найдем. Прошу в контору.

Ротмистра с поручиком разместили в одной из жилых комнат конторы, вахмистра с остальными – в людской, лошадей, задав корму, поставили в конюшню. Ефим с Мишкой, до этого занимавшиеся на манеже с Вороном, закончили дело и, умывшись, отправились в людскую – пообщаться с уланами.

Те уже поужинали щами с кашей и дымили цигарками, у окна на лавке Иван, орудуя шилом, чинил хомут.

– Ба! Да никак Степан Кузьмич!

– Я, Ефим Аверьяныч, – вахмистр поднялся, пожал казаку с гимназистом руки. – Вот, прибыли за лошадками, в полку небольшой ремонт[22].

– Как же, как же, уважим, – присел напротив Ефим с парнем. – Ну, как дела, как служба?

– А что ей сделается? Идет. По весне вернулись из Польши. Квартировали в Гданьске почитай год.

– Маневры? – со знанием дела вопросил казак.

– Вроде того, ну и для порядка.

– Это само собой, очень уж пакостный народ. Мне отец рассказывал.

– Служил там? – вскинул бровь вахмистр.

– Подавлял восстание.

– А что за восстание? Никогда не слышал, – вылупил глаза Мишка.

– Как же, было такое, – подтвердил вахмистр. – При императоре Александре Николаевиче. Стали набирать в армию очередных рекрутов, а поляки взбунтовались. Создали под Варшавой несколько отрядов, вооружились и пошло-поехало. Принялись нападать на наши гарнизоны, убивать офицеров и солдат. Потом к ним пришли добровольцы из европ, получилось войско тысяч на пятьдесят. Ну, наши им и дали, разгромили в пух и прах. Зачинщиков повесили, многих отправили в Сибирь, а остальным всыпали шпицрутенов[23], чтоб неповадно было.

– И бунтовали они не в первый раз, – добавил молодой улан, оказавшийся из студентов. – В одна тысяча восемьсот тридцатом шляхта[24], желая отделиться от России, устроила покушение на цесаревича Константина[25] в Варшаве, а когда не удалось, призвало к восстанию польские полки, частично ее поддержавшие. Они составили пятьдесят тысяч пехоты, восемнадцать – кавалерии и три тысячи волонтеров при двух сотнях орудий. Война длилась почти год, наши войска разбили мятежников, оставшиеся в живых бежали в Австрию и Пруссию.

– Вот я и говорю, поганый они народ, – сказал Ефим. – Изменщики да предатели.

Потом разговор зашел о видах на урожай, ценах на хлеб и о всяком другом, для Мишки неинтересном. Он посидел для блезиру[26] еще минут пять, а затем потихоньку вышел.

Отец с Шевичем и поручиком сидели в кабинете отца, играли в преферанс. Перед ними на столе стояла открытая бутылка шустовского коньяка и три рюмки, в воздухе витал табачный дым.

– Здравствуйте, господа, – поприветствовал офицеров гимназист.

– Здравствуй, Миша, – поднял от карт глаза Шевич, а поручик улыбнулся: – Бонжур.

– Как идут дела с Вороном? – сделал очередную взятку отец.

– Неплохо, папа, сегодня освоили все три аллюра.