Плоды земли

Старуху Олину он держал, потому что больше было некого. В сущности, иметь Олину было вовсе не так плохо, она чесала шерсть и пряла, вязала чулки и варежки и тоже варила козий сыр; но рука у нее была несчастливая, и работала она без любви, ничто из того, к чему она прикасалась, не принадлежало ей. Вот, например, купил как-то Исаак еще при Ингер очень хорошенькую коробочку у торговца, она стояла на полке, глиняная такая коробочка с собачьей головой на крышке, собственно, должно быть, табакерка; Олина сняла крышку и уронила на пол. Ингер отсадила несколько отводков фуксии в ящик, они стояли под стеклом, Олина сняла стекла и опять наложила их неловко и слишком тесно – на следующий день все отводки погибли. Исааку, верно, нелегко было это видеть, он, может быть, состроил гримасу, а так как и вообще-то вид у него был не особенно кроткий, то, пожалуй, гримаса вышла довольно страшной. Олина была упряма и речиста, она буркнула:

– Разве я виновата!

– Не знаю уж, – ответил Исаак, – но ты бы лучше не трогала.

– Я не прикоснусь больше к ее цветам, – сказала Олина. – Но они уж все равно погибли.

И почему это лопари стали теперь захаживать в Селланро гораздо чаще, чем раньше? Ос-Андерс, какие у него тут дела, неужто он не может просто пройти мимо? В одно лето он два раза ходил через перевал, а у Ос-Андерса ведь не было оленей, за которыми надо присмотреть, он кормился подаянием и жил из милости у других лопарей. Когда он приходил на хутор, Олина бросала всякую работу и принималась сплетничать с ним о знакомых сельчанах, а когда он уходил, мешок у него бывал туго набит всякой всячиной. Исаак угрюмо молчал два года.

Но вот Олине опять понадобились новые башмаки, и тут он уж не стал молчать. Стояла осень, Олина же каждый день трепала башмаки, вместо того чтоб ходить в комагах или деревянных башмаках. Исаак сказал:

– Сегодня хорошая погода. Хм! – это для начала.

– Да, – ответила Олина.

– Послушай-ка, Элесеус, разве не десять сыров было нынче утром на полке? – спросил Исаак.

– Да, десять, – ответил Элесеус.

– А сейчас только девять.

Элесеус опять пересчитал, порылся в своей головенке и вспомнил:

– Да, а еще тот, что унес Ос-Андерс, вот и будет десять.

Молчание воцарилось в горнице. Маленький Сиверт тoжe принялся считать и повторил за братом:

– Вот и будет десять. Опять молчание. Тогда Олине уж пришлось объясниться:

– Да, я дала ему крошечный сырок, я думала, это ничего. А детям еще рано соваться не в свое дело. Теперь я вижу, в кого они уродились! И что не в тебя, Исаак, это я знаю.

Намек, который Исаак не мог не отпарировать:

– Дети такие, как надо. А вот ты-то скажи мне, что это за благодеяния Ос-Андерс оказал мне и моей семье?

– Благодеяния? – переспрашивает Олина.

– Да.

– Он-то, Ос-Андерс? – говорит она.

– Да. За что это я должен давать ему козьи сыры?

Олина успела сообразить и отвечает:

– Господь с тобой, Исаак! Да разве это я привадила Ос-Андерса? Если я когда-нибудь заговаривала с ним, пусть я не сойду живая с места.

Блестяще. Исааку приходится сдаться, как и много раз раньше.

Олина же не сдавалась:

– А если я должна ходить здесь, на зиму глядя, босая и не иметь того, что Господь создал для ног, так ты мне так и скажи. Я говорила про башмаки и три, и четыре недели тому назад, но их и званья нет, и я хожу, как ходила.

– А что такое приключилось с твоими деревянными башмаками, что ты их не носишь?

– Что с ними приключилось? – обиженно спрашивает Олина.

– Да, позволь спросить.

– С деревянными башмаками?

– Да.

– Ты не говоришь о том, что я чешу шерсть и пряду, и хожу за скотиной, и держу детей в чистоте, об этом ты не говоришь! А ведь и жена твоя, которая попала в тюрьму, – и та, кажется, не ходила босиком по снегу.

– Нет, она ходила в деревянных башмаках, – ответил Исаак. – А когда шла в церковь или к порядочным людям, надевала комаги, – сказал он.

– Да-да, – отозвалась Олина, – на то она и была такая шикарная!

– Да, шикарная. А когда летом ходила в комагах, то вкладывала в них только сухой осоки. Ты же носишь чулки с башмаками круглый год!

– А что до этого касается, то деревянные башмаки мои, наверное, скоро износятся. И не думаю я, чтоб мне стоило торопиться стаптывать такие хорошие башмаки ради чужих дел.

Она говорила тихо и елейно, но глаза у нее были полузакрыты, а вид ласковый.

– Эта твоя Ингер, – сказала она, – мы ее звали подкидышем, – она терлась около моих детей и научилась и тому и другому за все те годы. Если моя дочь в Бергене ходит в шляпке, так, может, и Ингер тоже поехала на юг, в Тронгейм, купить себе шляпку, хе-хе.

Исаак встал и хотел уйти. Но Олина уж дала волю своему сердцу, своей накопившейся черной злобе, она прямо излучала мрак и заявила, что ни у одной из ее дочерей лицо не разорвано, словно у мечущего пламя хищного зверя, если можно так сказать, но зато и вышли они простенькие. Не всем ведь дано такое искусство, убивать детей надо умеючи!

– Берегись, ты! – крикнул Исаак и, чтоб не было недоразумений, прибавил: – Этакая чертова баба!

Но Олина не побереглась, о нет – Олина ухмыльнулась, закатила глаза к потолку и намекнула, что, в сущности, это безобразие, если люди с заячьей губой ходят себе как ни в чем не бывало средь других людей. Надо же иметь совесть!

Исаак был рад, когда ему удалось наконец вырваться из дома. И что же ему оставалось делать, как не купить Олине башмаки. Пионер в лесу, он даже не мог, как иные, равные богам счастливцы, скрестить руки на груди и сказать своей служанке: «Уйди!» Такая необходимая домоправительница – она была в безопасности, что бы ни говорила и ни делала.

Ночи стоят прохладные и лунные, болота застывают так, что по нужде могут выдержать человека, за день солнце опять растапливает их и делает непроходимыми. В одну холодную ночь Исаак идет в село заказать Олине башмаки. Он несет с собой два козьих сыра для мадам Гейслер.

На полдороге от села уже поселился новый сосед. Должно быть, человек со средствами. Дом ему строили плотники из села, и вдобавок он нанял работника вспахать полоску песчаной земли под картошку; сам он делал мало или и вовсе ничего. Человек этот был Бреде Ольсен, подручный ленсмана и понятой; человек, к которому обращались, когда надо послать за доктором или когда жена пастора собиралась заколоть свинью. Ему еще не было тридцати лет, а кормить приходилось четверых детей, не считая жены, которая и сама-то была не лучше ребенка. О, средства Бреде были, наверно, не очень велики, не много наживешь от того, что всем служишь затычкой да разъезжаешь по описям за недоимки; и вот он решил заняться земледелием. Под дом свой на хуторе он взял ссуду в банке. Участок его назывался Брейдаблик – это жена ленсмана Гейердаля придумала такое название.

Исаак быстро проходит мимо хутора, не завернув к соседу, но окно в доме все облеплено детскими лицами, хотя утро еще очень раннее. Исаак торопится, потому что ему хочется дойти до этого же места завтра в ночь. Человеку в пустыне много есть о чем подумать и ко многому приходится приспосабливаться.

Как раз сейчас у него не так уж много работы, но он скучает по мальчуганам, оставшимся дома с Олиной.

Дорогой он вспоминает свое первое странствование здесь. Время стерлось, последние два года были длинными; много было хорошего в Селланро, кое-что было и плохого, о-ох, господи! Так, стало быть, и еще один хуторок появился в пустыне, Исаак признал место, одно из тех удобных мест, которые он сам обследовал во время своего странствования, но потом прошел мимо. Здесь ближе к селу, это правда, но лес не так хорош; местность ровная, но болото; землю легко поднять, но трудно копать. И что это значит, неужели Бреде не думает устроить навес сбоку от сеновала для инструментов и повозок? Исаак заметил, что телега стоит посреди двора, под открытым небом.

Он сделал, что было нужно у сапожника, а мадам Гейслер, оказалось, уехала, потому сыры он продал торговцу. Вечером он отправляется домой. Мороз все крепчает, так что идти легко, но походка у Исаака тяжелая, бог весть, когда приедет Гейслер, раз и жена его уехала, может, и никогда не приедет. Ингер нету, а время идет.

На обратном пути он тоже не заходит к Бреде, нет, он делает крюк и проходит стороной. Ему не хочется говорить с людьми, только бы идти.

– А телега-то у Бреде все еще стоит на дворе, пожалуй, так и останется! – думает он. – Ну да каждому свое! Вот у него самого – у Исаака – есть и телега, и навес для нее, а лучше ли ему от этого; дом у него только наполовину дом, когда-то он был целым, а теперь осталась только половина.

Когда среди дня он видит свой дом на откосе, на душе у него светлеет, хотя он устал и измучился от двух суток пути: стоят постройки, из трубы вьется дым, оба мальчика на дворе, едва завидев его, бегут к нему навстречу.

Он входит в избу, в горнице сидят два лопаря, Олина в удивлении встает со скамейки и говорит:

– Что это? – ты уж вернулся! – Она варит кофе на плите. Кофе? Кофе!

Исаак и раньше замечал: когда приходил Ос-Андерс или другие лопари, Олина долго спустя варила кофе в маленькой Ингеровой кастрюльке. Она варит его, когда Исаак в лесу или в поле, если же он неожиданно приходит и видит, то молчит. Но он знает, что всякий раз у него становится одним козьим сыром или мотком шерсти меньше. И потому хорошо, что Исаак не поднимает руку на Олину и не разрывает ее на куски за ее низость. В общем, Исаак старается быть все добрее и добрее, ради чего бы он это ни делал, то ли ради сохранения мира в доме, то ли в надежде, что бог за это скорее возвратит ему Ингер. У него есть склонность к размышлению и суеверию, даже крестьянская темнота его искренна и простодушна. Вот осенью оказалось, что дерновая крыша в конюшне начала протекать над лошадью, Исаак пожевал-пожевал свою железную бороду, а потом улыбнулся, как человек, сообразивший, в чем штука, и заложил крышу тесинами. У него не вырвалось ни одного сердитого слова. Другая черта: кладовая, в которой он держал съестные припасы, была построена на высоких каменных устоях по углам. Птицы залетали в нее сквозь большие отверстия в каменной кладке и метались, не находя выхода. Олина жаловалась, что птицы клюют провизию, портят и пачкают сало.

Исаак сказал:

– Это плохо, что птицы залетают и не могут вылететь! – И в разгаре спешной работы наломал камней и заложил отверстия в устоях.

Бог знает, что он думает при этом, может, надеялся, что Ингер скорее вернется к нему, если он будет так хорошо вести себя.

Глава IX

Опять приехал в Селланро инженер с подрядчиком и двумя партиями рабочих, и опять они собирались проводить телеграфную линию через горы. По тому, как они шли теперь, линия должна была пройти немножко выше домов, в лесу предполагалось прорубить широкую просеку, это ничего, место сделается не так пустынно, мир ворвался сюда и бросал свет.

Инженер сказал:

– Это место становится теперь центральным пунктом между двух долин, тебе, может быть, предложат надзор за линией по обе стороны.

– Так, – сказал Исаак.

– Ты будешь получать двадцать пять далеров в год.

– Так, – сказал Исаак, – а что мне за это придется делать?

– Держать линию в порядке, исправлять провода, если они порвутся, очищать от кустов, которые растут на линии. У тебя будет на стене маленькая машинка, которая показывает, когда надо выходить на линию. И тогда ты должен бросать все, чем будешь занят, и идти.

– Я мог бы взять эту работу на зиму, – сказал Исаак.

– На весь год, – возразил инженер, – разумеется, на весь год, и зимой, и летом.

– Весной, летом и осенью у меня работа на земле, и на другое нет времени.

Тогда инженер с добрую минуту смотрел на него, прежде чем задал следующий удивительный вопрос:

– Да разве ты так больше выгадаешь?

– Выгадаю? – повторил Исаак.

– Разве ты больше заработаешь на земле за те дни, когда придется обходить линию?

– Этого я не знаю, – ответил Исаак. – Ну, только дело такое, что живу я здесь ради земли. У меня большая семья, много скотины, всех надо прокормить.

Мы живем землей.

– Ну, что ж, – сказал инженер, – я могу предложить место другому.

Угроза эта, видимо, принесла Исааку большое облегчение, он не хотел обидеть важного барина и поспешил объяснить:

– Дело в том, что у меня лошадь и пять коров да еще бык. Потом двадцать овец и шестнадцать коз. Скотина дает нам пищу, и шерсть, и кожи, надо же ее кормить.

– Ясно, – коротко промолвил инженер.

– Да-да. И вот я и не знаю, как я добуду ей корм, если в рабочее время буду уходить смотреть за телеграфом.

– Не стоит об этом больше говорить. Надзор будет поручен соседнему новоселу, Бреде Ольсену, он, наверное, с радостью согласится. – Инженер повернулся к своим спутникам: – Идемте дальше, ребята!

Олина по тону, верно, поняла, что Исаак заупрямился, сделал глупость, и обрадовалась:

– Что это ты сказал, Исаак: шестнадцать коз? А ведь их сейчас только пятнадцать, – сказала она.

Исаак посмотрел на нее. И Олина посмотрела прямо ему в лицо.

– Разве коз не шестнадцать? – спросил он.

– Нет, – ответила она и беспомощно взглянула на присутствующих, как бы подчеркивая бестолковость.

– Так, – тихонько протянул Исаак.

Он закусил зубами кусок бороды и стал грызть ее.

Инженер и его спутники ушли.

Если бы Исаак хотел выразить свое неудовольствие Олине или искалечить ее, то ему представлялся удобный случай, о, чудесный случай, они были в горнице одни, мальчики побежали провожать прохожих. Исаак стоял посреди комнаты, Олина сидела возле печки. Исаак два раза откашлялся, чтоб показать, что собирается поговорить. Он молчал. В этом была его душевная сила. Неужто он не знает своих коз как свои пять пальцев, с ума сошла эта баба, что ли!

Как это пропадет какая-нибудь животина из хлева, когда он сам ухаживает за всеми и ежедневно со всеми разговаривает, со всеми шестнадцатью козами наперечет! Значит, Олина стащила одну козу, когда вчера здесь была женщина из Брейдаблика.

– Хм! – сказал Исаак, едва сдерживаясь от искушения сказать что-нибудь еще.

Что сделала Олина? Может быть, это было не прямое убийство, но не очень далеко от того. Для него вопрос о шестнадцатой козе был очень серьезный.

Но не мог же Исаак век стоять посреди горницы и молчать. Он сказал:

– Хм. Так сейчас всего пятнадцать коз?

– Да, – кротко ответила Олина. – Посчитай сам, у меня больше пятнадцати не набирается.

Сейчас, в эту вот самую минуту он мог бы это сделать: протянуть руку и значительно изменить фигуру Олины одним хорошим движением. Мог. Но не сделал, а храбро произнес, идя к двери:

– Сейчас я больше ничего не скажу! – С этими словами он вышел, с таким видом, как будто в следующий раз за надлежащими словами остановки не будет.

– Элесеус! – крикнул он.

Где Элесеус, куда девались оба парнишки? Отец хотел задать им вопрос, они были уже большие мальчики, могли видеть, что делается. Он нашел их под овином, они забились в самую глубину, снаружи не видать, и выдали себя боязливым шепотом. И вот они выползли на свет, словно два преступника.

Дело в том, что Элесеус нашел цветной карандаш, забытый инженером, но когда он побежал, чтобы отдать его, взрослые, широко шагавшие мужчины были уже далеко в лесу, Элесеус остановился. У него явилась мысль, что, пожалуй, недурно бы оставить карандаш себе. Он кликнул маленького Сиверта, чтоб вместе решить это дело, и оба заползли под овин со своей добычей. Ах, что за карандашик! Замечательное событие в их жизни, чудо! Они набрали щепок и исписали их значками, а карандаш писал с одного конца красным, с другого – синим; ребятишки писали поочередно. Когда отец позвал их так настойчиво и громко, Элесеус прошептал:

– Они вернулись за карандашом! – Радость сразу исчезла, ее точно вымело из души, маленькие сердечки их сильно забились и застучали. Братья выползли наружу. Элесеус протянул отцу руку с карандашом: вот он, они его не сломали, но лучше бы он никогда не попадался им на глаза!

Никакого инженера не оказалось. Сердца их опять успокоились, они почувствовали райское счастье после волнения.

– Здесь вчера была женщина, – сказал отец.

– Да, а что?

– Соседка снизу. Вы видали, как она уходила?

– Да-а!

– Была с ней коза?

– Нет, – сказали мальчики. – Коза?

– С ней не было козы, когда она уходила домой?

– Нет. Какая коза?

Исаак размышлял. Вечером, когда скотина вернулась с пастбища, он пересчитал коз один раз: оказалось шестнадцать. Он пересчитал еще раз, пересчитал пять раз – было шестнадцать коз. Ни одна не пропала.

Исаак вздохнул с облегчением. Как же это понимать? Олина, тварь этакая, должно быть, не умеет считать до шестнадцати. Он с досадой сказал ей:

– Что ты там болтаешь и путаешь – ведь коз шестнадцать?

– Разве шестнадцать? – невинно спросила она.

– Да.

– Ну-уу. Так, так.

– Нечего сказать, хорошо ты считаешь!

Олина ответила тихо и обиженно:

– Раз все козы налицо, значит, слава богу, Олина ни одной не съела. Я рада за нее!

Она удивила его этой загадкой и успокоила. Он не стал больше считать скотину, и ему не пришло в голову пересчитать овец. Разумеется, Олина вовсе не так уж плоха, как-никак она ведет его дом и хозяйство, ходит за его скотиной, она просто очень глупа и вредит только самой себе, а не ему. Бог с ней, пусть живет, что с нее взять. Но серой и безрадостной казалась жизнь Исааку.

Прошли годы. На крыше избы выросла трава, даже крыша овина, которая была на несколько лет моложе, стояла зеленая. Лесные мыши давно уже пробрались в кладовую. На хуторе развелось много синиц и других мелких пташек, на бугре жили тетерки, налетели даже грачи и вороны. Но самое удивительное случилось прошлым летом: вдруг появились чайки с берега, они прилетели за много миль с моря и опустились здесь, на этом участке в пустыне! Вот какую известность приобрел на белом свете хуторок! А, как по-вашему, какие мысли зашевелились у Элесеуса и маленького Сиверта, когда они увидели чаек? Это были незнакомые птицы из далеких, далеких краев, их было немного, но все-таки шесть штук, беленькие, все одна в одну, они расхаживали пешечком по земле, изредка пощипывая травку.

– Отец, зачем они сюда прилетели? – спросили ребятишки.

– Оттого, что почуяли угрозу на море, – отвечал отец. Очень уж чудно и непонятно было с этими чайками! И много других полезных и хороших знаний преподавал Исаак своим детям. Они уже настолько выросли, что пора было отдать их в школу, но школа находилась за несколько миль в селе, и до нее было не добраться. Исаак сам учил мальчиков азбуке по воскресеньям, но за каким-нибудь высшим образованием он и не гнался, этот прирожденный землепашец за наукой не гнался, поэтому катехиз и священная история спокойненько лежали на полке, рядом с козьими сырами. Исаак, должно быть, полагал, что книжная неученость составляет до известной степени силу человека, и потому предоставлял детям расти свободно. Оба были его радостью и благословением. Исаак часто вспоминал, какие они были маленькие и как мать не позволяла ему брать их на руки, потому что руки у него в смоле. Ха, смола, чище чего не бывает в жизни! Деготь, козье молоко или, скажем, костный мозг – тоже здоровые и превосходные вещи, но смола, сосновая смола, что и толковать!

И вот дети блаженствовали в грязи и невежестве, но в редкие дни, когда им случалось помыться, они были хорошенькие ребятки, а маленький Сиверт был прямо-таки крепыш. Элесеус, тот вышел потоньше и посерьезнее.

– Да, а откуда же чайки могут знать, что собирается гроза? – спросил он.

– Они чувствуют погоду, – отвечал отец. – Но уж если на то пошло, никто так не чувствует погоду, как муха, – сказал он, – бог ее знает, что с ней делается, ревматизм, что ли, разыгрывается, или головокружение, или еще что.

И муху никогда не надо отгонять, а то она еще хуже пристанет, – сказал он. – Запомните, ребятки. Овод – тот другого нрава, он сам помирает. Овод, он так: появится ни с того ни с сего в какой-нибудь день летом, потом так же ни с того ни с сего и пропадет.

– Куда же он девается? – спросил Элесеус.

– Куда девается? Сало в нем свернется, он упадет и не может подняться!

Каждый день приносил новые познания: прыгая с высоких камней, язык надо отводить подальше в рот, а не держать между зубами. Когда дети вырастут и захотят, чтоб в церкви от них хорошо пахло, пусть потрутся листком бирючины, что растет на бугре. Отец был полон премудрости. Он рассказывал детям про камни и про кремень, что белый камень тверже серого; когда он нашел кремень, пришлось разыскать губу – нарост на дереве, – сварить ее в щелоке и сделать трут. А потом высек детям из кремня огонь. Он учил их и про луну: когда ее можно взять левой рукой – стало быть, она на прибыли, а когда можно взять правой рукой – стало быть, она на ущербе – запомните, ребятки! Изредка случалось, что Исаак заносился чересчур высоко и говорил мудрено: так, однажды он распространился насчет того, что верблюду труднее попасть на небо, чем человеку пролезть в игольное ушко. В другой, поучая о славе ангелов, сказал, что у них каблуки подбиты звездами вместо сапожных гвоздей. Школьный учитель в селе, наверное, посмеялся бы над незлобивой и простодушной наукой, удовлетворявшей хуторян, но фантазии детей Исаака она давала крепкую и здоровую пищу. Они воспитывались и образовывались для своего собственного тесного мира, что же могло быть лучше? Осенью, когда кололи скотину, мальчики преисполнились любопытства, страха и печали за животных, которых ожидала смерть. Исаак держал животное одной рукой, а другой колол, Олина же спускала кровь. Вот вывели старого козла, такого умного и бородатого, ребятишки стояли в уголке и смотрели.

– Чертовски холодный ветер нынче, – сказал Элесеус, высморкался пальцами и вытер глаза. Маленький Сиверт заплакал откровеннее и не мог удержаться, закричал:

– Ой, бедненький, старенький козлик!

Когда козла закололи, Исаак подошел к детям и преподал им следующее наставление.

– Никогда не надо говорить «бедная» и жалеть убойную скотину. Она от этого только труднее помирает. Запомните это!

Так шли годы, и вот снова наступила весна.

Ингер опять прислала письмо, что ей живется хорошо и она многому учится в тюрьме. Девчоночка ее уже большая, и зовут ее Леопольдина, по тому дню, в какой она родилась, 15 ноября. Она все умеет делать: особенно же мастерица на вязанье и шитье, замечательно хорошо у нее выходит и по материи, и по канве.

Удивительнее всего в этом последнем письме было то, что Ингер сама написала его. Исаак на эти дела был не мастер, ему пришлось отнести письмо в село к торговцу, чтобы тот прочитал ему; но после того, как письмо попало ему в голову, оно засело там крепко, и, придя домой, он знал его наизусть.

И вот он с величайшей торжественностью сел за стол, разложил перед собой письмо и стал читать детям. Пусть Олина увидит, что он умеет читать по-писаному, но, впрочем, к ней он не обратился ни с одним словом. Кончив, он сказал:

– Ну, вот, слышите, Элесеус и Сиверт, мать ваша сама написала это письмо и научилась делать столько разных вещей. А маленькая сестричка ваша знает больше, чем все мы вместе взятые. Запомните это!

Дети сидели и молча дивились.

– Да, это знатно! – промолвила Олина.

Что она хотела сказать? Уж не сомневалась ли она в правдивости Ингер? Или не доверяла чтению Исаака? Не стоило допытываться настоящего мнения Олины, когда она сидела со своим кротким лицом и гово – рила загадками. Исаак решил не обращать на нее внимания.

– А когда мама ваша вернется домой, вы тоже научитесь писать, – сказал он мальчикам.

Олина перевесила тряпки, сушившиеся у печки, переставила котел, опять перевесила тряпки, вообще засуетилась. Она все время думала.

– Раз уж у вас здесь в лесу пошло такое знатное житье, ты мог бы принести в дом полфунтика кофею, – сказала она Исааку.

– Кофею? – повторил Исаак. Это у него невольно вырвалось.

Олина спокойно ответила:

– До сих пор я сама покупала понемножку на собственные деньги.

Кофе, который был для Исаака все равно что мечта, сказка, радуга! Олина, разумеется, врала, он не сердился на нее; но в конце концов мешкотный на мысли человек вспомнил про Олинины проделки с лопарями и сказал с досадой:

– Это чтоб я-то стал покупать тебе кофею! Да, никак, ты сказала, полфунта?

Говорила бы уж – фунт. Этого еще недоставало!

– Будет тебе врать, Исаак! У брата моего Нильса пьют кофей, у соседа Бреде в Брейдаблике тоже пьют кофей.

– Да, оттого что у них нет молока, не водится молока.

– Уж как там ни на есть. А только раз уж ты такой ученый и читаешь по-писаному без запиночки – так ты должен знать, что кофей пьют в каждом доме.