Плоды земли

Сенокос продолжался, Исаак кучами таскал сено, потому что лесная трава далеко не то, что луговая, а гораздо хуже. Только в дождливые дни ему удавалось поработать на стройке, она подвигалась медленно, даже в августе, когда все сено было убрано, новый дом был доведен едва до половины. В сентябре Исаак сказал, что так не годится:

– Сбегай-ка в село и приведи мне на подмогу работника, – сказал он Ингер.

Ингер в последнее время что-то раздалась вширь и уж не могла бегать, но, разумеется, собралась в дорогу.

Но тут муж вдруг передумал, он снова загордился и решил сделать все один.

– Незачем беспокоить людей, – сказал он. – Я и один справлюсь.

– Тебе не справиться.

– Помоги мне только поднимать бревна.

Когда подошел октябрь, Ингер заявила:

– Мне больше невмоготу!

Это было очень досадно, надо было непременно поднять и положить стропила, чтоб покрыть дом до осенних дождей, а времени оставалось самая малость. Что такое стряслось с Ингер? Изредка она варила козий сыр, но большей частью только по нескольку раз в день переносила с места на место прикол у Златорожки.

– Принеси большую корзину или ящик или что-нибудь такое в следующий раз, как пойдешь в село, – попросила раз Ингер.

– На что тебе? – спросил Исаак.

– Нужно, – ответила Ингер.

Он втаскивал стропила на веревке, Ингер подпихивала только одной рукой, но как будто помогало уже одно ее присутствие. Дело подвигалось медленно, крыша-то была невысока, но балки неимоверно велики и толсты для маленького домика. Некоторое время держалась ясная осенняя погода, Ингер одна выкопала всю картошку, а Исаак успел покрыть избу до начала затяжных дождей. Козы уже переселились на ночь в землянку к людям, и это ничего, все было ничего, люди на это не жаловались. Исаак опять собрался в село.

– Принеси же мне большую корзину или ящик! – опять сказала Ингер тоном умильной просьбы.

– Я заказал себе несколько оконных стекол, которые надо принести, – ответил Исаак, – да еще заказал две крашеных двери, – ответил он важно.

– Вот что, ну так придется обойтись без корзины.

– Да на что она тебе?

– На что? Да где же у тебя глаза?

Исаак ушел в глубоком раздумье и вернулся через двое суток с окном, дверью для горницы и дверью для клетки, кроме того, на груди у него висел ящик для Ингер, а в ящике были разные съестные припасы. Ингер сказала:

– Уж дотаскаешь ты когда-нибудь до смерти!

– До смерти? – Исаак до того был далек от смерти, что вынул из кармана аптечный пузырек с нефтью и дал Ингер с наставлением усердно принимать ее, чтоб поправиться. А тут же были окна и крашеные двери, за которые он мог приняться, и он сейчас же бросился их прилаживать. Ах, и что же за дверки: подержанные, правда, но отлично выкрашены заново, расписаны красной и белой краской, они красовались на доме, словно картинки.

И вот они перебрались в новый дом, а скотина распространилась по всей землянке; одну овцу с ягненком оставили при корове, чтоб той было не так скучно.

Пустынножители зашли далеко вперед, просто чудо, как далеко.

Глава III

Пока земля не промерзла, Исаак выдирал из нее камни и корни и выравнивал себе луг на будущий год; когда земля промерзла, он стал ходить в лес и усердно рубил дрова.

– На что тебе столько дров? – спрашивала Ингер.

– И сам не знаю, – отвечал Исаак, но отлично знал.

Старый и густой нетронутый лес подходил к самым строениям и не позволял расширить площадь сенокоса, а кроме того, Исаак рассчитывал каким-нибудь способом доставить дрова зимой в село и продать их тем, у кого не будет дров. Задумано было с толком. Исаак знал это твердо, продолжал расчищать лес и рубить его на дрова. Ингер часто приходила посмотреть, как он работает, а он притворялся, будто ему все равно и он вовсе в ней не нуждается, но она понимала, что доставляет ему удовольствие. Изредка они перебрасывались словами:

– Неужто тебе больше нечего делать, кроме как приходить сюда и мерзнуть? – говорил Исаак.

– Мне не холодно, – отвечала Ингер, – а вот ты губишь свое здоровье.

– Возьми надень мою куртку, вон она лежит!

– Пожалуй, надела бы, потому что нельзя мне сидеть здесь, когда Златорожка собралась телиться.

– Ну, разве Златорожка собирается телиться?

– Что ж ты не слышишь, что ли? А как, по-твоему, оставить нам теленка?

– По мне – делай как хочешь, я не знаю.

– Не можем же мы съесть теленка! Ведь тогда у нас останется только одна корова.

– Я и не думал, что ты захочешь, чтоб мы съели теленка, – отвечал Исаак.

Одинокие люди, некрасивые и грубые, но полные доброты друг к другу, к животным и к земле!

И вот Златорожка отелилась. Знаменательный день в пустыне, огромная благодать и счастье. Златорожке дали вкусного пойла с мучной подболткой, а Исаак сказал: «Не жалей муки!» – хотя и принес ее на собственной спине. Возле нее лежал хорошенький теленочек, красавица телка, тоже краснопегая, забавно удивленная чудом, которое она только что пережила. Через два года она сама станет матерью.

– Из этой телки выйдет чертовски красивая корова, – сказала Ингер, – а я не знаю, как бы назвать ее. – Ингер была ребячлива, и у нее на все было мало смекалки.

– Как назвать? – повторил Исаак. – Тебе не найти клички более подходящей, чем Сребророжка.

Выпал первый снег. Как только установился санный путь, Исаак отправился по деревням и, по обыкновению, был полон таинственности, не пожелал поделиться своими намерениями с Ингер. Вернулся он с величайшим сюрпризом – с лошадью и санями!

– Ну уж теперь, мне думается, ты колдуешь, – сказала Ингер, – ведь не взял же ты лошадь?

– Я взял лошадь.

– Я спрашиваю: нашел ее?

О, если б Исаак мог сказать: моя лошадь, наша лошадь! Но он только взял лошадь на время, чтоб свозить на ней дрова.

Исаак возил в село дрова и привозил оттуда припасы – муку, сельдей. А однажды привез на санях быка; он купил его баснословно дешево, потому что в селе уже началась бескормица. Бык был худой, шершавый да, судя по всему, не мог разжиреть, но не урод и должен был оправиться от хорошего корма. Ингер сказала:

– Чего только ты не притащишь!

Да, Исаак притаскивал все – притаскивал доски и тес, которые выменял на бревна, притащил точильный камень, вафельницу, всякие снасти и инструменты, все это за дрова. Ингер распухала от богатства и каждый раз говорила:

– Ты еще что-то привез? Теперь у нас есть бык и все, что только можно придумать!

И однажды Исаак ответил:

– Нет, теперь уж больше ничего не стану возить!

У них были запасы на долгое время, и они стали зажиточными людьми. Что-то затеет Исаак весной? Сотни раз шагал он зимой за возами своих дров и надумал: он расчистит место дальше за косогором, вырубит весь лес, наготовит дров, оставит сохнуть на лето и зимой будет накладывать на воз вдвое больше. Расчет был безошибочный. Сотни раз думал Исаак и о другом: о Златорожке, откуда она взялась, чья была раньше? Нигде не найти другой такой жены, как Ингер; бедовая бабенка, податливая и на все согласная; но ведь в один прекрасный день кто-нибудь может прийти отобрать Златорожку и увести ее на веревке. А из этого может выйти беда. «Ты ведь не взял лошадь? – сказала Ингер. – Или уж не нашел ли?» – сказала она. Вот какая у нее была первая мысль, ей нельзя было безоговорочно верить, а что ему делать? Вот о чем он думал. Да и сам еще купил быка для Златорожки, это для краденой-то, может быть, коровы!

Но вот пришло время отдавать лошадь. Жалко было, потому что лошадка была маленькая, мохнатая и очень им полюбилась.

– Ну, что ж, ты все-таки сделал много дел, – сказала Ингер в утешение.

– Как раз к весне-то мне и нужна лошадь, – ответил Исаак, – у меня столько для нее работы.

И вот утром он тихонько выехал из дому с последним возом дров и вернулся только на третий день. Когда он приплелся домой пешком, то уже снаружи услышал доносившийся из избы какой-то странный звук и остановился на минутку. Детский плач.

– О-ох, Господи, – что ж поделаешь, но это было очень страшно и необыкновенно, а Ингер ничего не сказала.

Он вошел, и прежде всего ему бросился в глаза ящик, знаменитый ящик, который он притащил домой на своей груди; он висел теперь на двух веревках и превратился в люльку для ребеночка. Ингер копошилась полуодетая, да она уж успела подоить корову и коз.

Когда ребенок умолк, Исаак спросил:

– Ты уж справилась?

– Да, справилась.

– Так.

– Он родился в вечер, как ты уехал.

– Так.

– Я только хотела прибраться и повесить люльку, чтоб все приготовить; да насилу успела, потом сразу начались боли.

– Отчего ж ты меня не предупредила?

– Разве я могла знать в аккурат время! Это – мальчик. Никак не могу придумать, как его назвать, – сказала Ингер.

Исаак увидел маленькое красненькое личико, правильное и без заячьей губы, а головка густо поросла волосами. Настоящий здоровый мужичок, отвечающий своему званию и положению в ящике. Исаак почувствовал себя каким-то чудным, размякшим; мельничный жернов стоял перед чудом, оно зародилось когда-то в священном тумане и в жизнь явилось с крошечным личиком, как загадка. Дни и годы превратят это чудо в человека…

– Пойди поешь, – сказала Ингер…

Исаак расчищает лес и рубит дрова. Он уже теперь не то, что вначале, у него есть пила, он пилит дрова, и поленницы становятся огромными, он строит из них улицу, целый год. Ингер теперь больше привязана к дому и не может так часто навещать мужа за работой, но зато сам Исаак частенько наведывается домой. И чудно же иметь этакого маленького мальчишку в ящике!

Исааку и в голову не приходило беспокоиться о нем, да к тому же он был просто чурбанчик, пусть себе полеживает! Однако он все-таки был человек и не мог безучастно слышать крик, да еще такой жалобный крик.

– Да нет же, не бери его! – говорит Ингер. – У тебя, наверно, руки в смоле! – говорит она.

– У меня руки в смоле? Ты с ума сошла! – отвечает Исаак. – У меня руки не бывают в смоле с тех пор, как я построил этот дом. Дай сюда мальчишку, я его уйму!

– Нет, он сейчас и сам замолчит…

В мае к новому жилью в пустыне приходит из-за скал гостья, родня Ингер, она пришла издалека, и принимают ее радушно.

– Я пришла только посмотреть, как-то живется Златорожке с тех пор, как она ушла от нас!

– А об тебе-то, маленьком, люди и не спросят! – жалобно говорит Ингер малютке.

– Да, вот оно что, – ну-ка погляжу, какой он. Вижу, вижу, мальчишка.

Лучше некуда! Ах, если б год тому назад мне сказали, Ингер, что я найду тебя здесь, с мужем и ребенком, за домом и богатством!

– Обо мне тебе нечего говорить. Это вот он взял меня такою, какая я была!

– А вы повенчались? Ах как, вы еще не повенчаны?

– Повенчаемся, когда придет время крестить вот этого мальца, – говорит Ингер. – Мы бы уже давно повенчались, да все как-то не удосужиться. Что скажешь, Исаак?

– Повенчаться-то – ну, понятно.

– Ты не можешь, Олина, прийти к нам между работами присмотреть за скотиной, пока мы съездим? – спрашивает Ингер.

– Отчего же, – обещает гостья.

– Мы тебя отблагодарим.

– Да уж знаю, знаю… А вы уж опять что-то, вижу, строите. Что это вы строите?

Ингер пользуется случаем и говорит:

– Да спроси-ка его ты, мне он не говорит.

– Что я строю, – отвечает Исаак, – не стоит и речи. Амбарчик на случай, если понадобится. А что это ты говорила про Златорожку, ты хотела посмотреть ее? – спрашивает он гостью.

Они идут в хлев, показывают корову и телку, бык – просто чудо, гостья распинается насчет скотины и насчет самого хлева; все самого наилучшего сорта, а чистота прямо замечательная…

– Да уж я знаю, на Ингер можно положиться во всем, что касается ласки и заботливого обхождения со скотиной! – говорит женщина.

Исаак спрашивает:

– Так, стало быть, Златорожка жила раньше у тебя?

– Как же, еще телушкой! Правда, не прямо у меня, а у моего сына, да ведь это все равно. У нас и сейчас в хлеву ее мать!

Исаак давно уже не слышал более отрадных слов, и с души его сваливается бремя, он знает, что Златорожка теперь принадлежит Ингер и ему по праву.

Сказать по правде, он готов был прийти к печальному выводу в своих сомнениях: зарезать по осени Златорожку, выскоблить шерсть из кожи, закопать рога в землю и таким образом изгладить всякие следы существования коровы Златорожки в этом мире. Теперь это становилось ненужным. Он преисполнился гордостью за Ингер и сказал:

– Ты говоришь, чистоплотна? Другой такой не сыскать! Просто удивительно, как мне повезло, что я раздобыл себе такую работящую жену!

– Да разве иного можно было ожидать! – ответила Олина.

Эта женщина, пришедшая из-за гор, скромная и с деликатным говором женщина, толковая женщина, по имени Олина, пробыла у них два дня, и ей отвели для сна клеть. Когда она собралась домой, Ингер дала ей немножко шерсти от своих овец; она почему-то спрятала узелок от Исаака.

Ребенок, Исаак и его жена – мир опять стал тем же, ежедневная работа, много мелких и крупных радостей: Златорожка доилась отлично, козы принесли козлят и давали много молока, Ингер наготовила целую вереницу белых и красных сыров и поставила их созревать. Она задумала накопить столько сыров, чтоб купить на них ткацкий станок – ох уж эта Ингер, – и ткать-то она умела! Исаак строил амбар, должно быть, у него тоже был свой план. Он сколотил из двойных досок новую пристройку к землянке, проделал в ней дверь и маленькое хорошенькое оконце в четыре стекла, потом настлал крышу из теса и стал ждать, пока почва просохнет и можно будет нарезать дерну. Только необходимое и полезное, ни пола, ни струганых стен, а потом Исаак выдолбил колоду, словно бы для коня, и сделал ясли. Май был на исходе. Солнце обсушило пригорки, Исаак покрыл свой амбар дерном, и он стоял готовенький.

И вот однажды утром он наелся на целые сутки, захватил с собой еще еды, вскинул на плечо заступ с лопатой и пошел в село.

– Принеси мне четыре аршина ситцу! – крикнула ему Ингер.

– На что он тебе? – спросил Исаак.

Похоже было, что ушел навсегда. Ингер каждый день смотрела на небо, определяла направление ветра, словно ждала морехода, по ночам выходила на двор и прислушивалась, подумывала даже взять на руки ребенка и пойти разыскивать мужа. Наконец он вернулся с лошадью и повозкой.

– Тпрру! – громко сказал Исаак, остановившись у двери, и, хотя лошадь была смирная и приветственно заржала, почуяв в землянке знакомых, Исаак крикнул в горницу:

– Выйди-ка, подержи лошадь!

Ингер выскочила.

– Что это? – воскликнула она. – Ах ты, Исаак, неужто тебе опять ее дали! Да где ты пропадал столько времени? Ведь нынче шестой день.

– Где ж мне быть? Пришлось побывать во многих местах, чгоб достать телегу. Подержи-ка лошадь, говорят тебе!

– Телегу? Да ведь не купил же ты телегу?!

Исаак нем, Исаак точно налит немотой. Он принимается вытаскивать из телеги привезенные плуг и борону, гвозди, съестные припасы, долото, мешок с ячменем.

– А как ребенок? – спрашивает он.

– Ребенку ничего не делается. Так ты купил телегу, спрашиваю. А я-то все мучаюсь и мучаюсь из-за ткацкого станка, – сказала она прямо-таки даже шутливо, до того обрадовалась, что он снова дома.

Исаак опять долго молчит, занятый своим, он думал и осматривался, куда девать все привезенные товары и снаряжение; кажется, не так-то легко найти для них место во дворе. Но когда Ингер перестала выспрашивать и пустилась вместо того разговаривать с лошадью, Исаак нарушил молчание:

– Видала ты разве крестьянский двор без лошади и телеги, без плуга и бороны и без всего, что полагается? А раз уж ты хочешь знать, так я купил и лошадь, и телегу, и все, что в ней лежит, – ответил он.

Ингер только и могла покачать головой и проговорить:

– Спаси тебя Христос и помилуй!

А Исаак – теперь он не чувствовал себя маленьким и жалким, он словно бы рассчитался с женой за Златорожку, и рассчитался по-барски:

– Пожалуйте, от нас – лошадку, да еще за наличные денежки! – Он был так возбужден, что потрогал еще раз плуг, приподнял его одной рукой, – отнес к стене избы и поставил там. Ведь здесь распоряжался он! А потом вынул борону, грабли, новые купленные вилы, все – драгоценные земледельческие орудия, сокровище для новосела. Великолепно, полное оборудование, теперь у него есть все, что нужно.

– Хм. Добудем как-нибудь и станок, – сказал он, – было бы у меня здоровье.

Вот ситец, кроме синего, никакого не было.

Он был неисчерпаем и расточал дары. Словно приехал из города.

Ингер говорит:

– Жалко, что Олина не видала всего этого, когда была здесь.

Сущая чепуха и женское тщеславие, и муж только хмыкнул на ее слова. Но, конечно, и он тоже ничего не имел против того, чтоб Олина видела все это великолепие.

Заплакал ребенок.

– Ступай к парнишке, – сказал Исаак, – лошадь уж успокоилась.

Он отпрягает и ведет лошадь в конюшню – ставит собственную лошадь в конюшню! Он кормит и гладит, и ласкает ее. Сколько он остался должен за лошадь и телегу? Все, всю сумму, огромный долг; но к осени он его заплатит.

У него есть на это дрова, немножко прошлогодней бересты и, наконец, порядочный запас хороших бревен. За этим дело не станет. Потом, когда волнение и задор поулеглись в его душе, он пережил много часов горьких опасений и заботы, теперь ведь все дело зависело от лета и осени, от урожая! Дни уходили на работу над землей и опять на работу над землей, он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил, растирал комья руками, ногами, ухаживал за землей всякими способами и превратил поля в бархатный ковер. Подождал еще дня два, – как будто собирался дождь, тогда он посеял ячмень.

Многие сотни лет деды его сеяли ячмень; то был акт, совершаемый с благоговением в тихий и теплый безветренный вечер, всего лучше перед несомненным мелким дождичком и как можно скорее после весенней тяги диких гусей. Картофель – это новый овощ, в нем не было ничего мистического, ничего религиозного, его могли сажать и женщины, и дети; эти земляные яблоки, вывезенные из чужих краев, как кофе, – сытый и чудесный продукт, но сродни репе. Ячмень же – это хлеб, ячмень или нет ячменя – это жизнь или смерть. Исаак шагал с обнаженной головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был словно младенец. Заботливо и нежно кидал он каждую пригоршню, был кроток и покорен. Ведь прорастут же эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством ячменных зерен, и так повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в Гульдбрандской долине – ох, как огромен мир, а крошечный кусочек, который засевает Исаак, – в центре всего. Лучистым опахалом сыпался ячмень из его руки, небо было облачно и мягко, предвещало упорный мелкий дождь.

Глава IV

Время между сенокосом и жатвой проходило, а женщина Олина все не появлялась.

Исаак разделался теперь с землей, приготовил к сенокосу две косы и двое граблей, приделал к телеге длинный кузов, чтоб возить в ней сено, смастерил полозья и оглобли для саней на зиму. Много сделал полезных дел. А что касается до двух полок на стене в горнице, то он устроил и их так, что на них можно было класть разные вещи: и календарь, который он наконец купил и мутовки, и поварешки, не находящиеся в употреблении. Ингер говорила, что эти две полки – сущая благодать!

Ингер все казалось благодатью. Вот и Златорожка уж не порывалась больше убежать, а преспокойно поживала себе с теленком и быком и целыми днями ходила по лесу. Вот и козы нагуляли тело и чуть что поволочат тяжелое вымя по земле. Ингер сшила длинную рубашку из синего ситцу и такой же чепчик, прелесть какой хорошенький, и это был крестильный наряд. Сам мальчуган лежал тут же и следил глазками за работой; мальчик был хоть куда, и когда она наконец решила назвать его Элесеусом, то Исаак не стал возражать. Когда рубашка была готова, оказалось, что она на целых два локтя длиннее, чем надо, а каждый локоть ситца стоил денег, но что ж поделаешь, ребенок-то был ведь первенький.

– Если когда-нибудь твои бусы могут пригодиться, так именно в этот раз! – сказал Исаак.

О, Ингер уж и сама подумала о них, о бусах-то, недаром же она была мать и, как все матери, – глупая и гордая. Бусы нельзя было надеть на шейку мальчугану, но если нашить их на чепчик, будет очень красиво. Она так и сделала.

А Олина не шла.

Не будь скотины, можно было бы уехать всем вместе и вернуться через три-четыре дня с окрещенным младенцем. А не будь этого самого венчания, Ингер могла бы поехать одна.

– Не отложить ли нам пока венчание? – сказал Исаак. Ингер ответила:

– Раньше десяти-двенадцати лет Элесеуса нельзя будет оставить дома одного и поручить ему скотину!

Нет, значит, надо Исааку что-нибудь придумать. Собственно, все началось как-то без начала, может быть, венчание так же нужно, как крестины, почем он знает. Погода стала поворачивать на засуху, на настоящую знойную сушь; если скоро не выпадет дождь, все всходы погибнут; но на все воля господня.

Исаак собрался ехать в деревню за кем-нибудь. Опять надо было проехать много миль.

И вся эта суматоха ради венчания и крестин! Поистине, у людей земли много мелких и крупных огорчений.

Но вот Олина пришла…

Теперь они были повенчаны, ребенок окрещен. Они даже позаботились раньше повенчаться, чтоб ребенка записали законным. А сушь продолжалась и палила маленькие ячменные поля, палила бархатные ковры муравы, а за что? Все в деснице господней. Исаак скосил свои лужки, немного травы с них набралось, хотя весной он их и унавозил; он выкосил косогоры, дальние луговины и не уставал косить, сушить и возить домой корм, потому что у него была лошадь и большое стадо. А в середине июля пришлось ему скосить на зеленый корм и ячмень, больше ни на что он не годился. Так что теперь одна надежда на картофель!

Как же обстояло дело с картофелем? Действительно ли он только особый сорт чужеземного кофе и без него можно обойтись? О, картофель – замечательный овощ, он выдерживает засуху, выдерживает сырость, а сам растет. Он не боится никакой погоды и удивительно вынослив, а если человек мало-мальски за ним поухаживает, он отплачивает в раз пятнадцать. Дело в том, что кровь у картофеля не та, что у винограда, но мясо такое же, как у каштана, его можно варить и жарить, и он годится на все. Если у человека нет хлеба, но есть картофель, он не осужден на голод. Картофель можно печь в горячей золе и есть за ужином, его можно сварить в воде и подать на завтрак. А каких приправ он требует? Немного, картофель неприхотлив: кринки молока, селедки для него довольно, богачи едят его с маслом, бедняки посыпают солью с блюдечка; Исаак же по воскресеньям поедал его с доброй кринкой кислого Златорожкина молока. Пренебрегаемый и благословенный картофель! Но теперь дело оборачивалось плохо и для картофеля.

Исаак несчетное число раз в день поглядывал на небо, небо было синее. По вечерам частенько смахивало на дождик. Исаак входил в избу и говорил:

– Сдается, что будет-таки дождик!

Часа через два всякая надежда опять исчезала. Заcyxa продолжалась уже семь недель, жара стояла невыносимая, картошка всю эту пору цвела сильным цветом, цвела неестественно и чудовищно.

Поля издали казались покрытыми снегом. Чем же все закончится? По календарю ничего нельзя было узнать, теперешние календари ведь не то, что прежние, они ни к чему. Опять стало показывать на дождик, Исаак пошел к Ингер и сказал:

– С божьей помощью нынче ночью будет дождь!

– Разве на то похоже?

– Да. И лошадь мотает головой над кормушкой.

Ингер выглянула в дверь и сказала:

– Да, ужо увидишь.

Упало несколько капель. Часы текли, они поужинали, когда Исаак ночью вышел на двор, небо было синее.

– Ах ты, Господи! – сказала Ингер. – Но зато к завтрему и последний ягель твой просохнет, – прибавила она и постаралась хорошенько его утешить.

Да, Исаак насбирал ягелю и накопил его очень много самого отборного сорта. Это был драгоценный корм, он сушил его, как сено, и накрывал берестой в лесу. У него оставалась неприкрытой только одна небольшая кучка, оттого он и ответил Ингер с таким глубоким отчаянием и апатией:

– Я все равно не стану убирать его, хоть бы он и просох.

– Что ты врешь! – сказала Ингер.

На следующий день он и в самом деле не убрал ягель, так как было сказано, – не убрал, и все тут. Пусть себе стоит, дождя все равно не будет, пусть себе стоит с богом! Свезет как-нибудь перед Рождеством, если солнце не спалит его до тех пор!

Так сильно и глубоко он чувствовал себя обиженным, совсем не стоило сидеть на пороге и смотреть на землю и владеть ею. Вон, картофельные поля горят безумным цветом и сохнут, так пусть же и ягель лежит, где лежал, сделайте одолжение! Но, может быть, Исаак таил кое-какую хитренькую мыслишку при всем своем огромном простодушии, может, он делал это из расчета и хотел подразнить синее небо перед новолунием.