Ночи нет конца

– Хотите замерзнуть насмерть, мисс? – Подыскивать слова сочувствия мне было некогда, к тому же я знал, что этих девушек учат, как вести себя в чрезвычайных обстоятельствах. – Разве у вас нет шапки, пальто, сапог или чего там еще?

– Есть, – произнесла стюардесса глухим, почти безжизненным голосом. Она стояла у выхода. Слышно было, как ее локоть выбивает по двери дробь. – Схожу оденусь.

Выбравшись из разбитого окна, Джосс пошел за носилками. Пока мы ждали его, я приблизился к аварийной двери, расположенной сзади летной палубы, и ударами пожарного топора попытался открыть ее. Но дверь не поддавалась.

Подняв носилки, мы принялись привязывать к ним бортрадиста, стараясь, несмотря на тесноту, не причинить ему боли. В эту минуту вернулась стюардесса. На ней было теплое форменное пальто и сапоги. Я бросил ей брюки из меха карибу.

– Так-то лучше, но не вполне. Наденьте вот эти штаны.

Она заколебалась, и я грубо добавил:

– Мы отвернемся.

– Я… мне нужно проведать пассажиров.

– С ними все в порядке. Поздненько вы о них вспомнили, а?

– Знаю. Прошу прощенья. Но я не могла оставить его одного. – Стюардесса взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног. – Как вы думаете… я хочу сказать… – Она замолчала на полуслове, и вдруг у нее вырвалось: – Он умрет?

– Вероятно.

Девушка вздрогнула, словно получив пощечину. Я не хотел причинить ей боль, а лишь констатировал факт.

– Сделаем все, что в наших силах. Но боюсь, этого окажется недостаточно.

Наконец мы надежно привязали раненого к носилкам, обложив его голову мягкими вещами. Когда я поднялся на ноги, стюардесса поправляла полы пальто, из-под которого выглядывали меховые штаны.

– Отвезем его к себе в барак, – объяснил я. – Внизу стоят нарты. Места хватит и вам. Можете поддерживать ему голову. Хотите поехать?

– Но пассажиры… – нерешительно проронила она.

– О них не беспокойтесь.

Плотно затворив за собой дверь, я вернулся в пассажирский салон и протянул свой фонарь мужчине с рассеченной бровью: в салоне горели только два крохотных огонька – не то ночного, не то аварийного освещения. Проку от них не было никакого, лишь тоску наводили.

– Мы увозим с собой бортрадиста и стюардессу, – объяснил я. – Через двадцать минут вернемся. Если хотите жить, держите дверь плотно закрытой.

– Удивительно бесцеремонный молодой человек, – проворчала пожилая дама.

Голос у нее оказался низкий, звучный, и в нем была необычайная энергия.

– Лишь в силу необходимости, мадам, – заметил я сухо. – Или вы предпочли бы, чтобы я произносил длинные цветистые речи, а вы тем временем превращались в сосульку?

– Пожалуй, нет, – ответила дама отчасти шутливо, отчасти серьезно.

Когда я стал закрывать за собой дверь, мне показалось, что дама фыркнула. Иного определения не подобрать.

Пробравшись через тесную, изуродованную кабину пилотов почти в полной темноте, под свист ураганного ледяного ветра мы с невероятным трудом опустили раненого на сани. Если бы не рослый незнакомец, нам бы ни за что не справиться с этой задачей. Сначала мы с ним подали носилки, их подхватили снизу Джекстроу и Джосс, привязали к саням. Затем помогли спуститься стюардессе. Когда она повисла у нас на руках, мне послышался крик. Я вспомнил слова Джекстроу о том, что у нее повреждена спина, но деликатничать было некогда.

Я спрыгнул вниз, следом за мной – наш новый знакомый. Я не собирался приглашать его с собой, но раз уж ему хочется прогуляться, пусть подышит свежим воздухом, только пешком, а не на собачьей упряжке.

Ветер чуть поутих, зато стужа стала еще злее. Даже собаки искали укрытия с подветренной стороны самолета. Время от времени то одна, то другая вытягивала шею и издавала протяжный жуткий, похожий на волчий, вой. Тем лучше, по мнению Джекстроу: побегут резвее.

Так оно и вышло. К тому же упряжку подгоняли пурга и ветер. Сначала я бежал впереди, освещая дорогу фонарем. Но вожак упряжки, Балто, оттолкнул меня в сторону и исчез во мраке. У меня хватило здравого смысла не мешать ему. Пес бежал по борозде, проведенной фюзеляжем самолета, мимо бамбуковых шестов, вдоль веревки и радиоантенны быстро и уверенно, словно средь бела дня. Слышен был лишь свист отполированных стальных полозьев, скользящих по насту, твердому и гладкому, словно лед на реке. Ни одна карета «скорой помощи» не смогла бы доставить раненого в лагерь с таким комфортом, как собачья упряжка.

До барака добрались за какие-то пять минут, а три минуты спустя уже возвращались. Но это были напряженные три минуты. Джекстроу затопил камелек, зажег керосиновую лампу и фонарь Кольмана. Мы с Джоссом поместили офицера на раскладушку возле камелька, предварительно засунув раненого в мой спальник и положив туда с полдюжины химических таблеток, которые при соприкосновении с водой выделяют тепло. Я скатал одеяло, подложил его под голову раненого и застегнул спальный мешок. У меня был необходимый инструмент для операции, но спешить с ней не следовало. И не столько потому, что надлежало срочно спасать остальных пассажиров, сколько по той причине, что малейшее прикосновение к лежавшему у наших ног человеку с посеревшим от боли обмороженным лицом означало бы его гибель. Удивительно, что он был все еще жив.

Велев стюардессе сварить кофе, я дал ей необходимые инструкции, после чего мы оставили ее в компании рослого молодого человека. Стюардесса принялась кипятить воду на сухом спирту, а ее спутник, недоверчиво разглядывая себя в зеркале, стал одной рукой растирать обмороженную щеку, а второй прикладывать компресс к распухшему уху. Мы забрали у них теплую одежду, захватили бинты и отправились в обратный путь.

Через десять минут мы снова были на борту самолета. Несмотря на теплоизоляцию фюзеляжа, температура в пассажирском салоне снизилась по крайней мере на пятнадцать градусов. Почти все дрожали от холода, кое-кто похлопывал себя по бокам, чтобы согреться. Даже седовласый «полковник» присмирел. Пожилая дама, кутаясь в меховую шубу, с улыбкой взглянула на часы.

– Прошло ровно двадцать минут. Вы весьма пунктуальны, молодой человек.

– Стараемся.

Я вывалил привезенную с собой груду одежды на кресло, туда же высыпали содержимое своего мешка Джекстроу и Джосс. Кивнув на груду, я произнес:

– Распределите между собой эти вещи, только поживее. Хочу, чтобы вы все отправились с двумя моими друзьями. Возможно, одна из вас будет настолько любезна, что останется. – Посмотрев на кресло, в котором сидела, поддерживая правой рукой левое предплечье, молоденькая девушка, я прибавил: – Мне понадобится ассистент, чтобы оказать помощь этой юной леди.

– Помощь? – впервые за все время открыла рот роскошная молодая особа в мехах. Услышав ее не менее роскошный голос, я тотчас захотел причесаться, чтобы выглядеть поприличнее. – А в чем дело? Что с ней, скажите ради бога?

– Сломана ключица, – ответил я лаконично.

– Сломана ключица? – Пожилая дама вскочила на ноги с выражением озабоченности и возмущения на лице. – И все это время она сидела одна. Почему вы ничего не сказали нам, глупый вы человек?

– Забыл, – честно ответил я. – Кроме того, что бы это изменило? – Я посмотрел на молодую женщину в норковой шубке. – По правде сказать, мне не очень хотелось бы обращаться к вам с какой-то просьбой, но девушка показалась мне болезненно застенчивой. Она наверняка предпочла бы, чтобы рядом с ней находилась представительница слабого пола. Не смогли бы вы мне помочь?

Особа в норковом манто уставилась на меня с таким видом, словно я обратился к ней с каким-то непристойным предложением. Однако прежде, чем она успела ответить, вмешалась пожилая дама:

– Я останусь. Мне хотелось бы оказать вам эту услугу.

– Видите ли, – начал я нерешительно, но дама тотчас же оборвала меня:

– Я-то вижу. В чем проблема? Думаете, я слишком стара, верно?

– Ну что вы, – запротестовал я тут же.

– Лжец, но джентльмен, – улыбнулась она. – Давайте не будем терять напрасно столь драгоценное для вас время.

Мы посадили девушку на первое из задних кресел, где было свободнее. Едва мы сняли с нее пальто, как ко мне обратился Джосс:

– Отправляемся, шеф. Через двадцать минут вернемся.

Как только дверь за ним закрылась, я разорвал индивидуальный пакет, и дама с любопытством посмотрела на меня.

– Вы хоть сами-то знаете, что надо делать?

– Более или менее. Я же врач.

– Да неужели? – Она разглядывала меня с нескрываемым недоверием. Ничего удивительного: в громоздкой, испачканной, провонявшей керосином меховой одежде, с небритым лицом я действительно мог вызвать подозрение. – Вы в этом уверены?

– Конечно уверен, – грубовато ответил я. – Хотите, чтобы я достал из-за пазухи диплом или повесил на шею бронзовую табличку, на которой указаны часы приема?

– Мы с вами найдем общий язык, – фыркнула пожилая дама. – Как вас зовут, милочка?

– Елена, – едва слышно произнесла вконец смутившаяся девушка.

– Елена? Какое славное имя. – И действительно, у нее это славно получилось. – Ведь вы не англичанка? И не американка?

– Я из Германии, госпожа.

– Не называйте меня госпожой. А знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Вот как, из Германии? Уж не из Баварии ли?

– Да. – Улыбка преобразила довольно некрасивое лицо немки, и я мысленно поздравил пожилую даму. Ей ничего не стоило заставить раненую забыть о боли. – Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

– Как свои пять пальцев, – с благодушным видом ответила ее собеседница. – И не только Хофбраухаус. Вы ведь еще совсем молоденькая?

– Мне семнадцать.

– Семнадцать, – грустно вздохнула дама. – Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

– По правде говоря, – пробурчал я, – и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь.

Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не сразу вспомнил, кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

– Хотите меня обидеть, молодой человек? – полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

– Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

– Так вы узнали меня, – обрадовалась дама.

– Кто не знает имени Марии Легард. – Кивнув в сторону молодой немки, я добавил: – Вот и Елена вас узнала.

По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет – королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью (которые, кстати, сама ядовито высмеивала), а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе. Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

– Да-да. Вижу, вам знакомо мое имя, – улыбнулась мне Мария Легард. – Но как вы меня узнали?

– Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

– Друзья зовут меня Марией.

– Но мы с вами не знакомы, – возразил я.

– Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, – ответила дама, задумавшись о своем. – Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, – добавила она с улыбкой, – к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеча Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

– Вижу, вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…

– Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером.

– Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь.

Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак. Мы с Джоссом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представившейся мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял, и мысль эта обожгла меня кипятком: рация безнадежно испорчена.

Глава 3

Понедельник, с 2 до 3 ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой только стуком анемометра.

– Великолепно. Действительно великолепно. – Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. – Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

– Да как вы смеете, сэр! – Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. – Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…

– Заткнись! – произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. – Ну, так кто мне ответит?

– Пожалуй… пожалуй, виновата я, – выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором резко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и тогда, когда я впервые увидел ее. – Я во всем виновата.

– Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!

– Боюсь, вам придется поверить, – уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. – Возле передатчика никого, кроме нее, не было.

– Что с вами случилось? – поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.

– Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. – Криво усмехнувшись, мужчина добавил: – Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.

– Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. – Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. – По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?

– Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми…

– Каким еще Джимми?

– Джимми Уотерман – помощник командира самолета. Я…

– Помощник командира? – прервал я ее. – Выходит, радиооператор – помощник командира?

– Да нет же. Джимми пилот. У нас три пилота. Бортрадиста в экипаже нет.

– Нет? – начал было я, но задал другой вопрос: – А кто же тот человек, который остался в помещении для отдыха? Штурман?

– В составе экипажа нет и штурмана. Гарри Уильямсон – бортинженер. Вернее, был бортинженером.

Ни бортрадиста, ни штурмана… Многое изменилось за эти несколько лет, после того как я совершил трансатлантический перелет на борту «стрейтокрузера». Не интересуясь больше составом экипажа, я кивнул в сторону разбитой рации:

– Как это произошло?

– Вставая, я задела стол, ну и… рация и упала, – неуверенно закончила она.

– Ах вот как, упала, – недоверчиво повторил я. – Передатчик весит полтораста фунтов, а вы его запросто смахнули со стола?

– Я его не роняла. Ножки у стола подвернулись.

– У него нет никаких ножек, – оборвал я ее. – Только кронштейны.

– Значит, кронштейны сорвались.

Я взглянул на Джосса, который прикреплял стол и устанавливал рацию.

– Могло такое случиться?

– Нет, – категорически возразил он.

Снова в жилом блоке воцарилась тишина. Напряжение, от которого все чувствовали лишь неловкость, стало почти невыносимым. Но я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, а только повредят. Рация разбита. Это конец.

Ни слова не говоря, я отвернулся, повесил на гвозди меховую одежду, снял защитные очки и рукавицы.

– Давайте взглянем на вашу голову и руку, – обратился я к мужчине с рассеченной бровью. – На лбу у вас довольно неприятный порез. Оставь пока рацию в покое, Джосс. Свари сперва кофе, да побольше.

В эту минуту по трапу спустился Джекстроу, который тоже с изумлением воззрился на разбитый передатчик.

– Знаю, Джекстроу, знаю. Потом тебе объясню, хотя и сам толком не понимаю, как это случилось. Будь добр, принеси несколько пустых ящиков из склада продуктов, чтобы было на чем сидеть. И бутылку бренди прихвати. Нам всем это окажется как нельзя кстати.

Едва я начал обрабатывать рану, как к нам подошел тот самый любезный молодой человек, который помогал мне спустить вниз раненого помощника командира. Посмотрев на него, я понял, что, возможно, он не настолько уж и приветлив, каким показался мне вначале. Я бы не сказал, что у него было враждебное выражение лица, но холодный оценивающий взгляд выдавал в нем человека, знающего по опыту, что сумеет справиться с любой ситуацией – как благоприятной, так и нет.

– Послушайте, – начал он без лишних слов, – не знаю, кто вы и как вас зовут, но мы благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Весьма вероятно, мы вам обязаны жизнью. И признаем это. Нам также известно, что вы исследователь и приборы вам чрезвычайно необходимы. Так ведь?

– Так.

С этими словами я плеснул на рану йоду. Но пострадавший обладал выдержкой и даже глазом не моргнул. Затем я посмотрел на говорившего. Такого не следует сбрасывать со счета. За этим умным лицом скрывались жесткость и упорство. Подобные качества не прививаются в привилегированном колледже, который наверняка окончил этот молодой человек.

– Хотите еще что-нибудь прибавить? – поинтересовался я.

– Да. Мы полагаем… Виноват, я полагаю, что вы слишком грубы с нашей стюардессой. Вы же видите, в каком состоянии бедная девушка. Согласен, вашей рации каюк, и вы вне себя от злости. Но к чему срывать на ней свою злость? – Все это время мой собеседник говорил спокойно, не повышая голоса. – Радиопередатчик – вещь заменимая. И этот будет заменен, обещаю вам. Через неделю, самое большее через десять дней, вы получите новую рацию.

– Вы очень любезны, – сухо заметил я. Закончив перевязку, я выпрямился. – Мы благодарны за ваше предложение. Однако вы не учли одного. За эти десять дней все мы можем погибнуть. Погибнуть все до единого.

– Можем погибнуть… – Оборвав себя на полуслове, молодой человек сурово взглянул на меня. – Что вы хотите этим сказать?

– А то, что без рации, о которой вы говорите как о чем-то пустяковом, ваши шансы – наши шансы – уцелеть не так уж велики. По правде говоря, их вовсе нет. Саму по себе рацию мне совсем не жаль. – Я с любопытством посмотрел на говорившего, и в голову мне пришла абсурдная мысль. Вернее, поначалу она показалась таковой, но затем печальная истина открылась мне. – Кто-нибудь из вас имеет хоть малейшее представление, где вы сейчас находитесь?

– Разумеется, – слегка пожал плечами молодой человек. – Не скажу точно, далеко ли до ближайшей аптеки или кабака…

– Я им сообщила, – вмешалась стюардесса. – Перед тем как вы появились, мне уже задавали этот вопрос. Я решила, что Джонсон, командир самолета, из-за пурги пролетел мимо аэропорта Рейкьявика. Это Лаунгьёкюдль, правда ведь? – Увидев выражение моего лица, стюардесса торопливо продолжала: – А может, Хофсьёкюдль? Дело в том, что из Гандера мы летели примерно на северо-восток, а это два единственных пригодных для посадки ледовых поля, или как они тут у вас в Исландии называются…

– В Исландии? – произнес я с удивлением. – Вы сказали «в Исландии»?

Девушка растерянно кивнула. Все посмотрели на нее, но, видя, что она молчит, словно по мановению жезла, направили взгляды на меня.

– Исландия, – повторил я. – Милая моя, в данный момент вы находитесь на высоте восьми с половиной тысяч футов над уровнем моря посередине ледового щита Гренландии.

Слова мои подействовали на присутствующих как разорвавшаяся бомба. Сомневаюсь, что даже Мария Легард когда-либо волновала так свою аудиторию. Мало сказать, что слушатели были ошеломлены. Они оцепенели, узнав подобную новость. Когда же способность мыслить и речь вернулись к нашим постояльцам, я ничуть не удивился тому недоверию, с каким они восприняли мое заявление. Все разом заговорили, а стюардесса, чтобы привлечь мое внимание, шагнув ко мне, взяла меня за лацканы. На руке ее сверкнуло кольцо с бриллиантом, и я подумал о том, что это является нарушением устава гражданской авиации.

– Это еще что за шутки? Такого быть не может! Гренландия… Откуда ей тут взяться?

Поняв по выражению моего лица, что я не склонен шутить, девушка еще крепче потянула меня за лацканы. Мне же пришли в голову две противоречивые мысли. Во-первых, я подумал о том, что, хотя в них застыли страх и отчаяние, таких удивительно красивых глаз мне еще не приходилось видеть. Затем подумал, что авиакомпания ВОАС на этот раз изменила своему правилу – подбирать на должность стюардесс девушек, спокойствие которых в экстремальных условиях не уступает их внешности. И тут она словно с цепи сорвалась:

– Как это могло случиться? Мы совершали перелет по маршруту Гандер – Рейкьявик. Ни о какой Гренландии не может быть и речи. Кроме того, существует автопилот, радиолуч, и потом… и потом, каждые полчаса наши координаты уточнялись диспетчером. Это невозможно, невозможно! Зачем говорить такое!

Стюардесса дрожала не то от нервного волнения, не то от холода. Молодой человек с изысканным произношением неловко обнял ее за плечи, и она сильно вздрогнула. У нее действительно была какая-то травма, но с этим можно было подождать.

– Джосс! – попросил я. Он стоял у камелька и разливал в кружки кофе. – Сообщи нашим друзьям координаты станции.

– Широта 72°40′ северная, долгота 40°10′ к западу от Гринвича, – бесстрастным тоном произнес радист. Послышался недоверчивый гул. – До ближайшего жилья триста миль. Четыреста миль севернее полярного круга. Без малого восемьсот миль от Рейкьявика, тысяча миль от мыса Фарвель, южной оконечности Гренландии, и немногим дальше от Северного полюса. Если кто-то не верит нам, сэр, пусть прогуляется в любом направлении и убедится, кто из нас прав.

Спокойное, деловое заявление, сделанное Джоссом, стоило больше, чем пространные объяснения. И мгновенно все ему поверили. Однако проблем возникло больше, чем следовало. Я шутливо поднял руки, пытаясь защититься от града вопросов, обрушившегося на меня.

– Прошу вас, дайте мне время, хотя, по правде говоря, я знаю не больше, чем вы. Возможно, за исключением одной детали. Но прежде всего каждый получит кофе и коньяк.

– Коньяк? – Я заметил, что шикарная дамочка успела первой завладеть пустым ящиком – одним из тех, которые принес вместо мебели Джекстроу. Подняв изумительной формы брови, она спросила: – Вы полагаете, что это разумно?

По интонации голоса было понятно, что она иного мнения.

– Безусловно, – ответил я, заставляя себя быть учтивым: перебранка среди участников столь тесной группы, какую нам придется некоторое время составлять, может перейти все границы. – Почему же нет?

– Алкоголь открывает поры, милейший, – произнесла дама с деланой любезностью. – Я думала, каждому известно, что это опасно, когда попадаете на холод. Или вы забыли? Наш багаж, наша одежда… Кто-то должен привезти все это.

– Бросьте нести чепуху, – не выдержал я. – Никто из помещения сегодня не выйдет. Спите так, кто во что одет. Тут вам не фешенебельный отель. Если пурга стихнет, завтра утром попытаемся привезти ваш багаж.

– Однако…

– Если же вам приспичило, можете сами сходить за своим барахлом. Угодно попробовать?

Вел я себя хамовато, но дамочка сама напросилась на грубость. Отвернувшись, я увидел, что проповедник поднял руку, отказываясь от предложенного ему коньяка.

– Давайте пейте, – нетерпеливо проговорил я.

– Не уверен, что мне следует это делать. – Голос у проповедника был высокий, но с четкой дикцией. То обстоятельство, что он соответствовал его внешности, вызвало во мне смутное раздражение. Проповедник нервно засмеялся. – Видите ли, мои прихожане…

Усталый, расстроенный, я хотел было сказать, чтобы его прихожане катились куда подальше, но вовремя спохватился: кто-кто, а уж он-то был ни в чем не виноват.

– В Библии вы найдете немало прецедентов, ваше преподобие. Вы это лучше меня знаете. Коньяк вам, право, не повредит.

– Ну хорошо, если вы так полагаете.

Он с опаской, словно из рук самого Вельзевула, взял стакан, однако, как я заметил, опорожнил его привычным, уверенным жестом. После этого лицо служителя церкви приняло самое блаженное выражение. Заметив лукавый блеск в глазах Марии Легард, я улыбнулся.