На доблесть и на славу

– Боец партизанского отряда Шаганов. По заданию командира находился в Ставрополе, собирал сведения о вражеской обороне. Сегодня приказано выйти к вам и доложить.

– А чем можете доказать, что партизан, а не провокатор или… подобный «гусь»? – вприщур глянул Гервасиев и остановился, положил руки на гнутую спинку венского стула, на котором по-хозяйски развалился и придремывал пушистый рыжий кот.

– Документ при мне… – возразил партизан, и умело – носком о задник – снял левый сапог и выпростал примотанный портянкой пакет.

Гервасиев усмехнулся, поворачиваясь к офицеру контрразведки, дескать, как же вы обыскивали? Шорин нервно хмурился, пока задержанный разворачивал свою истрепанную книжицу.

– Шаганов Яков Степанович. Боец партизанского отряда. Звание – старший сержант, – с явным недоверием прочитал контрразведчик и тут же уточнил: – Кем и где присвоено?

– Я служил в сабельном эскадроне 257-го полка 17-го кавалерийского корпуса. Под Хадыженской контузило. С товарищами переходил линию фронта. Повторно был контужен. Лечился в своем хуторе, пока не связался с партизанами.

– Ладно. Подробности своей биографии расскажете после… По карте ориентируетесь?

– Так точно.

Командир полка, направляясь к столу, внимательней присмотрелся к партизану: плечист, чубат, чернобров. Красив той мужественной красотой, которая присуща казачьему роду. В карих глазах – ни тени смущения, сосредоточенность.

– Из казаков, что ли?

– Из донских казаков.

– Показывай… – кивнул Гервасиев, ожидая, когда подойдет к нему начальник оперативного отдела штаба и планшетисты, присутствующие при разговоре. – Меня интересуют огневые точки. Их характеристика. Насколько эшелонирована оборона? Вот здесь, со стороны Мамайского леса, есть орудия? Далее, на городской окраине, имеются ли траншеи, окопы, рвы? Есть ли неприкрытые участки?

В течение нескольких минут Яков указал расположение вражеских узлов сопротивления на южной и юго-восточной окраинах, сообщил приблизительную численность людского состава. Сведения Шаганова были настолько значительны, что подполковник связался по рации с командиром дивизии.

– Бери своего удальца, Андрей Никитич, и езжай ко мне, – отозвался Селиверстов. – У меня тоже гонец из партизанского штаба, по имени Дода. Сведем их вместе, уточним детали и окончательно спланируем действия…

Около полуночи Гервасиев провел предбоевую летучку с командирами подразделений. Узнав от них, как идет выдвижение батальонов на исходные позиции, предупредил звенящим от волнения баском:

– Карта, конечно, – хорошо, но не забудьте проводников! Как мне доложили, местные жители сами вызвались помочь. Без них в городе не обойтись. Внезапность и слаженность удара – наши козыри. Атаковать без лишнего шума. Действовать наверняка. Готовность к бою – ровно два часа ночи. Сигнал к началу атаки – три белые ракеты, а по рации шифр – «333». Действовать только по моему приказу!

Яков Шаганов был закреплен за 3-й ротой и ушел с КП вместе с ее командиром, лейтенантом Яценко. Не по возрасту важный и строгий, лет двадцати двух отец-командир, чередуя украинские и русские слова, расспросил Якова об особенностях местности. Овраги и лесные склоны, затрудняющие применение артиллерии, его немало озадачили.

– Тэ ж казав и колхозник, що я оставыв у роти. Вин у мэнэ за провидника, а ты с автоматчиками шуруй у город. Заходъте с тылу и завязуйте стрельбу. Держаться до того часу, колы мы пидойдемо. Митрий, – обратился лейтенант к ординарцу. – Отведи партизана до Заурова. А старшина хай выдаст карабин та пару гранат.

Во дворе кирпичного дома, под горой, бойцы палили костер, выжигая вшей из форменной одежды. Пахло припаленным сукном и сладким вишневым дымком. Плечистый, крючконосый кавказец, лежавший на бурке, энергично встал и провел Якова в дом.

– Проводник? Я – командир отделения Зауров. Зови Асланбеком. Короче, чем «товарищ сержант», – проговорил скороговоркой и глянул в сторону бородатого молодца, латавшего шапку. – Фрол! Накорми человека, ну!

Солдат, кряхтя, поднялся с лавчонки у стола, на котором едва мерцал светильничек из гильзы. Не торопясь, вынул из вещмешка кусок солонины и сухарик. Налил из котелка полную кружку травяного чая.

– Наваливайся! – весело пригласил Фрол. – Чем, как говорится, богаты.

Верблюжатина, с привкусом мыла, хоть и оказалась жесткой, однако насытила. А степной чай ощутимо согрел. Яков попросил табаку и бумаги, – угостил его ноздрястый мужичок, волгарь Лука.

– Больно хорош табачок, – окал он, приглядываясь к Якову. – Заборист! Ну, а ты-то? К нам совсем?

– Как придется, – вздохнул Яков, оглядывая собравшихся бойцов. – Обрыдло скитаться! Не по мне волком рыскать. То за нами немцы гонялись, то мы их стерегли…

– Оно и у нас не легче, – возразил усатый Тарас, синеглазый кубанец, проверяя диск своего автомата. – От пули не открестишься!

– А я верю в бога, – вполголоса произнес Стефан, призванный из приманыческого хутора молоканин, морщась от табачного дыма. – А вот вы дьявольское зелье сосете и не боитесь греха!

Вскоре Заурова вызвали к командиру роты, а Яков отправился к старшине. Выданный карабин был с потертой ложей и узким сермяжным ремнем. Яков не успел его даже разобрать, проверить прицел. Отделение автоматчиков получило приказ первым войти в город.

5

…И настал этот неизбежный день прощания с родным куренем! Час разлуки со всем хуторским миром – близким, понятным, знакомым до шляпки гвоздя и пяди дворовой земли, с улицей и красавцем осокорем, осеняющим шагановский кров; с левадой и Несветаем, несущим свои воды вдоль милых берегов, а сейчас затаившимся подо льдом, лишь на проливчиках перезванивающим светлыми струями; с полями и тропинками, по которым незримо бродят детство и юность, – только крикни, и они явятся и обступят добрыми воспоминаниями. Неизбежно расставание и с церковкой, где молились предки-ратники, уходя в походы на ворогов, славя Тихий Дон и служа царскому престолу; со святым погостом, где под крестами почиют казачьи сыны и дочери, – родная кровь и необоримый дух! Но как можно навек расстаться с этим заповедным и великим, забыть его, оторвать от сердца?

Тихон Маркяныч, перевязав голову платком и надев шапку с опущенными ушинами, в который раз тихо обредал подворье, оглядывал строения, сад, стога, убеждаясь, что оставшегося сена хватит Лидии докормить до вешней зеленки колхозную корову. Внукова жена уезжать отказалась. Это, конечно, крепко огорчило их с Полиной, людей далеко не молодых. Однако мысль, что хата и курень будут под бабьим доглядом, сокровенное, родовое достанется наследникам, несколько притупляла тревогу предстоящего отъезда. Много раз судьба вынуждала старого казака покидать свой курень: и в час призыва на действительную службицу, и в лихолетье Гражданской, и не так давно, когда прятался от ареста в пору коллективизации. Но прежде оставлял он хутор с непоколебимой верой, что вернется. А теперь – глухая стена, отгородившая от всего былого. Пожизненно повязаны они, ближайшие родственники старосты, с чужеземцами. И под их защитой приходится кидаться голасвета[4], спасаться от расправы «товарищей». Тлел, впрочем, слабенький огонек надежды: вдруг немцы опомнятся и отгонят Красную Армию к предгорьям, и тогда можно будет возвернуться сюда. Хотя немцы – вояки пришлые, не свое обороняют, а на чужое покорыстились…

Весь день, пока фурманка громоздилась посередине двора, Полина Васильевна на пару с Лидией перетряхивала сундуки, увязывая в узлы необходимое в дороге. Старик выкармливал лошадей. То засыпал в ясли ядреный овес, припрятанный в рундуке с осени, то подкидывал рубленую свеклу. За неимением лучших староста отрядил Шагановым молодую кобылку, прогонистую, с крепкими бабками, а в масть ей гнедого мерина по кличке Пень, имеющего один изъян: прямо на дороге, в поле ли, среди конного двора коняга вдруг четырьмя ногами точно врывался в землю, останавливался. И как ни драли его кнутом – ни с места, покуда не подносили какого-нибудь лакомства, горсть овса либо сухарик.

Тщательно перебрал хозяин свой инструмент. В фанерный рамконос, пчеловодческий ящик, уложил плотницкую справу, вплоть до гвоздей; не забыл и тройку подков с ухналями, клубок дратвы с «цыганской» иглой и латки кожи; отдельно, в набитую сенцом фурманку, упрятал лопату и вилы, дегтярницу. Долго возился с патронами, заряжая их волчьей дробью и двойной мерой пороха. Ружье и патроны поместил в ящик под кучерским сиденьем. Остальной скарб решил погрузить перед выездом, чтобы не вымок под ночным дождем. Погода ломалась. Тучи несли то ли влагу, то ли снежную крупу.

По видному сходили на кладбище. В платочек собрала Полина Васильевна по щепотке земли с родных могил. Дома добавила – с двух сыновних. Ей нездоровилось: знобило, мучила головная боль. Но она, не присаживаясь, собиралась в дорогу, приученная, как большинство казачек, не замечать себя в нескончаемых хозяйских делах. Вместе с мужем похоронила она прежний интерес к жизни, – обступила пустота, отторгла от нынешнего и будущего. И в скорби по Степану часто вспоминала Яшу, молилась за него. Черный платок не сняла даже после сороковин. И это новое испытание, разлуку с домом, приняла сурово и покорно.

Лидия чутко уловила разлад в семейных отношениях после того, как отказалась уезжать из хутора. Старшие как будто одобряли ее решение, – не на чужих курень бросать! Однако все трое понимали, что их судьбы расходятся безвозвратно. Федюнька, и тот было загорюнился, – слонялся по двору, подсобляя дедушке Тихону и расспрашивая, зачем и куда они уезжают с бабулей.

– Бо-зна, унучек, куды. На Азовское море будем целить. А дорога сама укажет, – рассеянно отвечал старик, занятый хлопотами.

– А это далеко? Как до луны? – любопытствовал пострел.

– Намного дальше! Могет, придется колесить аж за границу, иде твой деда Павел проживает.

– А какой? Тот, что немец?

– Ишь ты, глупой! Ну, какой же он немец? Он – мой сын, кровный казак!

– А папка его «фрицем» и «гадом» ругал, – упорствовал Федюнька.

– Аманат[5] твой папка, и уши у него холодные! Такое набуровил! Деда Павел об нас, казаках, печется и кровя проливает! Геройский он офицер!

– А форма у него немецкая была, – напомнил правнук.

– Он такую форму надел, чтоб к нам пробраться… Ну, отцопись, болезочка. Дюже некогда, – примирительно говорил Тихон Маркяныч и снова брался за дело, пока не подкарауливал мальчуган неожиданным вопросом.

Долго провожали последний вечер, не ложились. Первого усталость сломила старика, он отказался от еды и, помолившись, затих на кровати. Женщин встревожил сильный удар птицы в оконное стекло. Видимо, вспугнутая пичуга устремилась на обманный свет. Полина Васильевна перекрестилась.

– Чья-то душа, скиталица. Должно, Степина. Мечется без приюта… Так и мы будем… Об одном бога прошу: чтоб Яшенька вернулся, и вы были целы-невредимы… Не тягай чижелое, Лида, береги дитя! Мы с дедушкой свое пожили, а вам за жизню держаться.

Среди ночи Лидию разбудило невнятное, тревожное бормотание старика. Она окликнула его, отрывая от дурного сна. И тут же уснула сама…

А Тихону Маркянычу то ли снился сон, то ли грезилось наяву. Будто возник в спаленке неведомый гость, обросший шерстью. Старческий лик его портил поврежденный левый глаз. Но, в общем, вид этот чудодей имел вполне дружелюбный.

«Здорово ночевал, Тихон! – приветствовал он густым голосом. – Решил я напослед объявиться перед тобою! Домовой Дончур, хранитель твоего рода. Значится, надумал уезжать?» – «А куды деваться? Надо ноги уносить. Либо повесят, либо “шлепнут” товарищи». – «С чего ты взял? Отец за сына не ответчик». – «Лютуют чекисты без меры! Паша, сынок мой, прописал. А как нам с Полинкой милости ждать, когда Степана даже немцы уважали?» – «Негоже так! Оставайтесь. Я возьму вас под защиту». – «Спасешь, что ли ча?» – «Спасу». – «Нет, сударь, али как там тобе… Промеж людей, домовой, ты силов не имеешь. Супротив анчихристов в кожанках не выстоишь! А вот Лидуню и правнучка оберегай, окажи, сударь, помощь. Давно ли Шагановых охраняешь?» – «Почитай, три столетия…» – «Ого! На обличье неказист, а здоровье – железное! Погоди, а не ты ль помог мине окрепнуть?» – «Догадался, старик?» – «Значится, дал ишо пожить? А зачем?» – «Это не в моей власти! Я только помог». – «Ну, тогда, Дончур, спасибочки. А болтать – не час, скоро подниматься. Прощевай… Да! Ты, помнится, табакур. Я на чердаке самосада припрятал. Забирай!» – «Не поминай лихом, хозяин. Служил я верой-правдой…» Тут чудодей полохнул в горницу, услышав крик дагаевского кочета, и у порога скрипнула половица… Тихон Маркяныч, очнувшись, приподнял голову и с изумлением огляделся. Тишина и мрак цепенели на дворе и в хате. Гудела только печь, отзываясь на порывы ветра. Чуть погодя к шуму присоединились какие-то струнные звуки, выводящие тревожно-простую мелодию; заглушая их, точно бы ухнул барабан, – и снова пламя улеглось, протяжливо зарокотало.

– Не печка, а цельный оркестр, – спросонья промолвил Тихон Маркяныч и зевнул. – В остатний разочек слухаю…

Уезжали в бестолковом переполохе. Староста Шевякин дал команду срочно прибыть на майдан, так как немцы ушли из Пронской и не ровен час нагрянут красноармейцы. Второпях Тихон Маркяныч забросил узлы с вещами, стал укладывать съестные припасы: мешок картошки, жбанчик смальца, бочонок меда, сумку с бабышками и сухарями, не забыл и пару чугунков. Выехав на улицу, Тихон Маркяныч передал вожжи сонному Федюньке. А сам скорехонько взналыгал и вывел корову, шарахающуюся после длительного пребывания в сарае, привязал ее к задку фурманки. Всей семьей на дорогу присели. Тихон Маркяныч, надевший старинный тулуп, грузно поднялся с табурета, сокрушенно махнул рукой:

– Ну, возврата теперича нет! С Господом Богом!

Он чуть помешкал, думая, забирать икону Георгия Победоносца или оставить? И круто повернулся к выходу: пусть освящает курень да помогает всем его жильцам…

Расцеловались. Полина Васильевна, в зимнем, с лисьим воротником, пальто, справленным перед войной, в черном шерстяном платке и валенках с калошами, выглядела столь непривычно, что Федюнька нахмурился. А может, ощутил детским сердечком неизбежность разлуки.

– Не журись, кровинушка, – пыталась ободрить его бабушка, а у самой дрожал голос. – Слухай маму, не балуйся… Смотри, жалей ее и не разрешай тягать чижелое. А мы, даст бог, поскитаемся, да и – задний ход.

– Как дюже соскучишься, так и приезжай, – посоветовал внучок, у которого вдруг покосилась нижняя губа, но он быстро прикусил ее и сдержал слезы.

– Загадывать не будем, – вздохнула Полина Васильевна и, став на деревянную спицу колеса, ловко забралась в повозку, угнездилась на кучерском сиденье рядом со свекром. Несло снежком. Мутное брезжило утро. Тихон Маркяныч, прихвативший вожжи толстыми рукавицами, гикнул и подхлестнул кнутом мерина. Подвода загромыхала по мерзлой земле, за ней, как на аркане, повлеклась испуганная буренка. На земле, прикрытой снежной пеленой, четко отпечатались следы ее ног, лошадиных подков, колес. Лидия, держа сынишку за руку, с опухшими от слез глазами, пошла следом, провожала родных до майдана, стараясь покрепче, на всю жизнь запомнить их лица. Старик не оглядывался. Очевидно, опасался смалодушничать, повернуть вспять. А Полина Васильевна сидела вполоборота и махала рукой в белой козьей варежке, исподволь вытирая щеки.

Напротив церкви уже ждали три подводы. Шевякин, с женой и дочкой-невестой восседал в поместительной телеге, к которой также была приналыгана корова. Звонаревы оказались дальновидней всех: натянули на деревянных дугах брезент над своей подводой, придав ей вид цыганской кибитки. Поодаль стояла линейка, в которой отважились ехать на пару Анна Кострюкова и Ковшаров Филипп, накануне ушедший из семьи. Его провожали, не боясь людских пересудов, законная жена Анисья с дочуркой, причитая в голос.

Тихон Маркяныч подвернул лошадей, заезжая сбоку, и задохнулся от гнева! Управлял подводой Звонаревых дед Дроздик. При виде двурушника Тихон Маркяныч ястребом слетел с фурманки, занес кнут. Птичий угодник оглянулся и покаянно опустил голову.

– Бей. Виноватый…

– Не бить… Убить тобе мало! Пакость такая!

– Прости, Тиша, по старой дружбе! Язык мой, должно, черт подковал.

– Зараз мараться не стану. Но попомни: лучше сторонись… – непримиримо бросил Тихон Маркяныч, снова забираясь в фурманку, все же несколько умиротворенный принародным раскаянием брехуна. А тот, поторапливаемый старостой, уселся на облучок звонаревской кибитки и тронул лошадей, за ним погнал рослого жеребца, запряженного в линейку, Филипп. Полина Васильевна, встретив взгляд Аньки, испытующий и самодовольный, вспомнила давнее:

– Правьте за старостой. Я эту хлюстанку зрить не могу!

Свекор подождал, пропустил подводу Шевякина вперед и поехал последним, замыкая обоз. С ехидцей заметил:

– Кумпания как на подбор!

Уже за околицей Полина Васильевна всполошилась, стала хватать и развязывать узелки. И вдруг, учащенно дыша, проговорила:

– Платочек пропал. С землицей. Либо забыла, либо кто взял. Поворачивайте домой. А мы их догоним!

– Домой? Да ты в своем ли уме, Полина? За несчастьем? Не поверну! И не проси!

– Тогда на кладбище завернем.

– И туды не поеду! Аль примет не знаешь? Рази можно на погост заводить коня, собираясь в путь? Окстись! Ну, забыла землицу – и бог с ней. Покойники не обидятся. Главное, мы иконку старинную взяли, какой прадеда благословляли, а я вас со Степой. Они не воскреснут. А нам – ехать да ехать!

Полина Васильевна вздыхала до тех пор, пока их подвода не поравнялась с кладбищенской изгородью.

– Остановите! – крикнула таким властным голосом, что Тихон Маркяныч вздрогнул и, заваливаясь назад, натянул вожжи. – Заезжать не станем. А зайтить можно!

Шла по степной дороге, присыпанной снежком, немолодая казачка. Светлым-светло было окрест. И среди неоглядной белой равнины, на взгорке, крылом трепетал на ветру, одиноко чернел вдовий платок.

6

Над Ставрополем – буранная ночь, багровое полотнище множественных пожаров. Тяжелый навес туч. То сгущается тьма от снегопада, то разрывается огненными вспышками. Ветер раздувает пламя, несет его от дома к дому, языкастые огневища карабкаются на высокие крыши, деревья. Мнится, рыжепалая дьявольская длань шарит в подоблачье и падает на город…

Тремя мощными потоками по ярам и оврагам вливались батальоны 1179-го полка в лесистую низину, на холмы, к исходным рубежам атаки. Захватом в несколько километров, в метельной мгле, двигалась русская рать, из-за маскировки лишенная возможности использовать лошадей, и потому по-бурлацки тащившая пушки – сливались шаги в тяжелый гул. И эта скрытность, размах наступательного маневра полнили души солдат тревожным ожиданием, заставляя искать успокоение в привычных и простых действиях, в ходьбе, в коротких шутках. А впереди, за урезом высот, высокими волнами плескалось море огня, точно на картинах средневековых мастеров, изображавших Апокалипсис.

Автоматчики Заурова обогнали головную группу батальонной колонны и канули в снежную темень. Яков вел бойцов, ориентируясь по неровной черте крыш, проступающих на фоне зарева. Их стала постепенно закрывать громада Мамайской горы, в темной щетине леса. До нее было километра полтора. И при благоприятной ситуации отделение проникло бы в город задолго до начала штурма.

Холод подгонял. Шли разреженным строем, стараясь не шуршать прихваченной морозцем палой листвой. Изредка расступались полянки, и справа, на восточной окраине, на скатах холмов становилась видна панорама боя: вспыхивали зарницы орудийных залпов, чертили даль трассирующие пули, звездочками загорались одиночные выстрелы винтовок; басовитый гул, треск, поквакивание минометов, – вся эта страшная музыка войны разносилась, несмотря на вьюгу, на многие километры. Полки Короткова и Львова усилили натиск, прикрывая выдвижение соседних подразделений.

Дошли до полугоры. На затаенной окраине по-прежнему не слышалось выстрелов. Вероятно, немцы ничего не заподозрили. Только один раз сверху, с крайней улочки, донеслись отрывистые, тревожные возгласы. Похоже, постовые о чем-то спорили. А затем затарахтел и вскоре стих, удаляясь, мотоцикл на гусеничном ходу.

Сунув руку под полу полушубка, Асланбек осветил фонариком свои трофейные часы и встревожился:

– Надо быстрей!

Из-за деревьев прокрались к низкокрышей хатенке, обнесенной изгородью. Ощутимей стали запахи гари и сажи. За черепичной крышей край неба обжигали рыжие крылья пожара – там, в центре города, ревели машины и танки. А здесь, в окраинной глухомани, на Мамайке и вблизи Форштадта, было бы совсем спокойно, если б не лай цепняков. На стук в закрытое фанерой окно откликнулся девичий голосок:

– Кто это?

– Свои. Немцы есть поблизости? – спросил Фрол, припадая лицом к ледяной раме.

– Не знаю.

– Дубина! – шикнул Лука, становясь к окну. – Кто ж так молвит? Ровно на свиданье манишь… Дочка! Скажи, где тут фрицы окопались?

– Мы с братиком два дня из хаты не выходим. Боимся…

Зауров отрядил Тараса и Якова к соседнему дому. Лохматый кривоногий пес был спущен с цепи и рванул кубанца за штанину. Отогнав его, автоматчики достучались до хозяйки. Немолодая женщина заплакала, увидев красноармейцев. Сбивчиво рассказала, что днем немцы расставили пулеметы вдоль улицы, а всех жителей, кто был дома, заставили рыть траншею.

Прячась за строениями, углубились в город квартала на три. С автоматами наизготовку пересекли переулок и оказались у глубокого яра, вдоль которого тянулась череда хат.

– Э, дьявол! Проскочили… – ругнулся Яков. – Это уже Форштадт. Вон, слева, роддом горит. Я видал, как его утром поджигали.

– Что-то ты, партизан, путаешь, – упрекнул Асланбек. – А хвалился, что город знаешь!

– Ночь путает… У меня тоже два глаза!

– Ты не обижайся. Нам гулять некогда! – с заметным акцентом проговорил Асланбек.

К рубежу вражеской обороны вернулись незаметно, залегли за каменным забором. Позади, в потаенных недрах города, точно грохотал камнепад – двигалась, скорей всего, уходила военная техника. Огненные хвосты мели по низкому небосводу. А впереди, на расстоянии броска гранаты, – пулеметные расчеты немцев, самоходка, прогревающая двигатель, крикливые непонятные фразы. Где только не коротавший ночи, ночи скитаний и смертельного риска, Яков, в отличие от солдат, не шарахался от малейшего шума, не суетился. Опытный фронтовик, хлебнувший лиха (особенно, если был ранен), обретает труднообъяснимое ощущение опасности, заставляющее действовать интуитивно. Яков осознавал серьезность задания, и в то же время прикидывал, куда отходить, если бой окажется затяжным, кого из автоматчиков следует держаться (Тарас и Фрол ему приглянулись больше других), как быть, если штурм не удастся.

Недаром в старину говаривали: лют мороз ворога страшней. Час лежания на зимней земле, под нагайками злючей метели, сносился автоматчиками из последних сил!

Стефан, скорчившийся рядом, жаловался Якову:

– Не чую ног. Как бы не загубил…

Зауров по цепи передал фляжку с водкой. Обратно она вернулась пустая. Но едва ли кто из солдат ощутил хмель, – всего лишь слабое, плескучее тепло, тут же истаявшее на ветру.

Ровно в два часа ночи, как приказал сержант, автоматчики приготовились к бою. Но там, в подгорье, где сосредоточились батальоны, сколько ни прислушивались, цепенело безмолвие. Сверили часы – они шли слаженно. Значит, командование изменило план. Хотя на восточной окраине бой не стихал, перекатывалась канонада, кромсало поднебесье лихое зарево.

Ракеты тремя белыми голубями высоко взмыли над ставропольским предместьем! Штурм начался с опозданием ровно на час ввиду неготовности одного из батальонов. И – одновременно в полосе наступления бросились вперед сотни бойцов…

Когда рядом стрельба усилилась, Асланбек приподнялся, крикнул.

– Отделение! К бою!

Взрывы гранат и яростные, дружные очереди повергли немцев в панику. Они бросили позиции и под прикрытием самоходки отступили к центру города. Слева и справа завязали уличные бои солдаты из других рот. Огненный вал штурма все шире захватывал юго-восточную окраину Ставрополя.

В горловине улицы автоматчики столкнулись с отрядом немцев. Последнее, что запомнил Яков, – долетевший с ветром запах бензина. Очевидно, это были факельщики. Он успел навскидку выстрелить из карабина. И вместе с грохотом взрыва земля ушла из-под ног…

Ночная атака полка Гервасиева развивалась стремительно. Благодаря численному перевесу красноармейцы смяли оборонительные редуты, а некоторые захватили врасплох. Обескураженные немцы таращили глаза: не с неба ли спустилась эта отчаянная русская армия?

Отделения автоматчиков просачивались к центральным кварталам, дезориентируя командование немецкого гарнизона. Смелыми выпадами подразделения 3-го батальона атаковали то на Осетинке, то в районе тюрьмы, неподалеку от здания сельхозинститута, где располагался немецкий госпиталь. Ставрополь наполнялся красноармейцами. Между тем противник оказывал сопротивление, опомнившись и действуя уже осмысленно. Он отводил свои части по Кавалерийской улице к Бибертовой даче, и далее, в северо-западном направлении, к станицам Рождественской и Новотроицкой. При этом сражение на восточной окраине, вблизи вокзала и Мутнянского яра, не только не ослабло, а получило неожиданное продолжение: немцы предприняли контратаку, бросив вперед танки. Лихая вылазка оказалась роковой. Большинство бронемашин было подбито, ряды обороняющихся редели, и дальнейшая борьба за город утратила смысл…