Осенняя охота

Ты говорил, легко ничего не помнить. Все десять лет она притворялась слабой, хотя прошла войну, а он нет, ты делал вид, что ничего не помнишь. Ты ноешь, ты жалеешь себя, а я рожала мертвого ребенка, двадцать первая неделя, сердце работает, как она, наверное, хотела родиться, наша девочка, а околоплодных вод почти не осталось, эмбрион умрет так и так, надо было принимать решение, врач боялся воспаления матки, так и случилось, а ты в этот момент спрашивал у врача, я слышала – она закапывала нос отривином, могли носовые капли вызвать отхождение вод?

Никогда не рассказывала ему это раньше, невозможно было произнести вслух все, что она видела там; как-то себя собрала и даже была счастлива и все реже ночами возвращалась туда, где рожали мертвых детей.

– Твоя мечта о новом ребенке – предательство. Мы договорились жить вместе до конца. Нам было хорошо вместе. Почему ты не хотел усыновить ребенка? Давай продадим квартиру, купим яйцеклетку, найдем суррогатную мать.

Я так не хочу. А как ты хочешь? По-нормальному.

Выбежала на улицу, он за ней, она попросила – я так хочу напиться, чтобы ничего не помнить. Они пили узо из бутылки; руки, ноги – все чужое, но разум никак не отключался; они шли по воде, и ей казалось, что под ней проломился лед, как в страшном детском сне, но Павел ее тащил, обнимая двумя руками – вот так, все хорошо, твоя мать, когда все случилось, сказала, хорошо, что не мальчик, мальчика бы Паша не пережил, а я слышала, как бьется сердце ребенка, врачи удивлялись, как же плод еще живет, и хотела, чтобы оно остановилось само, хотела, чтобы не мучило меня, но я ведь не виноват, что хочу ребенка, своего ребенка, он обнимал ее, мы не любим друг друга, все прошло, я тебя люблю, Настя, неправда, правда, почему Витечка сказал, что не надо бояться, когда страшно, а как не бояться, я тоже боюсь, не бойся, а я боюсь.

Ночью очнулась – голая, с грязными ногами, не понимая, где она. Павел спал рядом.

Комната вертелась, словно она зашла в кабинку аттракциона, хотелось пить, но она не могла встать с кровати. Случилось что-то страшное, какой-то разговор, лед, Яша – их единственный мальчик, капитан команды, они, девочки, принимали стартовую позу и ждали от него разрешения начать программу. Как было красиво: линия, пересечение, блок, пивот, аплодисменты. Да, у Паши будет ребенок.

Утром все стихло, буря кончилась, выглянуло солнце, полиция торжественно доставила лодку Андреаса на берег.

Шторм порушил деревья, фонарные столбы, горшки, опрокинул кабинки для переодевания, местные жители высыпали на улицы, убирали, мыли, спиливали поломанные ветви с деревьев, выносили на улицы столы и стулья. Кафе и пляжи медленно наполнялись к обеду. Воскресенье. День семейных встреч. Мужчина читал огромную газету, его жена болтала с подругой, дети играли в прятки, отец нес ребенка.

Анастасия думала: Павел будет любить детей так сильно, что не вспомнит ее, ну и пусть, кто у него родится.

Она не хотела завтракать, но страшно было оставаться в номере одной. Она чувствовала себя, как после драки, глаз дергался, болели руки, на ноге синяк. Только не к Николаю, хорошо, ты помнишь, как просвещала всех фигурным катанием? Боже. Забей, они все равно не понимают по-русски. Хорошо, что я не знаю греческого. Зато знаешь шведский, ты рассказывала, что наполовину шведка. Господи.

Они расположились в самом дальнем кафе за столиком на улице, покрытым полиэтиленовой скатертью в цветочек, как у ее покойной бабушки на даче, рыбы нет, только баранина, несите баранину и вино. Временами солнце уходило, начинал накрапывать дождик, греки прекращали пить и петь, выходили из таверны и с ужасом смотрели на небо.

Павел съел баранину, выпил вино, и она выпила бокал, стало легче. Пойдем поспим. Но ей не хотелось возвращаться в номер.

Компания из двух пожилых семейных пар собирала на пляже ракушки. Первая пара запасливо складывала ракушки в пакет, а во второй муж и жена разъединились: он рассовывал по карманам камни, а она отбирала ракушки без моллюсков и клала в маленькую дамскую сумочку.

Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это ее миссия – просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасет их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну пожалуйста.

Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, все длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.

Дикие собаки окружили Анастасию, терлись боками, она замерла. У нее не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.

Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно, и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.

Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски все так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.

Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на нее.

Анастасия вернулась совсем поздно, Павел по-прежнему спал, она тихонько легла к нему. Он проснулся, прижал ее к себе двумя руками – вся их жизнь, все двадцать лет уместились в крошечном зазоре между их телами.

Она спросила: а кто у вас будет? Он ответил напряженно: не знаю. А кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Не знаю.

Он обнял ее ещё крепче. Ей было и тесно, и жарко.

Анастасия спросила – ты будешь не против, если я лягу под своё одеяло, он выпустил ее.

Урчали сверчки, как в болотах лягушки, ночь – время их жизни, природа расслаблялась без людей, они все говорили в полный голос: море, ветер, деревья, сверчки. Наверное, Татьяна привыкла к этому за столько лет: к сверчкам, к морю, к бьющимся волнам и уплывающим лодкам, лежит и спит, а рядом ворочается ее слепец, просит принести воды. Татьяна встает, шлепает босыми ногами. Отопление дорого – раз, – загибает пальцы, – интернет, вода – два. Снаружи в Греции комфортнее, чем внутри, – три.

Анастасия любила находиться внутри своего дома, как в утробе, лежать под теплым одеялом, никуда не выходить. А если выйти на лыжах, то в лес, то в снежный день, белый, чистый. Она уедет на север Швеции, поседеет до белизны шведок. В Кируне минус тридцать, темные дни – холодные, белые. Зеленый снег в дни северного сияния. Все это будет потом. А сейчас надо уснуть. Пусть я только засну, как в детстве. Ее научила так мама, когда Анастасия не могла заснуть, приходила к ним с папой в комнату – они лежали обнявшись, почему же развелись, он изменил, мама не простила, сейчас он живет с новой семьей и несчастлив, и мама несчастлива, а тогда лежали, обнявшись, и Анастасия укладывалась между ними, жаловалась, что не может уснуть, очень страшно одной в комнате, чего она тогда боялась, уже не помнит, просто темно, просто страшно, и мама говорила: давай считать слонов, раз слон, два слон, она считала и засыпала.

В Сурино в лесу жили лисы, иногда они выбирались к жилым домам. Раз лиса. Худые, со свалявшимися хвостами. Две лисы. Осенняя, – вспомнила первое шведское слово в названии детектива, – осенняя охота.

Детектив Йохан проснулся в шесть утра и выглянул в окно. Увидел косулю, раз косуля, она часто, два косуля, прибегала из леса. Йохан любил косуль. Однажды они с Павлом видели косулю, три косуля, она пронеслась мимо так стремительно, что не успели даже сфотографировать, и вот она снова несется куда-то, раз, мимо их дома в шведской Кируне, два, а, нет, это не Кируна, Сурино, вот их терраса, батут, забитый снегом, три, как кувшин сметаной, прыгает девочка, Павел берет ее на руки, спи, моя маленькая, раз косуля, два косуля, три косуля, спит.

Осенняя охота

Астрид

Декабрь 1996 года

Стемнело уже к двум часам, и хмурому скучному дню не предвиделось конца.

На окне рядком разместилось семейство свечей, словно из луковок прорастали стрелки света, отгоняя темноту, оцепившую мир снаружи. Бабушка, спустив вязаные чулки, натирала больные колени настойкой из каштанов и сердилась на погоду, на старость, на жизнь.

День обещал быть долгим, как любой зимний день в провинции, и Астрид, в надежде убить время, просила рассказать о вещем сне, подаренном Люсией молодой незамужней бабушке, и та в сотый раз рассказывала, как, гадая на суженого, поставила под кровать буквой «Т» единственные выходные туфельки и легла спать… Ночью она проснулась от стука в окно, выглянула – никого, только одна туфелька лежала на снегу, а вторая осталась под кроватью.

Бабушка в ту пору жила с родителями в северном холодном Лулео, все женихи наперечет, а кроме нее в семье еще семь невест – сестры. Астрид знала их только по фотографиям, семь девиц – все белобрысые с круглыми лицами, бабушка – самая младшая: светлые ресницы, брови, прозрачно-голубые глаза. Они все похожи друг на друга, и Астрид тоже похожа на них. Мужчина с бородой и женщина в длинном платье – прабабушка и прадедушка.

Что было дальше, Астрид, конечно, известно, но бабушка рассказывала эту часть истории с огромным удовольствием. С того сна в канун Люсии прошло пять лет, бабушкины сестры разъехались из дома, так и не выйдя замуж. Бабушка переехала в Эстерсунд и там устроилась учительницей шведского языка в народную школу. Во время перемены постучали в окно, бабушка выглянула – молодой парень, это, конечно, был дедушка, показал женскую туфлю, найденную им случайно на школьном футбольном поле. Размер – тридцать восемь, бабушкин размер ноги. Настоящую владелицу туфли так и не нашли. Но бабушка знала ее имя.

Вечером Астрид поставила туфли под кровать и спела для Люсии гадальную песню. Астрид хотелось, чтобы ее жених был красивый, как артист кино, а не как дедушка – непричесанный, с лохматыми бровями, заросшими висками, красивее даже Яна Эрика. Он учился с Астрид в одном классе и немного ей нравился, особенно на уроке физкультуры, когда съезжал с горы на лыжах, а когда ковырялся в носу – нет.

Наверное, мама тоже ставила туфельки под кроватью и пела песенки и Люсия привела к ней в сон жениха. Астрид часто думала, был ли он ее отцом, о котором она ничего не знала, даже имени. Но расспросы об отце пресекались на корню.

Бабушка расстраивалась, когда Астрид вспоминала маму, но и сама нарушала запреты, интересовалась между прочим, скучает ли Астрид по маме, и Астрид отвечала: «Нет, не вспоминаю и не скучаю». Но все равно вспоминала, не могла не вспоминать. Когда они разлучались на несколько месяцев, Астрид забывала не только ее голос, но и даже ее лицо, на всех фотографиях мама тоже была чужой, незнакомой, но, как ослепшие хранят в памяти утратившие видимость предметы, Астрид ощупью помнила прикосновение ее лица, рук, запах духов – конфетный, очень слабый, как мама дышала во сне.

Полгода назад Астрид из-за страха темноты перестала спать ночами, и ее записали к школьному психологу. Эмма, новенькая девочка в классе, бледная, худая, с надменным лицом, ходила на терапию в те же дни.

Эмма любила птиц и не любила людей, особенно ровесников. На уроках она смотрела в окно или рисовала птиц, все ее пальцы были в чернилах и красках. Ее мама учила детей в школе рисованию. Она была художница и тоже любила птиц. В выходные дни Эмма с мамой часто ездили на озера наблюдать за птицами и делать наброски. Эмма посещала общество орнитологов. Но ей там не нравилось: она поссорилась с Кирстен, хотя они собирались вместе на побережье спасать птиц в сезон дождей, и бросила камнем в Яхона. Он не поднял с земли раненую трясогузку. Ее возмутило равнодушие Яхона. Эмму исключили из общества. Кирстен не поехала с ней на взморье, никто из этого общества не поехал на взморье. Эмма сочинила псалмы для птичьего молитвенника в память о трясогузке. Эмма считала, что после смерти люди превращаются в птиц. Астрид не хотела быть птицей. «А в кого ты хочешь превратиться?» Астрид не знала: «Ни в кого. Может быть, в собаку». Астрид мечтала о собаке. «Тогда ты никогда не узнаешь, что такое небо».

Эмма слепила домик для птиц, но не из пряничного теста, а из глины и скорлупы, и его отобрали на музейную выставку. Эмма не обрадовалась: дом предназначался в подарок птицам, живущим в заповеднике в Тисьоарне. Эмма много рассказывала о заповеднике, когда была в хорошем настроении. Весной там на лесистых и открытых болотах распускаются орхидеи и растет редкий голубой мох. Странно, что Астрид никогда не была там. Но Астрид почти нигде не была, только одно лето провела в горах Херьедалена с мамой, но это было давным-давно. Мама работала в Херьедалене уборщицей: на кухне, в комнатах. Астрид вертелась рядом, смотрела, как мама моет посуду, на ее руки в мыльной пене, на горы белья, на чистые полотенца, на отдыхающих детей, что капризничали и не хотели вкусных вафель на завтрак. У всех детей были папы, одну девочку папа все время носил на руках, и она особенно не нравилась Астрид и, кажется, не нравилась ее маме, она особенно придирчиво ее рассматривала. Мама нравилась мужчинам, Астрид стыдилась, что они так смотрят на нее. Бабушка после расспрашивала Астрид, не завела ли с кем-нибудь мама шашни. Мама уезжала со станции в октябре. Астрид в это время уже ходила в школу и жила с бабушкой.

Среди ночи поднялась метель, Астрид не могла заснуть и чувствовала разбушевавшийся снег покалыванием во всем теле, от бессонницы отяжелели руки и ноги и врассыпную летали мысли, сбросившие дневную тяжесть, как птицы перья. В темной комнате на вешалке белело призраком белое платье, отглаженное бабушкой на завтрашнее праздничное шествие в честь Люсии.

Запах шафрановых булочек поплыл по дому – тепло, хорошо, снег бился в окно, мысли летели – все легче и легче, в темноту, в узкую черную нору, стало темно, тихо, бабушка погладила руку: «Просыпайся». Ночная метель успокоилась, улеглась сугробами. Утро. Астрид посмотрела под кровать: туфельки стояли на месте, и никого во сне она не видела, никого и ничего, кроме снега и птиц.

Конечно, Астрид напрасно надеялась, Ловизу и в этот раз назначили Люсией. Ничего в ней не было особенного, кроме длинных пушистых волос, вредная, капризная, но и Ян Эрик среди прочих входил в список ее обожателей. Девочки в белых платьях с красной лентой на поясе, Астрид среди них, в венке из свечей выходили за Люсией из мрака, а за ними плелись мальчики tomtenissar в белых рубашках и шляпах со звездами. Эмма осталась в классе.

Приглашенные на праздник родители невидимой стражей замерли в темноте, и только молнии фотоаппаратов выдавали их присутствие. Все пели праздничную песнь, и Астрид казалось, что она еще не проснулась и видит сон. Бабушка тоже щелкнула фотоаппаратом на память. Еще одной фотографией в альбоме больше.

После празднования Люсии поехали с классом в Джамтли на награждение победителей конкурса пряничных домиков, и Астрид надеялась на реванш.

На прошлой неделе она не без помощи бабушки смастерила чудесный пряничный домик. Бабушка выпекла главные детали: фундамент, стены, крышу, Астрид раскрасила голубой глазурью крышу, ставни, дверь. Снег из сахарной глазури лежал на крыше дома, на крыльце, из трубы поднимался дым, и в окнах мигали желтые капельки свечей. Из оставшегося теста Астрид вырезала маленькую косулю, тоже в пятнышках глазурного снега, и поставила на заснеженную лужайку к окну.

Когда учительница отобрала домик для участия в выставке, Астрид не почувствовала радости. Ее живую любовь поймали, как птицу, положили в коробку, замотали скотчем и унесли в недоступное место.

Учительница, когда чувствовала себя укромно от детей, улыбалась сама себе нежной улыбкой. Все ученики знали, что у нее есть жених, он ждет ее после работы у школы, и они вдвоем идут домой. Ян Эрик весело болтал с Ловизой – она не сняла венок Люсии, ее ждало еще чествование в музее. Хмурая Эмма сидела одна за передней партой в своей неизменной полосатой вязаной шапке. Астрид смотрела в окно. Она любила дорогу, путешествия, пусть даже короткие.

В музее – пересчитанные, сдавшие верхнюю одежду, разбитые по группам – не расходиться, не разбегаться, за мной, – прошли в зал с гобеленами Оверхогдаля.

Эмма, последняя в группе, в нерешительности вошла со всеми, постояла немного и незаметно повернула к выходу. Астрид вышла за ней.

Эмма неуверенно направилась в выставочный зал, где за стеклянной перегородкой на длинном столе рядком ждали своего часа пряничные домики. Астрид узнала сердцем свое творение, прежде чем увидела его воочию: заснеженный, с теплыми желтыми окнами, самый красивый среди всех пряничных домиков, но Эмма даже не взглянула на него, и Астрид, застеснявшись своей любви, спешно прошла мимо, чувствуя спиной погасший свет окон.

Птичий домик Эммы стоял поодаль от всех. Лодочка из глины, скорлупы, веточек, устланная мхом, в центре перо птицы – черное с двумя белыми пятнами на кончике, вокруг него две бумажные птицы – большая и маленькая.

В зал вошла сотрудница музея и с удивлением поинтересовалась у девочек: «Почему вы здесь, кто ваш учитель?» Эмма объяснила, что они искали туалет и заблудились. Она уже переложила свой дом в коробку и спрятала в рюкзак. Сотрудница проводила их в туалет и ушла.

Эмма не хотела рассказывать, куда она намеревается сбежать, но Астрид, использовав все аргументы, пригрозила пожаловаться учительнице, и Эмма призналась, что ей нужно успеть в Тисьоарну до трех дня.

Астрид тут же попросилась пойти вместе. «Нет, – отказала Эмма, – нет». Но Астрид, увлекаемая любопытством и жаждой приключений, не отставала от нее.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.