Багряная Графиня

Екатерина Витион

Багряная Графиня

Я пою для вас – песню крови, песню вечности. Песню, которую пели для меня в темноте моей темницы. Вы слышите. Вы начинает понимать.

Пролог

Воздух в комнате пахнул ладаном и железом. Последний запах – мой любимый. Он въелся в стены, как клеймо в кожу еретика, смешался с ароматом гниющих роз в вазах. Лепестки осыпались уже третий день, оставляя на мраморном полу бурые пятна, похожие на засохшую кровь. Мухи жужжали над ними ленивой песней – единственная музыка в моей темнице.

Священник, этот жирный шакал в сутане, даже не догадывался, что его потные ладони уже дрожат не от гнева, а от страха. Пот катился по его лысине дорожками, и в этих солёных ручейках я читала его судьбу. Скоро он заболеет лихорадкой – я видела, как болезнь селится в людях, сначала невидимой тенью в уголках глаз. Я видела, как зрачки его сузились, будто у кошки, загнанной в угол. Он боялся не меня – он боялся правды, что струилась по этим стенам алыми ручьями.

– Эржбет Батори… – голос его треснул, словно пересохшая ветка.

Слюна брызнула изо рта вместе с моим именем. Капли повисли в воздухе золотыми бусинами в лучах заходящего солнца. Время замедлилось, как всегда замедлялось в моменты наивысшего наслаждения. Я считала удары его сердца – частые, как дробь дятла по гнилому дубу.

Он стоял на том самом месте, где всего неделю назад лежала Маргит. Помните её? Рыжеволосая, с родинкой на левой груди, похожей на крошечного паука. Её кожа была мягкой, как шёлк, и такой тёплой… даже в конце. Она пела, когда я водила серебряным ножом по её рёбрам – словно ангел, упавший в камин. Голос её дрожал на высоких нотах, срывался, но не умолкал до самого… до самого финала.

– …обвиняетесь в дьяволопоклонничестве…

Его пальцы судорожно сжимали деревянный крест, висевший на груди. Дерево потемнело от пота и страха. Перстни на его пальцах блестели тускло, как глаза мёртвой щуки в корзине нищего рыбака. Я заметила, что мизинец у него искривлён – сломан в детстве и неправильно сросся. Интересно, кто его бил? Отец? Старший брат? А может, он сам ломал себе кости, чтобы почувствовать боль, которую приносил другим в исповедальне?

Я рассмеялась. Звук вышел хриплым – горло всё ещё саднило от вчерашнего крика. Их крика. Две сестры из Тренчина, привезённые моим верным Фицко. Блондинки с глазами васильков и голосами серебряных колокольчиков. Они умоляли по-словацки, и слова их звучали как молитва…только наоборот.

– Вы что-то хотели сказать, графиня? – священник сделал шаг назад, наступив на тень от решётки на окне. Тень лизнула его башмак, словно живая.

Солнце садилось за западными башнями Чахтице, и комната наполнялась густыми сумерками. В углу что-то скребло когтями – крыса или летучая мышь. А может, мои девочки играли в кости, выточенные из их же рёбер.

Я показала язык – медленно, как змея, демонстрирующая окрас. На кончике чернела засохшая капля. Не её. Её. Той, что привезли из Братиславы с глазами цвета штормового неба и волосами, мягкими, как паутина утром, когда роса ещё не высохла. Анна. Её звали Анна? Она читала латынь лучше многих священников и умела вышивать золотом по бархату. Такие нежные, умелые пальчики… Она умоляла меня остановиться, пока я дробила их …

– Ваше бессмертие – иллюзия! – взвыл он внезапно, и в голосе его заплясали истеричные нотки. – Вы сгниете здесь, как…

– Как ваша любовница в подвале епископского дворца? – перебила я. – Или как тот мальчик из хора, которого вы… утешали после службы?

Слова застряли у него в горле. Он буквально подавился ими. Пульс на шее бился так часто, что кожа дрожала. Ещё немного – и хватит удара. Жаль, что я не увижу, как он упадёт, разбив лысину о каменный пол.

Я наблюдала за ним, впитывая эту агонию. Его лицо стало цвета запёкшейся печени. Вены на висках вздулись синими червяками. Ах, как просто читать людей, когда знаешь, где искать их тайны. Страх обнажает души лучше любого исповедника. А исповедовались передо мной сотни.

О, я знала их все секреты. За сорок лет жизни в этих стенах я собрала целую коллекцию грешков и пороков. Знаете, почему они боялись заколачивать окна? Не из-за призраков – из-за запаха. Шестьсот душ оставляют след крепче, чем вино на белой скатерти. Кровь въедается в камень глубже корней столетнего дуба. Но я позаботилась о благоухании: в жаровнях тлели можжевельник и кора дуба, а под полом… Под полом лежали мешки с солью и травами, которые мне дала та цыганка с лицом ребёнка и руками старухи.

– …замуруем… заживо… – священник задыхался, будто воздух вдруг стал густым, как кровь.

За его спиной уже стояли каменщики с вёдрами известкового раствора. Их лица были серыми от пыли и страха. Они слышали слухи. Знали, что творилось в этих стенах. Один из них – тот, что помоложе, с шрамом через всю щёку – перекрестился левой рукой. Старый обычай. Защита от нечистой силы.

Первый камень упал в проём с глухим стуком. Пыль взметнулась золотыми спиралями в луче света от факелов. Я прикрыла глаза, вдыхая знакомую горечь. Так пахли волосы Илоны, когда я их подожгла.Она кричала, но ненадолго – огонь быстро сделал своё дело.

Второй камень. Третий. Щель сужалась, как зрачок на ярком свету. Но я не боялась тьмы. Тьма была моим домом задолго до того, как они решили сделать из неё мою тюрьму. Они не понимали. Воды молодости не текут в купелях – они бьют ключом под кожей. Каждый удар сердца гонит их по венам. Я просто… собирала дождь. Каждое вскрытое тело было кувшином, полным нектара. А крики? О, это был хор ангелов, воспевающих моё вознесение. Музыка сфер, недоступная грубым ушам смертных. Только моим. Только для меня.

– Ваш Бог старик, – прошептала я, прижимая ладонь к последней щели в стене. – А дьявол… дьявол умеет ждать.

Моя ладонь оставила мокрый отпечаток на белом камне. Мои ладони вспотели. Я смотрела на них. Кровь Анны ещё не до конца засохла под ногтями. Кровь помнит. Кровь свидетельствует. Кровь зовёт к крови.

Тьма сомкнулась. Я провела языком по зубам – острым, белым, новым. В кувшине Дарвулии было много секретов, и не все из них касались трав и настоек. Где-то за стеной заскулила собака. Или ребёнок. Неважно. В Чахтице всегда плакал кто-то.

Они думали, что тюрьма – это камни. Наивные. Настоящая клетка была у меня внутри всё это время – ржавая, тесная, с обломками костей на дне. Собранная из страха, боли и силы. Я просто… выпустила её наружу. Дала ей покормиться. В темноте что-то засмеялось. Не я. Что-то другое. Голодное. Что уже начинало искать новый дом. Новые руки. Новое сердце. Новый желудок.

И мне стало страшно. Впервые за много лет. И я начала рассказывать. Себе. Стенам. Крысам. Призракам девочек, что танцевали в лунном свете, просачивавшемся сквозь щели в кладке. Моих девочек.

Потому что каждая история должна быть рассказана. Особенно история королевской крови.

А теперь слушайте внимательно. Слышите? Это не крысы скребутся под полом. Это они – мои девочки – смеются шепоточками, пока их ногти растут сквозь гнилые доски. Скоро. Очень скоро мы снова будем…

Купаться.

Интерлюдия

Замурованная уже четыре года, я слышу, как время течёт по стенам – медленное, вязкое, словно кровь по мраморным ступеням. Сегодня мне приснился сон. Или видение. Разница стёрлась, как грань между жизнью и смертью в моих покоях.

Мне было семь лет, когда я впервые почувствовала вкус власти над жизнью.

Чахтицкий замок в те дни ещё не знал моего истинного лица. Стены хранили лишь детский смех и запах яблочных пирогов, которые пекла старая Агнеш. Но даже тогда, в башне северного крыла, жила тьма – густая, липкая, терпеливая. Она ждала меня, как паук ждёт муху в углу паутины.

В тот августовский день солнце било в окна так яростно, что камни стен казались раскалёнными. Я играла в саду с Катариной, дочерью конюшего – девочка с волосами цвета спелой пшеницы и глазами, синими, как весеннее небо над Дунаем. Мать говорила, что играть с прислугой неприлично, но мать часто уезжала в Вену к своей сестре, оставляя меня наедине с няней Илоной – женщиной с лицом вяленой рыбы и душой церковной мыши.

Катарина смеялась, гоняясь за бабочкой между кустов роз. Её смех звенел, как серебряные колокольчики, и что-то внутри меня – что-то теплое и пульсирующее – пробудилось от этого звука.

– Поймай её! – кричала Катарина, указывая на жёлтую бабочку, севшую на край фонтана.

Я поднялась с мраморной скамьи, где читала «Жития святых» (Илона настаивала на благочестивом чтении), и медленно подошла к фонтану. Бабочка сидела неподвижно, раскинув крылья, словно крошечная икона на каменном алтаре.

– Какая красивая, – прошептала я, осторожно протягивая руку.

И тогда это случилось. Мои пальцы сомкнулись на трепещущем тельце – не резко, не жестоко. Просто… властно. Я почувствовала, как под кожицей моих ладоней билось крохотное сердечко, как дрожали усики, как…

Щелчок.

Такой тихий, что даже Катарина не услышала. Но для меня он прозвучал громче грома во время летней бури. Бабочка обмякла в моих руках, превратившись из живого чуда в жёлто-чёрный лоскуток.

– Что ты наделала?! – Катарина подбежала, и в её голосе я услышала что-то новое. Страх. Первый страх, который я вызвала сознательно.

– Она была слишком красивой, – ответила я, рассматривая мёртвое насекомое.

Катарина попятилась. Её синие глаза расширились, и в них отразилось что-то, что заставило моё сердце биться чаще. Восхитительное, пьянящее что-то.

– Ты… ты злая, – прошептала она.

– Нет, – улыбнулась я, сжимая мёртвую бабочку крепче. Жёлтая пыльца с крыльев окрасила мои ладони, словно золотая краска. – Я сильная.

Тогда я ещё не знала, что сила и зло – лишь разные имена одной сущности. Не знала, что этот момент станет первым звеном в цепи, которая приведёт меня к купели из крови и купальне из слёз. Но что-то внутри – та самая тёмная, терпеливая сущность – уже знала.

Вечером, когда Илонка укладывала меня спать, читая молитвы на латыни, я лежала с закрытыми глазами и вспоминала этот щелчок. Снова и снова. Как одержимая. А за окном, в башне северного крыла, что-то засмеялось тихим, довольным смехом.

Катарина больше никогда не играла со мной. Ило