Колесо года

– Значит, ты всё равно пойдёшь на корпоратив, где будет твоя бывшая?

– Почему тебя стало задевать, что у меня есть своя жизнь?

«Почему тебя стало задевать, что у меня есть своя жизнь?» – прозвучало в моей голове за миг до того, как Андрей это сказал. Я знала, чем закончится наш очередной скандал. Накануне я несколько часов писала и зачеркивала один вариант за другим. Среди них не было ни единого хорошего.

– Слушай, может, возьмем перерыв? – Андрей устало помассировал переносицу. Взгляд его синих глаз оставался таким же сапфирово-ярким, как в тот февральский вечер, когда мы целовались на балконе.

– Предлагаешь расстаться? – сухо спросила я. Стало жалко, что я не курю.

Было бы круто достать сигарету вместо того, чтобы снова начать давиться слезами.

– Пока нет. Но, вообще-то, расставание – это тоже выход. И не самый плохой.

– Зачем ты вообще всё это начал? – в голосе у меня задребезжало, как всегда, когда подступали рыдания. – Зачем ты мне врал, что любишь?

– Я же не мог знать, сколько это продлится, – Андрей стоял, скрестив руки на груди, такой спокойный, что меня тошнило. – Тогда любил. Сейчас – не знаю. Дай мне перерыв, чтобы разобраться в этом, пожалуйста.

– А потом? Вдруг мы совсем расстанемся?

– Ну и что? Значит, у нас с тобой были отличные несколько месяцев. Я никогда не пожалею об этом. Да снова бы повторил.

Он попытался улыбнуться, но получилось криво. Я не могла больше смотреть ему в глаза – я вообще не хотела на него смотреть. Это означало запоминать его, как в последний раз перед разрывом, что было бы совсем невыносимо. Если бы Андрей предложил взять гитару и спеть для меня, мне стало бы немножко легче. Но он не предложил, а гордость не позволила мне попросить его об этом.

Я вернулась в свою квартиру, разбитая и несчастная. Сначала не придала значения тому, что дверь открыта, хотя моей подруги не могло быть дома – лето она проводила на море. Мне потребовалось время, чтобы почувствовать запах гренок с кухни. Услышать звук кофеварки. Заметить на вешалке серый пиджак в мелкую полоску. Даже осознав, я долго не могла заставить себя сделать несколько шагов вперед или подать голос. Так и стояла на пороге, ошеломленная и все еще опухшая от недавних слёз, когда отец сам вышел ко мне.

– Привет, солнышко. Решил тебя проведать.

Из-за летнего зноя он развязал галстук и расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки. Рукава её были закатаны до локтей. Папа вытер руки полотенцем, а потом обнял меня, как будто так и должно было быть. Я стояла, заледенев, и не знала, что сказать ему. Кроме того, что он подонок и что я не хочу его видеть, разумеется.

– Проходи на кухню, доча. Я как раз приготовил омлет и поджарил гренки.

Конечно, он заметил, что у меня физиономия в красных пятнах от плача, но ничего не спросил. И на том спасибо.

– Надеюсь, к маме ты не пойдешь? – выдавила я, левой ногой стягивая с правой босоножку. – Не будешь снова мучить её своими играми в прятки?

– Маму я навещу потом, – пообещал отец. – Тебе я сейчас, кажется, нужнее.

Я вымыла руки и села на табурет в углу стола, подобрав в груди ноги с коричневыми от пыли ступнями. Папа разлил кофе по двум кружкам. Добавил в мою две ложки сахара. Разложил по тарелкам омлет и гренки с золотистой корочкой. На краю тарелки он изобразил рожицу из кетчупа, как делал, чтобы повеселить меня лет в пять. Меня при виде этого пробрала дрожь ужаса.

– Я чувствую, что страницы в ежедневнике, который я тебе дал, почти закончились.

– Ага. Всего одна осталась.

– Расскажи, как ты использовала мой подарок?

Глаза отца были чёрными, словно крепкий кофе. Кетчупная рожица ухмылялась кровавым ртом. Я могла бы соврать папе или отказаться говорить, но мне позарез нужна была новая записная книжка. Жизнь, развалившаяся на кусочки, снова нуждалась в чётком плане и хоть какой-то определенности. Поэтому я рассказала всё. А, когда закончила, заметила, что отец разочарован.

– Думаешь, я использовала ежедневник неправильно? – хмуро спросила я. – Если люблю, должна была строить отношения без таких вот костылей?

– Плевать мне на твои романтические фанаберии. Жаль, что ты так и не научилась замечать чудеса. Знаки судьбы открываются тебе, а ты не видишь. Даже волшебный предмет ты всегда использовала формально.

– А мне плевать на твои чудеса, – вяло огрызнулась я. – Мне хочется вернуть отношения с Андреем. Мне кажется, я всё испортила.

Отец засмеялся. Негромко, шелестяще. С таким звуком летят по асфальту осенние листья. Кажется, я никогда до этого не слышала, как папа смеётся.

– Я ничего не понимаю в любви, малышка. Когда мне захотелось, чтобы кто-то встречал меня с дороги, я нашёл женщину с мягкими руками. Когда захотел продолжится в ком-то, дал жизнь тебе. Любовь это или эгоизм?

– Просто подари мне ещё один ежедневник. Я хочу знать, что будет дальше.

– Зачем? Твой юношеский романчик или продолжится, или нет. Может, затянется на год. Может, лет на пять. Или ты подашь на развод в двадцатую годовщину. У тебя правда хватит воли вычеркнуть человека из своей судьбы, если ты узнаешь, что вы будете вместе не до гроба?

– Хочу хотя бы знать, буду ли я счастлива. Имеет ли это всё смысл?

– А какой смысл должно иметь? Ни мессию, ни антихриста вы не родите, век сейчас не тот. Любовь может научить тебя видеть суть вещей, но это только на твоей совести. Точно скажу, что мальчик твой не изменится. Без предсказаний знаю, что дрессировать людей – дело глупое, хоть и увлекательное.

– Значит, твои подарки для меня закончились? – спросила я, вилкой размазывая омлет по тарелке.

Отец покачал головой.

– Нельзя слишком много рычагов судьбы отдавать в одни руки. Я знал людей, которые, вместо того, чтобы проживать жизнь, исписывали кипы бумаги, пытаясь просчитать идеальную судьбу. Они сморщивались, скрючивались и седели, не разгибая спины над своей писаниной. Ещё страшнее глядеть на бедолаг, которым открылась книга судеб: они прочитали тысячи биографий своих двойников и уже никогда не могли быть счастливы в той единственной реальности, что им досталась. Видел я даже одного идиота, который настолько зачитался книгой прошлого, что не добрался до книги будущего…

Папа увидел, что мне это неинтересно, и прервал сам себя печальным вздохом.

– Одна страница у тебя осталась, верно? Доставай ежедневник.

Я прошлёпала в коридор босыми ногами. Долго копалась в сумке, дёргала молнии, перетряхивала карманы. Отец пил кофе, прислонившись плечом к косяку.

– Забыла у Андрея, кажется. Чёрт. Что, если он прочитает?

– Подумает, что ты ведёшь дневник, – папа наклонил чашку, вглядываясь в кофейную гущу. – Вот тебе и повод вернуться… Подумай пока, что ты настолько сильно хочешь спросить.

Я долго ехала на тряском автобусе, в котором не работал кондиционер. Потом шла пешком, иногда останавливаясь, чтобы выбить из босоножек песок. Сарафан у меня взмок на спине. Лучи закатного солнца жарили плечи и слепили взгляд. Я перебирала в голове один вопрос за другим, отбрасывая неважные, недостаточно точные или очевидные.

«Он любит меня сейчас?»

«Он сможет любить меня когда-нибудь?»

«Будет ли он без меня счастливее?»

«Что мы друг с другом делаем?»

Я проскользнула во двор тихо, даже калитка не скрипнула. Андрей дал мне ключи, и дверь поддалась легко. Судя по долетающим изнутри звукам стало понятно, что он где-то на втором этаже мучает гитару. Я не хотела пересекаться с ним, только забрать мой ежедневник. Накануне я ведь исписала несколько листов… Где-то здесь, в прихожей, у трюмо…

Потрепанная книжка лежала там, где я ее и оставила, раскрытая в самом конце. Только последней, единственной чистой страницы не было. Я перелистала подарок отца несколько раз, натыкаясь на старые записи, размазанные и перечеркнутые, не понимая, как это возможно.

Чуда не случилось. Последний чистый лист, аккуратно вырванный, я заметила здесь же, на магнит пришпиленный к холодильнику. Андрей сложил из него аккуратное сердце и что-то написал внутри. Слова я разобрать не могла, потому что в глазах всё поплыло от слёз. Мой последний шанс на ответ исчез. Окошко в будущее для меня захлопнулось.

– Можешь не читать. Я оставил записку, потому что думал, что ты придёшь, когда меня здесь не будет. Ты не брала телефон.

Андрей уже спускался по лестнице. Слишком занятая поисками, я упустила момент, когда замолчала гитара и раздались его шаги. Он не понимал, что натворил с моим будущим, и не знал, отчего я сейчас реву.

– Можешь не читать, – повторил Андрей. – Просто спроси. Я тебе так скажу.

Лучи закатного солнца били из окна ему в спину. Андрей остановился рядом со мной. Высокий, тонкий и золотисто-светлый, как пшеничный колос.

– Я что, снова что-то не так сделал?

Я плакала, сминая в руках бумажное сердечко, и ничего не могла сказать.

Кости старого мира

Рассказ вошёл в ТОП-10 конкурса “Коллекция фантазий”

Мы встречаемся у выхода из Лабиринта. Гек приходит первым и зажигает керосиновую лампу. В этом коридоре электричество давно уже не включают, чтобы поберечь наш бедный старенький генератор, благодаря которому в теплицах зреют яблоки, а фильтры в баках с утробным хрипом очищают воду. Ма и Па говорят, что скоро световой день в Лабиринте сократят, иначе энергии не хватит на ещё один урожай. Каждый выращенный здесь кустик картошки – это победа, очередная маленькая отсрочка. Пока еды хватает, мы можем оставаться под землёй, сколько угодно.

Я часто думаю о том дне, когда генератор отключится. Иногда в тревожном мигании электрических ламп на потолке мне чудится пульс. Вот оно, механическое сердце Лабиринта! Что будет, если оно остановится? Растения в теплицах погибнут в кромешной темноте. Я больше никогда не услышу хрипа фильтров, сколько бы ни прижимала щёку к холодной стенке водяного бака. А нам всем, наверное, придётся навсегда покинуть дома. Мне будет ужасно грустно!

С другой стороны, в этот день люди, наконец, выйдут на поверхность. Разобьют грядки под настоящим солнцем, наберут воды в реке, построят новый дом среди зелёного леса. А нам не придётся больше скрывать свои вылазки от взрослых.

Итак, Гек всегда приходит первым. Он жжёт лампу для меня, потому что я ненавижу ходить по Лабиринту в темноте. Для Инго и Лоры-Лин это не проблема: они ориентируются в запутанных переходах, как мыши в собственных норах. Иногда, когда мы гуляем по заброшенным коридорам, кому-то из них приходится взять меня за руку, чтобы я не потерялась. На тощих плечах Инго болтается рюкзак, Лора-Лин шагает налегке. Издалека увидев тёплый огонёк лампы, я благодарно улыбаюсь.

– Зачем ты взял сумку? – ворчит Гек на Инго. – Нам сегодня далеко идти, ты устанешь и будешь ныть.

Тот обижается. Подтягивая лямку рюкзака, он надувает губы и смотрит себе под ноги.

– Я никогда не ною, – бурчит Инго. – Скорее уж Кейди, как обычно, разревётся.

Это он про меня. Неприятно, на правдиво: довести меня до слёз – раз плюнуть. До смеха, впрочем, тоже. Я не плакса, просто эмоций во мне бывает так много, что я готова взорваться, как газовый баллон.

– И я не собираюсь пить воду на поверхности, – добавляет Инго. – Я взял фляжку очищенной.

– Ну, ладно, ладно! – успокаивает его Лора-Лин. – Пригодится нам твой рюкзак.

А Гек уже цепляет лампу на крюк в стене и гремит цепью. Этот выход распечатали ещё до нашего рождения, навесной замок насквозь проржавел. На металлической двери видны потускневшие картинки, оставленные старшим поколением: восклицательный знак в жёлтом треугольнике, кричащий уродливый человечек и несколько непонятных нам цифр. Вокруг нацарапаны перочинными ножами имена детей, приходивших сюда в разные годы. Моё здесь тоже есть.

Гек ослабляет цепь, но не снимает полностью, чтобы никто не знал, что мы выходим на поверхность. Вдвоём с Инго они толкают тяжёлую створку дверей.

Сквозь щель бьёт свет, такой яркий, что слепит глаза. Это солнце.

***

С солнцем у меня вышла смешная история. Мы тогда только начинали наши вылазки и, конечно, боялись всего подряд. Страшно было впервые сделать шаг с твёрдого бетонного пола Лабиринта на мягкую чёрную землю. Нас пугали крики птиц в ветвях и стрекотание насекомых в траве. Гек сначала подумал, что это растения на поверхности стали хищными и готовы броситься на нас. Лора-Лин однажды наступила на жгучий побег с резными листочками и визжала так, будто умирает. А я была осторожна. Пока мои друзья лазали по деревьям или продирались через кусты, я сидела на бетонных плитах у входа в Лабиринт и грелась на солнышке.

К вечеру моя кожа покрылась странной аллергией. Покраснели руки, щиколотки, шея и даже лицо. Я сразу же разревелась, поэтому стала совсем малиновой. Я решила, что теперь, наверное, умру. Лора-Лин едва смогла меня успокоить и кое-как уболтала ничего не говорить взрослым. Отец запер бы её навсегда, если бы узнал, что его принцесса, закатав брюки до колен, лазает по лесу на поверхности и ловит в траве скользких пятнистых зверьков.

Так что я просто забралась в постель, забилась в спальник с головой и сказала, что плохо себя чувствую. Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Я ощупывала лицо и руки, проверяя, не покрылась ли волдырями. Утром, посмотрев в зеркало, я удивилась, не найдя на щеках и шее гноящихся язв. Но моя кожа вместо этого всего лишь немного потемнела и стала золотистой.

– Это загар, – объяснил дедушка Бенни, когда я помогала ему в теплицах.

– Я заболела?

– Нет, это не вредно. Так бывает от яркого света. От солнца, например. Но я никогда бы не подумал, что можно получить загар под лампами в теплице.

Он хитро улыбнулся. Я смущённо потупилась и стала вдвое усерднее поливать помидорную рассаду из тяжёлой лейки. Я была рада, что, по крайней мере, не умираю, и стыдилась собственного страха. А Гек-то несколько дней подряд отдавал мне свою порцию яблок, как будто я болела!

Иногда мне казалось, что дедушка Бенни и другие взрослые давно знают о наших вылазках, но закрывают на это глаза. Всем известно, что генератору отпущено, в лучшем случае, ещё несколько лет. Нашему поколению рано или поздно предстоит выйти на поверхность и жить вне защищенных стен родного Лабиринта. А пока мы играем со взрослыми в странную игру, когда они притворяются, что не знают, куда мы пропадаем на несколько часов.

***

Снаружи дверь в Лабиринт бурая от разводов ржавчины, а замка вовсе нет. Гек подкладывает камешек, чтобы мы легко смогли вернуться, и маскирует вход густым ковром мха. Отсюда виден только небольшой холмик неправильной формы, но под землёй Лабиринт огромен. Нужны целые сутки, чтобы обойти хотя бы один из его уровней. Прощаясь, мы по очереди кладём ладони на холодную железную дверь. Это наша традиция: обещание, что с нами всё будет в порядке и мы скоро вернёмся домой. С нами никогда не происходит плохого.

– Может, как обычно, просто погуляем по лесу? – робко предлагает Инго. – Что мы не видели на “коробках”?

Около “коробок” ему всегда не по себе. Когда мы забредаем туда, чтобы погулять и порыться в мусоре, Инго обычно ждёт нас у кромки луга, не заходя на асфальт.

– Ты такой трус! – Лора-Лин морщит нос. – Кейди и то не боится!

Я смущённо улыбаюсь. Приятно в чём-то быть не хуже всех! Я самая маленькая и слабая из них, при рождении моя капсула инкубатора дозрела последней. Но это не значит, что я самая трусливая.

– Я покажу кое-что интересное, – говорит Гек. – И там уже ВСЕ побывали.

Он выделяет это “все” голосом и округляет глаза. Значит, три десятка подростков из нашего поколения сходили туда, и с ними ничего не случилось. Чем мы хуже других?

Мы идём через светлый лесок. Небо сегодня ярко-синее, как ткань моего спального мешка, а в кронах оглушительно кричат птицы. Я люблю птиц. Мы в Лабиринте держим волнистых попугайчиков и канареек, потому что они чувствуют, какие коридоры безопасны, а какие наполнены вредным газом. Я знаю, что люди на поверхности держали в домах разных зверей просто веселья ради. Одни были им друзьями и компаньонами, другие приносили пользу. У нас есть только немного кормовых животных и птицы. Иногда из отдалённых коридоров приходят кошки: Ма считает, что они лезут с поверхности. Это добрый знак. Когда первая кошка пробралась в птичник и передушила почти всех канареек, в Лабиринте устроили праздник. Значит, наружность стала безопасна, там есть хищники и травоядные, а природа жива.

Все праздновали, а я горевала. Сидя на полу птичника, я плакала над безжизненными жёлтыми тушками, свёрнутыми хрупкими шейками, раскрытыми в немом крике клювами. Я не радовалась приходу кошек. Я жалела канареек.

У попугайчиков, которых мы держим в клетках, цветные перья и мелодичное пение. На поверхности же у всех птиц серые, тёмно-коричневые или чёрные крылья. У одних голоса тонкие, будто мышиным писк, а у других хриплые и грубые, как у работающих с углём стариков. Я однажды видела, как чёрные птицы клюют мохнатого зверя гораздо больше них самих. Он был уже мёртвый, и на жаре от его тушки исходил сладковатый запах. Скорее всего, он не был убит клювами, а лежал тут уже давно, но меня всё равно затошнило от ужаса. С тех пор я всегда вздрагиваю, если слышу над головой птичьи крики, похожие на смех простуженного человека.

Мы выходим на луг. Тень леса больше не защищает нас, солнце печёт затылки и плечи. Здесь трава доходит нам почти до пояса, а над незнакомыми цветами, звеня, вьются насекомые с длинными блестящими телами и прозрачными крылышками. Я срываю с шеи платок и повязываю на голову.

Инго предлагает всем воды, и мы с радостью соглашаемся. Теперь мы понимаем, что он был прав, прихватив сумку. Мы благодарим его, хвалим, хлопаем по плечам. Вода в фляге невкусная и отдаёт металлом, но от неё становится свежее.

Инго то и дело поправляет лямку неудобного потрепанного рюкзака, который сшили для него родители. Ему, по-хорошему, не стоит шататься с нами. Его мама и папа – “помнящие”. Они должны беречь знания о старом мире и передавать их потомкам. Инго, то есть. Он и сам станет “помнящим” и будет рассказывать детям важные неинтересные вещи, а ещё будет следить за генератором, если тот не выключится раньше. Мне жалко, что эту скучную, но необходимую работу придётся взять на себя Инго. Друг достаёт нас правилами, но мы всё равно его любим. Он – нянька и наседка, наш дорогой зануда, который следит, чтобы мы не пили из ручьёв и не брали в руки незнакомые ягоды.

Лора-Лин срывает цветок с синими лепестками и вплетает в волосы. Ей очень идёт, потому что глаза у неё как раз голубые. Я тоже хочу цветок, но в моих жидких рыжих косичках он не удержится. Лора-Лин набирает целую охапку растений, с лепестками и без, и мы на ходу плетём венок.

Среди трав попадается жгучая, я шиплю от боли и трясу рукой в воздухе. Ай! Инго ворчит, а Гек дует на мои пальцы.

Гек старше всех нас на два года, поэтому чувствует себя главным и частенько командует. До рождения его не растили в капсуле инкубатора, как нас, а вынашивала в животе мама. Мне всегда становится не по себе, когда я думаю об этом. Человек не должен появляться на свет, как кормовое животное, разве нет?

Гек огрызается: мол, вырасти из эмбриона, замороженного семьдесят лет назад, тоже жутковато. Я могла бы быть его бабушкой. На этом моменте я каждый раз прекращаю спор и начинаю хохотать. Я – бабушка Гека? Он просто огромный, а кожа у него тёмная, как у спелой сливы. Я же маленькая, бледная, с рыжими косичками. Мы – два самых непохожих человека на свете!

Луг кончается, а за ним бежит дорога. Асфальт весь изломан, будто стекло, по которому лупили молотком. Из трещин пучками торчит свежая трава. Иногда на обочине встречаются ржавые остовы машин, похожие на скелеты. Я знаю, что такое автомобиль, хотя никогда не видела настоящих. Я даже марки смогу различить: у деда хранится журнал с цветными наклейками. Это единственное, что он смог взять с собой в убежище, когда начался Грибной дождь, поэтому он очень дорожит журналом. Я всегда мою руки, если хочу его полистать.

– Кейди, что это была за машина? – спрашивает Лора-Лин, ткнув пальцем в груду металла, обросшую ржавчиной.

Я прищуриваюсь. Я в этом эксперт! Кабина квадратная, колёса большие – я не смогу обхватить их, даже если широко разведу руки.

– Грузовик! – говорю я с видом знатока.

Марок всего пять: Грузовик, Гоночная, Легковушка, Тачка и Супер-пупер-тачка. Все они бережно подписаны печатными буквами в дедовом журнале. Судя по наклейкам, Супер-пупер-тачек было больше всего, но на дороге я их не вижу.

В следующей машине нет стёкол. Лора-Лин просит Гека её подсадить и забирается внутрь, но тут же выкатывается наружу с визгом. Обивка автомобильного кресла пищит и пучится. Внутри свили гнездо мыши. Мы вчетвером так хохочем, что чуть не падаем на землю.

Я чувствую, что устала, а ремешок сандалий натёр мне ногу. Как и предсказывал Инго, скоро я начинаю ныть. Тогда Гек со вздохом садится на корточки, чтобы я смогла забраться к нему на спину, и подхватывает меня под коленки. Теперь я, довольная, еду верхом.

– Как он тебя только терпит, – ворчит Инго.

Но я знаю, что Гек не терпит, а даже рад меня катать. Я слышу, как учащённо бьётся в широкой груди сердце, когда обхватываю его торс, чтобы удобнее было держаться. Пока мы идём, я то пою ему в ухо дурацкие песни, то издаю смешные звуки губами, чтобы поразвлечься. Гек несколько раз грозится скинуть меня в кусты, но всё равно несёт очень бережно. Я знаю, что он меня обожает.

Мы приходим к “коробкам”. Многие из них разрушены, но встречаются и целые. Со столбов гигантской паутиной свисают оборванные провода. Асфальт здесь совсем дрянной, под ногами хрустят обломки кирпича и битые стёкла. Инго снова нервно подёргивает рюкзак за лямки.

Среди “коробок” я чувствую себя чужой и странной. Прежний мир мёртв, а мы ползаем по его костям и изучаем строение скелета. Жутковато!

Гек ссаживает меня на землю. Он почти не запыхался. Он сильнее любого из нас, потому что старше и потому что помогает родителям в их деле. Его мама растит кормовых животных, а отец рубит туши и относит на ледник. Гек тоже таскает мешки с мясом на нижние уровни Лабиринта, где всегда холодно и не портится пища. От работы мускулы у него сделались крепкими, как сталь. Удивительно, что такими грубыми большими руками он может ловить насекомых с цветными крылышками и отпускать, не навредив им.

Гек ведёт нас к одной из “коробок”. Дерево под ней так разрослось, что крупные ветви оплетают козырёк над металлической дверью и заглядывают в окна.

– Внутрь полезем? – неуверенно спрашивает Инго, закатывая рукава.

– Ага. Туда уже ходили, пол внутри крепкий, – успокаивает нас Гек.

Мне радостно и тревожно. Мы не раз гуляли рядом с "коробками", но ещё никогда не забирались внутрь. Лора-Лин карабкается первой, а Гек подсаживает нас одного за другим. Подпрыгнув, он хватается за нижнюю ветку и подтягивается на руках. Хорошо, что ему приходилось столько упражняться в перетаскивании туш на ледник!

Кора у дерева шершавая, чёрная и морщинистая, а листья резные. Я срываю один, чтобы забрать с собой. Иногда я приношу трофеи с поверхности домой и прячу во внутреннем кармане спального мешка. Жаль, что цветы быстро скукоживаются, а ягоды легко раздавить.

На некоторых окнах, мимо которых мы карабкаемся, видны лотки с остатками земли. Наши предки растили здесь овощи, чтобы не спускаться в огород? Когда я неосторожно ставлю ногу на такой лоток, решётка под ним ломается. Геку приходится схватить меня за ремень на брюках и усадить на крупную ветку. Я с любопытством смотрю вниз. Лоток треснул, земля рассыпалась по асфальту.

– Вот так может разбиться твоя башка, – упрекает меня Инго.

Дальше я карабкаюсь осторожнее.

Мы забираемся на одну из огороженных смотровых площадок, которую наши предки, похоже, использовали как склад. В углу стоит ржавое сооружение с двумя колёсами, двумя педалями и цепью. Я вижу несколько пластиковых кресел, поставленных одно на другое: в верхнем свила гнездо какая-то птица.

Лора-Лин забирается на перила и болтает ногами. Ветер треплет её длинные светлые волосы, вырывает из косички цветок и уносит прочь. Инго вытирает со лба пот. Я сажусь на корточки перед ржавым уродом и пытаюсь покрутить педали. Верхнее колесо начинает вращаться, жутко лязгая.

– Что это такое? – спрашиваю я у Инго.

– Не знаю, – неохотно признаётся он. Ему нравится казаться всезнайкой.

– Может, спортивный тренажёр? – Гек тоже садится на корточки рядом со мной.

– Крутишь за эти рычаги и качаешь руки?

– Нет же, – вмешивается Лора-Лин. – Я знаю! Это такие колёса, в которых бегали ручные мышки.

Я с сомнением смотрю на ржавые спицы. Мне кажется, они могут перемолоть мышку в один миг. Тем более, ручную!

Со смотровой площадки в комнаты ведёт дверь, верхняя часть которой сделана из плексигласа, как в теплицах. Гек просит мой платок и, обернув кулак, разбивает стекло в один миг, а потом поворачивает ручку изнутри.