Отъявленные благодетели. Экзистенциальный боевик

Ангел улыбнулась.

– Более того, Олег. Сам дискурс «измена – верность» подразумевает, что кто-то кому-то принадлежал, а это не так. Никто никому не принадлежит и принадлежать не может. Мы свободны, мы вольны, мы ищем счастья, кайфа, только и всего.

– Только и всего. Как хорошо, что ты так глубоко понимаешь эти моменты.

– Я их отлично понимаю, милый. Ты разглядел проводника?

– Не особо. Парень какой-то.

Я его не разглядел, потому что все еще был мысленно занят дракой в шатре. Ну действительно, что за ушлепки? И главное, зачем?

– Мне он понравился. Он высокий, стройный и голубоглазый. Мне кажется, у него отличный член. Я хотела бы после завтрака пригласить его в купе. Ты мог бы куда-нибудь уйти? В вагон-ресторан, например? Это просто физиология, не волнуйся. Я всегда хотела почувствовать в себе мужчину с такой внешностью. Я сейчас о нем говорю, а у меня трусики промокли, представляешь?

Меня затошнило. Я улыбнулся. Я даже взмолился – Господь, сука такая, дай мне смотреть равнодушно! Дай, сука!

– Без проблем, Ангел. Развлекайся.

И хохотнул. По-моему, натурально получилось. Проклятая патриархальность. Сидит занозой. Ну, хочет Ангел трахнуться с проводником, мне-то что за дело? Я сам, может, тоже с ним трахнусь. Если захочу. Только я чего-то не хочу.

В дверь постучали. Я открыл и сел на полку. На пороге стоял проводник. Ангел оживилась. Села. Одеяло сползло с полных плеч, обнажив груди, выигрышно поддерживаемые бюстгальтером. Проводник впился глазами. О, да! Его живо заинтересовали молочные холмы моей девочки. Каких только извращенцев не берут в проводники! Олень.

– Доброе утро. Я ваш проводник Андрей. Сижу в том конце вагона.

Олень мотнул башкой влево. Любишь налево ходить, да? Олень.

– Можете подойти за стаканами и подстаканниками. Еще у нас есть шоколадки, бич-пакеты, кипяток. Можно заказать еду из ресторана.

Ангел улыбнулась и прикусила нижнюю губку.

– Мой брат сейчас пойдет в ресторан, а я хотела бы остаться здесь одна, потому что недомогаю. Я была бы вам очень благодарна, Андрей, если б вы обо мне позаботились. Вы могли бы обо мне позаботиться?

Голос Оленя подернулся хрипотцой.

– Мог бы. Чего вы хотите?

– Я хочу вас. То есть я хочу, чтобы вы принесли мне стакан горячего чая и шоколадку.

Я отвернулся к окну. Мне нельзя было смотреть в другое место. Моя верхняя губа заподпрыгивала вверх, обнажая желтоватые клыки. Выдохнув, я сказал:

– Пойду зубы почищу и в ресторан. Страшно проголодался. Пока, сестренка.

Уйти просто так Ангел мне не дала. Притянула двумя руками и поцеловала в щеку.

– Пока, братик. Приятного аппетита. И никуда не торопись. Андрей, вы ведь посидите со мной за компанию? Я ужасно не люблю пить чай одна. Вы не оставите меня одну?

– Не оставлю. Я занят, но я найду время.

– Это так мило с вашей стороны. Вы вообще очень милый, вы знаете?

Дальше я не слушал. Оделся и ушел в туалет. Олень тоже ушел. За чаем и шоколадкой. В туалете я понял, что не взял щетку и пасту. Вернулся. Купе было заперто. Прижался ухом. Ангел и Олень разговаривали. Сейчас она у него отсосет. Или он трахнет ее раком. Может, кончит на грудь. Или как я, на живот. Или Ангел захочет, чтобы он кончил ей прямо в рот? Чтобы глотать жадной сучьей глоткой густую сперму. Ни в чем чтобы себе не отказывать! А мне какое дело? Совершенно никакого! Метамодернизм. Пошли они на хер.

Я кинулся в ресторан. Водочки надо накатить. Или вискарика. Или того и другого. В ресторане было безлюдно. Я с ходу саданул сто. Буфетчица крякнула и улыбнулась красными губами. Я увидел окно. В голове щелкнуло.

– Неси, мать, бутылку самого дорогого коньяка!

– Самого-самого?

– Его!

Я подозревал, что бутылка самого-самого дорогого коньяка хранится в закромах и буфетчице придется за ним идти. Так и вышло. Едва она скрылась, я открыл окно на максимум, вполз в него головой вперед, встал на раму, а потом переполз на крышу поезда. На крыше я побежал к восьмому вагону. Быстро сосчитал нужное купе. Свесился, уцепившись ботинками за железный выступ, нужный хер знает для чего. Я понимал, что могу навернуться. Также я понимал, что мне будет непросто разбить кулаком окно, пробраться внутрь и убить Оленя до того, как он откроет купе и убежит. Собственно, я и не собирался разбивать стекло кулаком. Я собирался вежливо постучать с перепуганным лицом, чтобы меня впустили. Если, конечно, они обратят внимание на стук за своим поревом. Гнусным, грязным, животным поревом. Я свесился и заглянул в купе, распластав руки, как муха лапки. Ангел и Олень сидели за столом. На столе стояли дорожные шахматы. Все были одеты. Даже Ангел прикрыла шмотками свои перси. Какой, Господи, восторг! И какой, Господи, развод. Я чуть не обосрался от облегчения. Я уже пополз назад, когда увидел впереди туннель. Как недальновидно! До туннеля оставалось метров десять, когда я все-таки вполз на крышу и лег на спину. Над головой замелькала чернота. Уши наполнились лязгом. Она играет с Оленем в шахматы, только и всего! А сама думает, будто я думаю, что она там трахается. Нет уж. Такого удовольствия я ей не доставлю. Пусть думает, что я думаю, как она думает, а я буду делать вид, что так оно и есть. Трахаешься – трахайся. Метамодернизм. Спокойно совершенно. У меня это легко получится. Ну, играла в шахматы и играла, что тут такого? С этим я запросто могу жить.

В ресторан я вернулся тем же путем, каким ушел. Буфетчица стояла за стойкой и прифигела.

– Не блажи, мать. И полицаев не надо. Тебе никто никогда не поверит. Физически провернуть финт с крышей почти невозможно.

Буфетчица кивнула задумчиво.

– Коньячок берешь?

– Конечно.

Пятнадцать тысяч рублей. Бутылка «Курвуазье». Хорошо, что Сбербанк платит.

В купе я вернулся через час. Оленя уже не было. Ангел лежала под одеялом совершенно голая. Она уведомила меня об этом с порога:

– Я совершенно голая и потная. Не ложись ко мне. Андрей – это какая-то фантастика!

– Прямо фантастика-фантастика?

– Ну, не прямо. Опыта маловато, закрепощенный. Ты лучше.

– То есть ты не уходишь от меня к Андрею окончательно?

– Нет, не ухожу. Но было бы прикольно жить с вами двумя. У него такой… Бархатистый, понимаешь?

Не знаю, что меня выбесило. Наверное, говорить о том, что я подглядывал, было не в моем характере, и поэтому меня порвало от желания об этом сказать. Я противоречивый, как и все метамодернисты. «Бархатистый» и «фантастика» только подлили масла. Я усмехнулся и брякнул:

– Ты сицилианку плохо разыграла. Перепутала ходы. Е3 надо было раньше включать.

– Что?! Откуда ты?..

– Я вылез на крышу и заглянул в наше купе сверху. Вы играли в шахматы.

Ангел ошарашенно молчала. А потом замолчала довольно. А я лег к ней и тоже ничего не стал говорить. Что тут говорить, когда без слов все понятно?

Такая офигенная идея была – метамодернизм, а теперь всё – тю-тю. Не в пешки игра пошла, в любовь. Ненавижу прямо себя за это. Довыеживался. Но довыеживаться как состояние – тоже ведь метамодернизм. Все на свете – метамодернизм, если поглубже копнуть.

Сначала я лежал в одежде. Потом снял ее всю, закрыл купе и лег. Купе похоже на карцер. Избыток времени, помноженный на дефицит пространства. Ангел откинула одеяло и прижалась ко мне голым телом. И не поленилась ведь раздеться. Как ни странно, в этом было столько нежности, что почти не ощущалось эротизма. Мы будто стали одной плотью. Запах, понимаете? В купе нечего чувствовать. Глазам некуда смотреть, ушам нечего слушать, рукам нечего делать, ногам некуда идти, а переводить все в секс, когда происходит момент нежности, – верх глупости. Я, конечно, чувствовал, как в глубине меня зреет возбуждение, но оно не было диким, и мне нравилось его контролировать, выстраивать плотину, понимая, что за пазухой у меня лежит динамит. В этом залог крепости любой плотины – полная возможность взорвать ее в любой момент. Это вообще принцип долгоиграющей воли. Нельзя запрещать себе что-то на полном серьезе, запрещать можно, только в это играя. Бесполезно становиться заложником своих решений; только подконтрольные решения, то есть решения, которые ты волен отменить, имеют реальную силу. Потому что плотины строят, чтобы взорвать их в нужный момент. Если человек не понимает этого, а мнит свою плотину вечной, рано или поздно он будет под нею погребен. Лучше рано, потому что тогда за ней скопится меньше воды желаний, страстишек, поползновений. Из-под обломков поздно рухнувшей плотины можно и не выплыть.

Я строил плотину, я имел динамит, я пытался осмыслить свою ревность и кренделя на крыше поезда, когда в мои ноздри (от бесчувственности остальных органов они стали суперчувствительными) вполз запах Ангела. До этого я не замечал ее запах. Я узнавал Ангела губами, руками, членом, глазами. Нет, я нюхал ее щелку, но это было нюханье пса, сунувшего морду сучке под хвост. В этом нюханье было много физиологии и мало мифологии. Сейчас, спрятавшись за плотиной, я нюхал Ангела, как гурманы нюхают Гран Крю. Запах плохо поддается осмыслению. Чем пахнет Ангел? Собой. Очевидный ответ, за которым ничего не стоит. Ни секс, ни убийство, ничто на свете не способно так приятно взбудоражить глубины, как запах женщины. Я нюхал Ангела сначала украдкой, не придвигаясь, не обнимая, не зарываясь ноздрями в завитки у висков. Мы молчали. Я был ей даже чуть-чуть благодарен, что она не прикалывается над моим подглядыванием. Мы лежали преувеличенно ровно, не наползая, как будто мы не голые, не мужчина и женщина, не любовники, а просто разбились в Андах и теперь сберегаем тепло в обнимку. Потом я поджег динамитную шашку. Бикфордов шнур притянул меня к Ангелу. Я внюхался в кожу. Коснулся губами виска, щеки, шеи. Впился. Ангел издала утробный стон.

У Ангела не было плотины. Ангел была самкой. Ангел хотела наброситься, но не набрасывалась, потому что понимала про мою плотину, но понимала не умом, а древней женской хтонью. Я завис над Ангелом в свободном падении парашютиста и как бы упал в нее. Я забыл все, чему меня научила шалавская жизнь. Как сдерживаться, как ловить унисон, как бугрить спину анакондами мышц. Даже мой двойник, постоянный спутник любой потрахушки, не сидел в этот раз по соседству, комментируя мои действия и внешность. Я нечаянно оглох, ослеп, отупел. Чувства и мысли сосредоточились в носу. Физически я трахал Ангела членом, а на самом деле трахал носом. Вниз – вдохнул, вверх – выдохнул. Вниз – вдохнул, вверх – выдохнул. Вниз – вдохнул, вниз – выдохнул. Ангел задрожала. Я трахал уже не Ангела, я трахал сочащуюся щель, мать всех щелей, Матерь Богов. Пора. На хер все плотины мира! Рванул динамит. Шахид и шахидка взлетели на воздух. Кажется, я кусал ее плечо. Кажется, ногти разодрали мне спину. Кажется, во рту солонели слезы. Кажется, Ангел размазывала кровь по моему лицу. Она брала ее со спины и мазала мне на щеки, одновременно целуя и взлизывая их. Кажется, я накапал кровью Ангелу на грудь. Кажется, я повалился сверху и долго лежал, пульсируя в странных местах. Кажется, мы уснули. Я всхлипывал, а потом вдруг очнулся. На ней. С красным запекшимся лицом. Она тоже проснулась. Ее мутные глаза смотрели в мои.

– Что это было?

– Прорыв плотины.

– Какой плотины?

– Не знаю. Знаю, что ты мать всех щелок. Матерь Богов.

– А ты Приап Сперморожденный.

Я заржал. Она тоже. Это было что-то нервное, даже страшное, как возвращение к себе после долгой отлучки. Сучки-случки-отлучки! Такая вот белиберда в голове, представляете?

Я сполз с Ангела и закурил прямо в купе. Посмотрел на часы. Нехило мы вздремнули. Возвращение в реальность было паскудным. Как будто я пас единорогов, а теперь снова буду пасти свиней.

– Слушай, я вся в крови.

– Посмотри на мою спину.

– О Господи! Это я?

– Ты. Или буфетчица. Технически она могла проскользнуть в купе и поцарапать меня граблями.

Меня несло. Когда меня несет, я задаю вопросы.

– Ангел, ты слишком хорошо говоришь и шикарно думаешь для продавщицы мясного отдела. Кто ты?

– А тебе не кажется, что во мне должна оставаться тайна?

– Тайн не осталось. Сейчас они выглядят искусственно. Ты не чувствуешь?

– Чувствую. Ты имеешь в виду соитие?

– Да. Соитие. Очень точное слово. У меня раньше не было соитий. А у тебя были?

– Нет.

Если б могли, мои брови убежали бы на затылок.

– Кто ты, Ангел?

– Ну, хорошо. Я родилась в селе Верещагино в семье библиотекаря. Меня мама одна воспитывала, отец рано умер. Потом я уехала в Пермь, чтобы стать актрисой. Не поступила. Осталась. Пошла по рукам. Оказалась на панели.

– А как ты сошлась с Бориской?

– Я подсела на героин. До ручки дошла. Уехала в православный реабилитационный центр. Ну, можешь представить: строгие матушки, власть обряда. Соскочила. Вернулась в Верещагино. А там Борис храм строит. Он тогда не пил, вырезал по дереву. Талантливый был. Талантом и подкупил.

– Почему ты не ушла, когда он запил?

– Ты жестокий. Не ушла, потому что он во мне нуждался. Я ведь любила его. Хотела ему помочь, спасти, а потом несла крест. Когда не знаешь, зачем живешь, крест помогает, даже если он тяжелый.

– Ты реально Ангел.

– Не смеши. Я мать всех щелок. Матерь Богов. Я два года мастурбировала в ванне, вспоминая твои губы и глаза.

– Офигеть! Я занимался тем же самым. Ну, не два года, но год точно. Я обрадовался, когда узнал, что Бориска умер.

– Я тоже.

– Интересно, это честность или ужас?

– А какая разница? Ты понимаешь, что по законам жанра теперь ты должен рассказать о себе?

Внутренне я вздрогнул. Правду обо мне знали только два человека: детектив Федор Фанагория и помощник патологоанатома Саврас. Они были моими друзьями и сослуживцами. Круг друзей я расширять не собирался ни за какие коврижки. Сраный мудак. Сначала докопался до Ангела, а потом решил дать заднюю. Нужна была тебе ее классическая история? Я снова замер между отчуждением и самоубийственной искренностью. Меня спас проводник Андрей. Олень постучал в дверь. Я отреагировал с преувеличенной резвостью. Мигом завернулся в одеяло и открыл. Андрей окинул нас подозрительным взором.

– У вас лица красные.

– Это грим. Мы актеры. Тренировались.

– На кровь похоже.

– Так и задумано. В ужасах будем сниматься.

– Ладно.

Олень пытался нащупать взглядом глаза Ангела, но Ангел смотрела в окно. Плевать она хотела на этого ушлепка. Отчаявшись, Олень договорил:

– Через полчаса Москва. Сдавайте белье. И подстаканники со стаканами.

– Сдадим.

Я задвинул дверь и сразу стал одеваться. Ангел наблюдала за мной вопросительно.

– О себе ты рассказывать не будешь, правильно я понимаю?

– Неправильно. У меня офигенная биография. На бегу такие шедевры не излагают. Нам надо умыться, привести себя в порядок и сдать всю эту хрень. Заселимся в гостиницу, и я все тебе расскажу. Нам еще Бориску развеивать, если ты не забыла.

– Я помню. Но ты ведь понимаешь, что суть не в этом?

– Конечно, не в этом. Сути нет. Есть только миг между прошлым и будущим, есть только миг, за него и держись!

Я это пропел. Когда тебя припирают к стенке, вариантов два: либо пой, либо бей. Оппоненту сложно этому что-то противопоставить. Разговаривать с придурковатым поющим человеком невозможно. Ну а когда лупят, тут и так все понятно. Но Ангела я лупить никогда не буду. Правда, я так в этом уверен, что мне страшновато. Обычно, когда я в чем-то так уверен, все получается наоборот. Если и здесь получится, я себе руку отрублю, честное слово. Пользуясь пением, я свинтил в сортир. Ну и рожа. Словно я забил свинью, а потом макал лицо в лужу ее крови. Умывшись, я вернулся в купе. Ангел уже оделась. Она на меня немножко сердилась, но верила, что в гостинице я ей все расскажу. Бросив на меня укоризненный взгляд, она ушла умываться. Я собрал белье, стаканы и подстаканники и отнес все это Оленю. Олень был холоден. Видимо, он заподозрил, что мы не брат и сестра. Может быть, он даже настолько проницателен, что заподозрил себя пешкой в чужой игре. Ну, да черт с ним. Москва встретила наш поезд смурой, но сухой погодой. Курский вокзал.

Глава 2. Москва

Мы с Ангелом прошли по вагону и вышли на перрон. Надели рюкзаки.

Прямо на меня шли трое. МУР. Или РУБОП. Им казалось, что они идут незаметно, но меня учили замечать и таких. Опера, что опаснее любых бандитов. Ничего не догоняю. Какого хера происходит? Дать себя арестовать или не давать? Дать или не давать? А если они не за мной? Тот мужик, в шатре, бежал на Ангела. Ну, или мимо, хотя вряд ли мимо. Нет. Ангела я никому не отдам. В очередь, суки. Я скинул рюкзак и повернулся к Ангелу:

– Целуй меня. К нам идут плохие люди. Я хочу, чтобы они не ждали нападения.

Ангел послушалась. Я стоял спиной к приближавшейся троице и целовал свою девушку. Это должно их расслабить. Я мысленно отсчитывал шаги. Пятнадцать, десять, восемь, пять, три. Я оттолкнул Ангела и пробил подсечку-косу за спину. Эти были не чета шатровским. Одного я выхлестнул сразу, а вот двое других отпрыгнули и потащили пистолеты. Пришлось рвать воздух. Я буквально впрыгнул в транс халулайца, так медленно потекло время. Как ни странно, лучше всего убивать кистями рук. При правильном ударе ладонью снизу-вверх носовой хрящ уходит прямо в мозг. При правильном выстреле пальцами-гвоздями глаза легко проваливаются в глазницы, чтобы тут же вытечь слизью на щеки. Так все и произошло. С моей стороны это была не жестокость. Просто рефлексы. Голливудские негодяи в таких случаях говорят – ничего личного. Я схватил Ангела за локоть и быстро пошел по перрону. В таких ситуациях ни в коем случае нельзя бежать. Надо идти спокойно, не озираться, стать невидимым внутренне, и тогда появится шанс. Ангел ничего не понимала, но покорно шла рядом. Крики за спиной я услышал метров через тридцать. Чтобы сбить преследователей со следа, я затащил Ангела в ближайшую электричку. Она ехала в Подмосковье, в городок Голицыно. Не бог весть что, но лучше туда, чем в «Матросскую тишину». Через минуту двери захлопнулись. Свободных мест хватало. Мы сели.

– Олег, я ничего не понимаю. Что происходит?

– Я сам ничего не понимаю. Мне надо позвонить. Сиди здесь и никуда не уходи.

Я вышел в тамбур, вставил в телефон незарегистрированную симку и набрал Федора Фанагорию. На третьем гудке он взял трубку.

– Детектив Федор Фанагория слушает.

– Здоро́во, Фаня.

– Ба! Олежек Багрянородный.

– Сперморожденный.

– Это кто тебя так?

– Ангел.

– Я же просил тебя не звонить мне под грибами.

– Я не под грибами. Я в жопе.

– Излагай.

– За последние сутки на меня два раза напали. Первый раз в шатре на Перми-2. Второй раз на Курском вокзале, только что. В Перми это были мудаки. В Москве – мусора. То ли МУР, то ли РУБОП. Опера. Сам знаешь, у них хари одинаковые.

– Знаю. Давай еще раз. С номерами поездов и временем. Я записываю.

Я повторил с конкретикой.

– Хорошо. Зачем ты поехал в Москву?

– Развеять прах соседа на Красной площади. Часть праха. Часть развею над Невой. Последнюю часть над Черным морем.

– Ты один? Как зовут соседа?

– Соседа зовут Борис Васюков. Я с его женой. То есть вдовой. Ангелина Васюкова.

– Царапнул ее?

Я молчал.

– Ну, скажи! Царапнул или нет?

– У нас было соитие.

– Что у вас было?

– Не бери в голову. Поможешь или нет?

– Помогу.

– Хорошо. Благодарю. Узнай, кто на меня нападает и почему. Считай, я в федеральном розыске. Документы есть. На связь буду выходить сам с разных номеров. Позвоню завтра вечером.

– Не задерживайся в Москве. Ты собираешься развеивать прах?

– Собираюсь.

– Глупо.

– Именно поэтому и собираюсь. На Красной площади меня точно не ждут.

– Если только нападения не связаны с прахом…

– Чего? Ты сам-то не под грибами?

– Нет. А так хочется, так хочется!

– Выясняй расклады, Фаня. Даю отбой!

– Много не дава…

Я положил трубку. Это такая метафора старых писателей, заставших телефоны с проводами. Сейчас трубки никто не кладет. Херли их класть, если в дисплей можно тыкнуть. Нынче все можно тыкнуть. Не жизнь, а сплошные тыканья. Расклеился. Ворчу. Скоро про высокие деревья и красивых баб заговорю. За опера с хрящом в мозгах мне накрутят. Если возьмут. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай! Я потер глаза и вернулся в вагон. Ангел слушала музыку. Я не стал ей мешать. Карта Сбербанка уже заблокирована. Хорошо, что я снял нал еще в Перми. Сто двадцать тысяч на дороге не валяются. Надо набросать планчик. Понятно, что все пойдет через жопу, но планчик все равно нужен. С планчиком проще определять границы жопы. Мне важно четко знать, в какой момент пора начинать нервничать, чтобы до этого времени быть спокойным. Следовательно, план должен быть подробным и исчерпывающим.

Первое. Шмотки. Надо переодеться, и переодеться кардинально. Прикрыть лысину бейсболкой. Купить широкие штаны «я читаю рэп своей бабушке». Бесформенный балахон. Шузы. Жалко, мочка заросла, я проколол сдуру, когда дембельнулся. Ангела тоже надо переодеть. Во что-нибудь чисто женское – юбка, сапоги на каблуке, пальто. В Перми на такую диссонирующую парочку посмотрели бы косо. В Москве никто не обратит внимания. В Москве люди чаще трахаются между собой, невзирая на культурные различия. «Трахайся с людьми своего круга!» – как бы говорит Пермь. Москва лаконичней. Она просто говорит – Трахайся!

Второе. Средство передвижения. Столичные таксисты стучат, это всякий знает. Если ты московский таксист и не завербован МУРом, значит МУРом завербован твой лучший друг. МУР есть МУР, хер есть хер, и все такое. Надо найти шабашника. Можно дедка, но лучше молодого, чтобы соблазнить его поездкой в Питер. Покупать машину не на что, а угонять я не хочу. То есть я в этом деле не спец. Мне иногда кажется, что мы тут все такие встряхнутые не только из-за понятий. Со школы все начинается. Даже с детсада. Вы обращали внимание, чему их там учат? Всему, если коротко. Растят совершенно разносторонних личностей. Похер им на генетику, предрасположенность, коэффициент интеллекта. Литра – литра, матра – матра, труды – труды. Русский ребенок как бы по-любому – будущий гений. Безальтернативно. Никого вообще не волнует, как он провернет это в жизнь. Это как, знаете, помойка в поселке городского типа на окраине Перми. Один большой бак для всех видов мусора. Стекло, пластик, диван, кусок стены, мертвый пес, детские игрушки, рваные гондоны – всё туда. В детишек по такому же принципу знания валят. Даже не знания – информацию. Беспринципно валят. Собственно, именно так в России и появляются ушлепки. Эти ушлепки считают себя профессионалами в любом деле. Отсюда чекисты-политики, министры обороны, не служившие в армии, бандиты-законотворцы и тридцатилетние смазливые генеральши с наградами. Не генеральши, как жены генералов, а самостоятельные генеральши, свои собственные. Вот поэтому я и не буду угонять машину. Я четко вижу границы своих компетенций. Нахер надо быть ушлепком. Вот Фаня угонять умеет, он спец. Но где Фаня и где мы?

Третье. Маршрут. Расстояние от Москвы до Питера около семисот километров. Часов девять-десять в пути. Зависит от пробки в Химках и от пробки на подъезде к Питеру. Можно уйти по халявной М10, а можно рвануть по платной М11. Лучше, наверное, по М10. Балбесы, взымающие плату, могут оказаться глазастыми. По М10 дольше, но это некритично. На платной трассе я выиграю полчаса-час, вряд ли больше. Хорошо. Пятьдесят литров девяносто пятого бензина. Сколько водиле? Туда с нами – обратно пустым. Два дня. Пятнадцати тыщ должно хватить. Хотя москвичи борзые. Ладно. Пусть двадцатка. Плюс шмотки. Плюс жрать. Плюс гостиница. Плюс Гагра. Плюс в Пермь. Хотя в Пермь уже вряд ли. В Грузию уходить. А оттуда в Турцию. В Иностранный легион можно. А Ангел? Ангелов в Легион не берут. Придется бросить. «Придется бросить»! Можешь ты, Олежек, сказануть. Как бросить-то, когда я без ее запаха уже плохо представляю жизнь? Может, мочку уха с собой забрать? Отрезать скальпелем и забрать. И что? Ползать с мини-холодильником? Тупо как-то, а иначе сгниет. Стоп. Прядку отрежу. Буду нюхать прядку. Лежать в окопе где-нибудь в Африке и нюхать прядку. Мне лишь бы нюхать. В детстве клей нюхал, теперь Ангела. Ни хрена в моей жизни не меняется! Харэ. Совсем поплыл, ушлепок.

Четвертое. Как добираться до Красной площади? На метро проще, но, если засада, придется туго. На машине легко влипнуть, но в ней можно оставить Ангела. Какая-никакая, а защита от пуль. Опера на Курском без колебаний полезли за стволами. Так. Машину можно оставить в Фуркасовском переулке или где-нибудь на Малой Лубянке. Красная площадь в пяти минутах ходьбы. Необязательно выходить на середину площади или лезть в Мавзолей. Развеять щепотку Бориски – секундное дело. Зачерпнул, взметнул, разжал пальцы. И сразу назад. Революция, Кузнецкий Мост, Малая Лубянка. Правда, слово «Лубянка» все равно тревожит. Итак, выходим в Голицыно. Покупаем шмотки. Обедаем. Находим шабашника. Едем с ним в центр. Развеиваем Бориску. Уезжаем в Питер. По-моему, хороший план. С его помощью я запросто определю глубину настигшей нас жопы. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай!