Избранное. Сказки. Том 3

– Нет, Ляо, нет. Владеющего священным цветком Чжэнь невозможно убить никому.

– Они отняли у него цветок?

– Ни угрозами, ни силой, ни колдовством, ни хитростью – ничем невозможно лишить цветка Чжэнь того, кто им обладает. Только он сам по своей доброй воле может передать его другому. И никто – ни на земле, ни под землёй, ни на небе – не в силах изменить этого. Демоны знали о том и сделали всё, что было в их власти: они заточили твоего отца в самой тёмной и мрачной подземной темнице, а вход в неё завалили волшебной скалой Минь-Дао.

– Почему демоны тьмы так поступили с моим отцом?

– До тех пор, пока люди творят на земле зло, ссорятся и губят друг друга, демоны бессмертны, потому что происходят они из тьмы человеческой: из чёрной зависти, лютой злобы, горьких обид и беспросветного отчаяния. Но демоны не властны над цветком Чжэнь… Твоя мама была права, Ляо: если у людей появится этот цветок, они перестанут ссориться между собой, и тогда демоны тьмы сгинут навсегда. Ни исполинские силы, ни колдовские чары не способны помочь человеку, разыскивающему заветный цветок, но искренняя добрая душа сама чувствует дорогу к нему, а бескорыстное сердце и несгибаемый дух одолевают любые препятствия…

Непрост цветок Чжэнь, и не каждому, кто его найдёт, он позволит сорвать себя! Но лишь тому, кто хочет сделать это из любви к другим людям и ко всему живущему на земле… Таков твой отец, Ляо. Всё, на что способен один человек, он совершил.

– Могу ли я помочь ему?

– Нет, Ляо. Ни ты, ни кто-то другой из людей не в силах поднять скалу Минь-Дао, заклятую демонами тьмы.

– Значит, нет никакой надежды?

– Есть, мудрый Ляо. Цветок Чжэнь рождён любовью и не погибнет до тех пор, пока она есть: любовь матери к своему ребёнку, любовь юноши к возлюбленной, любовь детей к своим родителям, любовь каждого живущего на земле ко всему сущему и ко всем, кто нуждается в любви. А нуждаются в ней все, Ляо. И она будет всегда. Когда все живущие поймут это, демоны тьмы сгинут сами собой. И скала Минь-Дао исчезнет. И зазеленеют, зацветут мёртвые горы Тянь-Фэй, и станет ласковым и тёплым озеро Шинь-Цу…

– Ты можешь подождать меня немного, белая птица?

– Да, Ляо. Я подожду.

И тогда Ляо созвал всех своих детей, внуков и правнуков. А когда все они собрались, он поведал им то, о чём рассказала белая птица.

– Я созвал вас, чтобы попрощаться со всеми, – сказал Ляо. – Живите же на земле, заботьтесь о ней и любите всех, кто живёт на ней. Если есть у вас враги, простите им и предложите помощь. Откройте ваши сердца миру и сделайте так, чтобы одна лишь любовь была в нём повсюду. И однажды в вашу дверь постучится улыбающийся молодой человек, а в руках у него будет невероятно красивый, нежный, благоухающий цветок Чжэнь. Скажите ему, что ваш дедушка Ляо всегда помнил о нём и любил его. Скажите ему это, когда он придёт.

«Разрешили»

– А петь можно?

– Можно. Только молча.

Дерево и прокурор

Жили-были добрые люди. Вызвал их к себе прокурор и начал допрашивать: «Говорят, чтобы оставить о себе добрую память, нужно сделать доброе дело. Признавайтесь: что мне нужно сделать?» «А что ты умеешь?» «Ничего, только сажать». «Посади дерево, вот и будет о тебе память», – ответили прокурору добрые люди. Удивился прокурор, посадил дерево, а оно вскоре засохло.

Вызывает он добрых людей опять на допрос. Выпускать-то он их после прошлого допроса никуда не стал, в тюрьме придержал на всякий случай. Как знал, что пригодятся. Привели их к нему под охраной: «По вашему совету посадил я дерево. Хотел доброе дело сделать. А дерево погибло. Кто виноват?» «А куда посадил?» «Как это – куда? В камеру! Как обычно». «А надо было в землю».

И посадил прокурор дерево в землю. И выросло оно. Много лет прошло с той поры… И прокурора того давно нет. И тюрьмы его нет. А дерево стоит – большое-пребольшое. В память о добрых людях.

Ширь и Высь

Поспорили как-то ширь с высью: кто из них лучше?

– У меня душа широкая, – говорит ширь.

– А у меня возвышенная, – отзывается высь.

– У меня широкая нараспашку, – добавляет ширь.

– А у меня ранимая навылет, – не отстает высь.

– Куда ни глянь – всюду я! – кричит ширь.

– Это так. А если с меня посмотреть, то ты ещё дальше, – уступает ей благородная высь.

И ширь умолкла. Застыдилась.

– Прости, – прошептала она.

Они обнялись, и не стало им ни конца, ни края – во все стороны.

Почему снег белый?

Раньше снег был цветным, тёплым и сладким. Поэтому все мало спали, много ели и сильно пачкались. Однажды, поздней осенью, снег спрятался в огромной ночной туче. Все успокоились, заснули, никто не переел и не испачкался. А утром выпал свежий снег. Не сладкий, холодный и весь в белом. И все ему поверили. Только маленькие хитрые дети догадываются о чем-то и на всякий случай каждый день тайно пробуют его на вкус.

Дом для всех

На пустынном берегу моря однажды поселился дом. Большой, каменный, трехэтажный, с балкончиками. Первой в него забежала ящерица. Прямо по стене забежала, ближе к потолку. Облюбовала уголок под балкой и начала сторожить дом от мух и комаров. Потом к дому подошёл ёжик. Огляделся, обнюхал стены, вошёл и растворился в доме. Так и живёт в нём – невидимый. Только по ночам иногда слышится быстрый мелкий топоток невидимых ножек. Наверное, он. А перед домом стала прогуливаться большая дикая черепаха. Живёт сама по себе: то уйдёт куда-то, то вернётся и любуется домом или красавцами удодами с яркими хохолками-«ирокезами», перелетают удоды стайками то с крыши на балкончики, то с балкончиков на песчаную землю – ближе к соснам с пышными широкими кронами. Самый частый гость в доме – морской ветер. Этот – гуляет по всем комнатам и коридорам – что днём, что ночью. Перемещается, шевелит занавесками, хлопает то и дело дверями и скрипит чем-то на чердаке, ходит по потолку, балуется.

Добродушный дом всех привечает. По ночам к нему подбегают ушастые маленькие лисички, потом отбегают и тявкают издалека от досады, а зайти боятся, потому что по двору бродит большой лохматый добродушный пёс. Он давно уже ни на кого не лает, даже на ворон, которые воруют у него шашлык. Смирился. Ящериц в доме со временем стало гораздо больше, чем людей. Вечерами они собираются возле наружных стенных фонарей: общаются, угощают друг друга всякой летучей мелочью. Хорошо, когда есть такой дом, где всем уютно: и ёжикам, и ящерицам, и черепахам.

Ничего кроме неба

Планета, на которой мы живем, очень маленькая. Если смотреть под Землю сквозь нее, то можно увидеть звезды на небе, потому что на другой стороне Земли – тоже небо. Нам кажется, что мы отделены друг от друга огромными расстояниями, но, если мы захотим, мы, поэты, можем почувствовать сердцебиение друг друга. Я скажу тебе, как это сделать. Я пишу стихи, лежа на Земле, чувствуя её силу за своей спиной. Ложись, как я, и начни писать стихи – там, далеко, у себя… И ты услышишь, как бьется мое сердце с другой стороны Земли. Мы пишем стихи и смотрим на одно небо. Потому что на самом деле между нами нет ничего, кроме неба.

Побег из психушки

Из психушки сбежали трое больных. Они летели на управляемых воздушных шариках над огромной жёлтой стеной психушки и нервно хихикали. Они бы давно перелетели её, если бы не были нормальными сумасшедшими, но они были нормальными, поэтому летели вдоль стены и ждали, когда она кончится, а она всё никак не кончалась. Они очень устали, проголодались, и к обеду вернулись в свою палату. Их никто не ругал и не наказывал, просто каждому поставили укол. И все легли спать. Только воздух продолжал нервно подёргиваться во сне, как будто его всё ещё щекочут три беглеца.

Дом, который улетел

Вокруг дома шнырял ветер. «Где он?!» – кричали друг другу окна, – «Ты в лицо дуй! Нечего тут вокруг да около!» Но ветер опять выскакивал из-за угла и тут же скрывался за другим. Домашняя атмосфера накалялась. Снаружи было много ветра, но внутри всюду царил мёртвый штиль. Он был беспробудно мёртв, однако продолжал неудержимо стоять. Вещи в доме, глядя на всё это, шевелились от ужаса, пытаясь скрыться от себя друг за другом, но у них это плохо получалось. Одна старая бестолковая табуретка попыталась уйти в себя через дымоход, но её там заклинило на самом интересном месте. Глухие утробные стоны дымохода переполошили всю мебель! От страха она встала на дыбы, и дом решил, что пора уходить, Он попытался вырваться наружу и немедля застрял в дверях, в то время как снаружи за каждым его углом продолжал выскакивать из засады внезапный шальной ветер. Он сразу же подхватил несчастное строение и поднял его высоко в небо. Мебель тут же повалила изо всех домашних щелей и, счастливая, начала свободно парить в облаках, раздаривая окрестностям свои маленькие тайные сокровища: посуду, столовые приборы, обувь, шапки, расчёски, недоеденные продукты, а также верхнее и нижнее бельё…

Расставшись с содержимым, дом ощутил в себе лёгкость воздушного шарика и улетел туда, где живут безумно счастливые дома без мебели и нудных хозяев, которых как раз в тот день почему-то не было внутри… Кстати, именно этому обстоятельству они радовались больше всего, когда вернулись туда, откуда он улетел.

Только старая табуретка, застрявшая в дымоходе, так ни о чём и не догадывается. Её сморил свежий проливной сон, в котором она, молодая берёзка, стоит на опушке леса и любуется серо-пегими облаками, похожими то ли на паруса в океане, то ли на чешую в небе…

Дух Божий

С самого утра начался вечер. И ночью это не назовёшь. И на день не похоже. Ни неба, ни земли нет. И вверху, и внизу – всё одинаково серо и тускло. Всюду дождь. Мелкий, нудный, бескрайний. Сумеречный. О таком времени суток вероятно и говорилось в Священном Писании: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Носится Божий Дух над водой, ищет то, чего ещё не терял, потому что не было ещё ничего. Ни тьмы. Ни света. Но будут. Непременно будут, раз носится Дух Божий. Не даст он покоя сумеречной мгле, обязательно найдёт выход. И явится небо голубое с синими далями, и очнётся под ним земля, прорастёт травами, вздрогнет петушиными кликами, раскинется от моря до моря. И будет утро. И будет день, и будет вечер, и ночь ясная заклубится звёздной пеленой через весь окоём…

Смотрю в тусклое окно и улыбаюсь: а не вечно дождику быть.

День Победы

Жил-был День Победы. Солидный, статный, с салютами. В годах. Все его уважали и праздновали каждый раз. А потом он скромно уходил, но обязательно возвращался через год.

И опять все радовались.

Так прошло много лет. У людей появилось много других новых праздников. День Победы был со всеми приветлив, всегда приглашал к себе на день рождения. Праздники заморские и прочие гости охотно съезжались к нему со всего мира. Были среди них и озорные ребята. Заметили однажды знойный Карнавал, страшилка Хэллоуин и шкодливый Йолопуки, как стоит День Победы у Вечного огня долго-долго и молчит о чем-то, вот и решили повеселиться.

Подошел к нему Карнавал весь в перьях и барабанах:

– О чём грустишь, дедуля? Ты – такой красавец! А не жениться ли тебе?

И тут появляются перед ним переодетые невестами Хэллоуин и Йолопуки. Оба от смеха чуть не падают, подмигивают друг другу.

А Карнавал продолжает:

– Вот тебе на выбор Ночь Поражения и Трава забвения. Бери любую. Выберешь Ночь Поражения – еще победительнее станешь выглядеть. А с Травой забвения обо всех своих печалях забудешь. Ха-ха-ха!

Очнулся День Победы. Взглянул на всё это скоморошество и ушёл. Как гости заморские ни кричали, как ни извинялись: не вернулся. Долго люди искали его. До самой глубокой звёздной ночи. А потом кто-то ахнул и сказал:

– Смотрите, смотрите в небо!

И все посмотрели. А по всему небу плыло удивительное мерцающее сияние. Мириады горящих свечей, негасимых, словно живых, подрагивали от горизонта до горизонта лепестками пламени. И у каждой свечи, как у звезды, было свое единственное имя. И каждое из имён сияло ярко и пронзительно, как память.

– Смотрите, смотрите! – закричал кто-то громко – на весь мир, – смотрите! Это же – День Победы!

Самое главное

«Самое главное – это дети!» – сказала мама и пошла готовить обед. «Самое главное – это мама!» – решили дети и побежали играть. Поздно ночью, когда все, кроме звёзд на небе, крепко спали, ласковый летний ветер прошелестел: «Самое главное – это любовь». Наверное, он прав.

Сказка про людей

Однажды к врачу пришёл другой доктор и говорит:

– У меня какой-то ужас в голове. Помоги.

– Ты сам доктор, – отвечает ему врач, – вот и лечи свой ужас. Не отвлекай других.

Доктор вздохнул и медленно вышел от врача. Он всё надеялся на что-то и выходил так долго, что ужасу надоело ждать и он нечаянно выпал у доктора из головы. То есть, остался с врачом.

Доктору сразу полегчало: голова такая светлая сделалась, словно птички поют, только рот откроет слово сказать, а оттуда – радуги выплывают. Хорошо-то как! Идёт – счастливый.

А врач сидит один-одинёшенек в кабинете и боится: кругом сплошной ужас. И деться от него некуда. Как закричит от страха!

Доктор услышал, что человеку плохо, и вернулся. Дверь открыл. Смотрит потерянный ужас на доктора, а у того изо рта радуги выплывают, в ушах птички звенят… Испугался ужас и исчез куда-то.

Обрадовался врач. Извинился перед доктором. Понял, наверное, что все мы прежде всего – люди, а потом уже – врачи или водопроводчики…

Ерма и Кахтарма

Живут в далёких горах Саянских две сестры – Ерма и Кахтарма. Ерма – постарше, а шустрая Кахтарма – младшенькая. И обе они по уши влюблены в удалого красавца Агула.

Течёт Агул-река посреди горной тайги, таятся в омутах его тёмные таймени, блестят серебряными чешуйками на быстром мелководье хариусы и ленки, брызжут водойего, переходя с берега на берег, чуткие оленьи стада.

Матушка Ермы и Кахтармы, высокая белоснежная вершина, деток своих на вольную волю отпустила, а они и рады-радёшеньки, сразу к Агулу своему побежали. А по склону горному вдоль Ермы и Кахтармы тропа идёт. Всё выше и выше, дальше и дальше – в самое сердце горное Саянское. Говорят, что живут там, за грозным скалистым заснеженным перевалом, удивительные люди – тофалары, которые в древности ещё приручили дикого горного оленя и ездят на нём так же, как очень далеко отсюда – на Крайнем Севере – другие малые народы ездят. И каждый год собираются тофалары на большой родовой праздник – суглан, на котором не только веселятся, но и решают свои насущные и родовые проблемы.

А по тропам таким, как в междуречье Ермы и Кахтармы, стекалось когда-то золото, намытое на бирюсинских приисках Тофаларии, пушнина и меха, добытые и вывозимые как в уплату ясака (налога), так и в обмен на разный европейский товар.

Бегут Ерма с Кахтармой наперегонки к своенравному богатырю Агулу, не знают, чем бы ублажить красавчика, как на себя внимание обратить. Ерма в устье своё оленьи стада зазвала – на солонцы. Приходят чуткие лесные звери солью полакомиться ранним утром, когда туман, застрявший в густой таежной поросли, не пускает к солонцам просыпающийся дневной свет. И надеются олени, что спит в такое время всё, что может таить опасность. Глянул Агул на солонцы, обратил внимание, принял Ерму в объятия на просторах своих широких. А уж та счастлива -аж волны прозрачные светятся от радости, солнечные зайчики по ней разбегаются, подрагивают!

А Кахтарма, младшенькая речка, ребёнок почти, – с кабарожками заигралась в прятки. Любит кабарга лесная в прятки играть, за павшими стволами деревьев прятаться, а затем выскакивать внезапно: «Ага! Не поймала! Не поймала!» И опять ускачет в чащу лесную, но недалеко – метров на сорок, не далее. Ну, как тут не заиграться?! Кабарга – самый маленький лесной олень, не больше дворовой собаки. А ещё у самца кабарги клыки торчат точь-в-точь, как у дикого кабанчика, тольконебольшие, аккуратные такие. Забавный зверь – кабарга. Нисколько человека не боится, если, конечно, тот на него не охотится.

Выскочила Кахтарма к Агулу: «Ох, заигралась! Ой, забегалась! Извини меня, любимый мой! Я ведь к тебе спешила! Чес-слово!» Ну, Агул долго хмуриться не умеет, прощает девчонку, куда ж тут денешься. И сливается радостная Кахтарма с Агулом, как и сестра её старшая. И течёт могучий таёжный красавец Агул далее, унося с волнами своими тайну о великих сокровищах ерминских и кахтарминских, о меди, молибдене, золоте и серебре бессчётном, которыми одарила дочек своих матушка – снежная гора Саянская. Ну, а как же – в Сибири да без приданого? Такого тут не бывает.

Страшная любовь

Однажды к человеку пришла любовь. Страшненькая такая. Он посмотрел внимательно и сразу куда-то вышел. Больше не приходил. А любовь не ушла. Так и ждёт своего человека и верит, что дождётся. Он ведь налегке вышел.

Главное – верить.

Убитая шкура

Понадобились старому матерому медведю деньги. Срочно и много. А где их много взять? Побежал в ломбард шкуру свою сдавать. Осмотрел его приемщик и спрашивает:

– Ты какой медведь: бурый, белый, гризли или гималайский?

– Свой я, свой в доску. В чем дело-то?

– Да, шкура у тебя какая-то – убитая вся. Не пойми что.

– Жизнью побило маленько. Примешь?

Не приняли шкуру. Вернулся в берлогу, спать завалился. Ворочается с боку на бок:

– Ну, и что, что шкура убитая? Зато сам – живой. У других – и мех мягкий на ощупь, и запах приятный, а сами-то где? Чучела музейные…

Счастье

Завелось у мужика счастье. Он-то об этом и знать не знал: зашёл к себе в амбар, а там – счастье! И так его много, что бери сколько хочешь – всё равно не убудет. Испугался мужик. В избе спрятался. А что? Все счастья боятся, все от него прячутся: не дай Бог, кто-то узнает, что у тебя счастье завелось! Кляузы строчить начнут. Со свету сживут. В воровстве обвинят, в измене, в саботаже, во всём сразу!

А счастье уже в дом стучится. Весёлое такое. Улыбается. Вот беда-то! Решил мужик счастье своё народу подарить. Не вышло: всё село разбежалось. В город повёз – государству сдавать. Приняли. Оприходовали. У мужика – гора с плеч. Где взял – не спросили. Куда потом подевали – никто не знает.

Чудо в перьях

Однажды родилось чудо в перьях. Маленькое. Взъерошенное. Все ждали просто чуда, нормального, серьёзного. А тут – такое, да ещё и в перьях. Начали смеяться над ним. Долго смеялись, пока весь смех не выдохся. И вдруг чудо запело. И как-то сразу забылось, что оно маленькое, и что оно взъерошенное – тоже забылось, да и весь смех забылся. Осталось в памяти только чудо – настоящее, живое, неповторимое…

Неправильная собака

Жила-была неправильная собака. Правильные собаки дом сторожат, чужих не пускают, а эта – гостям всегда рада. Правильные собаки хозяев защищают даже тогда, когда те никакой опасности не видят. А эта, стоит кому-то на неё сурово взглянуть, сразу под диван прячется. Очень добрая собака: в одиночку никогда не ест, всех угощает. И попробуй только не принять её угощения! Обидится и опять под диван уйдёт. И не выйдет оттуда, пока у неё прощения не попросишь!

Узнал про неправильную собаку бессердечный вор и решил ограбить дом. Дождался он, когда собака в доме одна осталась, и пришёл воровать. Дверь взломал, в дом зашел, осмотрелся. А собаки нет! Никто не лает, значит, можно спокойно дом грабить, чужое добро в свой мешок складывать. А собака не просто под диван спряталась, но ещё и глаза от страха закрыла. Да не просто закрыла, а так, что вся ушла в себя. И душа её в самые пятки опустилась от ужаса.

Собрал вор чужое добро, заглянул под диван: вдруг и там, что-нибудь ценное есть. Увидел он собаку и решил, что это чучело. Понравилось ему чучело собачье: очень уж на настоящую похоже. Решил с собой забрать, потянулся рукой – не достать. Тянулся-тянулся, до пяток собачьих дотронулся. А собака ужасно щекотливой была, пятки трогать никак нельзя: тут же начинает хохотать, особенно, если душа – в пятках.

Захохотала странная щекотливая собака на весь дом. Испугался вор ожившего собачьего чучела и убежал, даже про мешок свой забыл. Вернулись хозяева, увидели, что дома вор побывал и ничего с собой не забрал. Долго удивлялись. Так ничего и не поняли.

На конце иглы

Жила-была смерть в яйце на конце иглы. Тоскаааа! Всю свою жизнь смерть сидела на игле. Никто бы не смог, а она терпела. Кощея своего дожидалась. Утка не дождалась, высидела яйцо и улетела, потому что заяц, в котором она сидела, убежал, бросил её. А заяц убежал, потому что ларец, в котором он находился, сгнил и развалился, с дуба упал. А смерть всё ждала. Что ей ещё оставалось делать: Кощей-то – бессмертный.

Ползла мимо дуба змея голодная, увидела яйцо, захотела перекусить. Раскрыла змеюка пасть на яйцо, проглотить его попыталась и не смогла. Застряло яйцо в змеиной пасти. Не проходит внутрь. «Наверное, это яйцо – из золота» – подумала она и от жадности не стала его отпускать на волю. Пробегала мимо мышка, хвостиком махнула и разбила яичко.

А Кощей ничего не знает, живёт, радуется себе. А смерть на конце иглы сидит. А игла в змеиную пасть впилась. Нехорошо как-то змее стало. Закрыла она свою пасть и всё: открыть не может, рот на замке. Беда. С голоду умереть можно. Поползла к ветеринару. Осмотрел ветеринар змеюку, вынул иглу, отпоил животное козьим молоком и отпустил на волю. А иглу – в швейную машинку вставил – жене на радость.

Обрадовалась жена ветеринара, начала срочно на всю семью обновы шить, строчит день деньской на швейной машинке и песенки поёт. Через неделю задолбалась смерть ходуном ходить сквозь разные ткани вместе с иглой да песенки ветеринарные слушать, вконец исхудала, почернела с лица, себя не узнаёт, заговариваться стала, трясётся вся.

Обшила ветеринарша свою семью, начала заказы со стороны принимать. Вымоталась Кощеева смерть до того, что вот-вот самой себе смерти желать начнёт. Терпит из последних сил. Сидит на конце иглы. А заказов всё больше и больше. Ветеринарша модной портнихой сделалась. Слава о ней по городам и сёлам пошла. И нашлись завистники, решились они испортить швейную машинку: вложили тайно меж тканей стальную пластину да не успели портнихе отдать, как стащили пластину соседские детишки и заиграли её куда-то…

Прознал о знаменитой портнихе Кощей, захотел и он себе что-нибудь этакое заказать. Приехал на шикарном автомобиле: красавец писаный, заморский, ни за что не догадаешься, что это и есть Кощей. Только взглянул он на швейную машинку, как побледнел весь, затрясся от страха: иглу узнал, смерть свою увидел…

Как так получилось, никто потом объяснить не мог, но сломалась игла сама собой. Сошла смерть с иглы, похорошела и вышла замуж за Кощеюшку. Сели они в шикарный автомобиль и уехали. А куда – неведомо. Никто нигде их больше не видел…

Маленькое море

Жили-были две слезинки-близняшки, каждая в своём глазу. Жили они, не тужили, и не только не знали, что у каждой из них есть сестричка, но даже и не подозревали, что сами-то они есть. Ничегошеньки они не знали и были счастливы.

Но однажды глазки сильно-сильно заморгали, крепко-крепко зажмурились, и скатились слезинки к самым краешкам глазок, а потом не выдержали и побежали нечаянно. И вот добежали они до носика, а с него – до щёчек, а со щёчек – к уголкам раскрытого ревущего ротика, а оттуда – к подбородку. Подбородок был маленький, детский, слезинки увидели на нем друг друга, подбежали, обрадовались, поцеловались, обнялись и стали одной слезинкой, только чуть побольше.

Увидела слезинка далеко-далеко внизу землю да как прыгнет с подбородка, как полетит к земле! Упала она, растеклась немного и превратилась в тёплое солёное море, только очень-очень маленькое море, совсем маленькое, но всё-таки настоящее. Завелись в море рыбки всякие, хвостиками замахали, гуляют туда-сюда, от берега к берегу.

А слезинка сохнуть начала. Особенно, когда в море завелся кит. Он был такой огромный, что только махнул хвостищем и сразу выскочил на берег. Мечется кит по берегу, воды просит, а маленькое море совсем уже крохотным стало, берега солью покрылись. И вдруг откуда-то сверху прилетели мелкие брызги. Обрадовалось море, стало их глотать, как таблетки, целыми горстями, от высыхания лечиться. Заплескались радостные волны, и вот уже хлынули к ним гости небесные – капли дождевые, много-много…

И стало море огромным – с целую лужу! Рыбы, киты, кальмары – все-все в море вернулись и начали танцевать. Потом у них у всех появились китята, кальмарята и прочие весёлые рыбята.

А вечером после дождя море под луной успокоилось и уснуло. И снилось ему всю ночь, что оно – маленькая слезинка на детской щёчке. Маленькая-маленькая, как звёздочка, потому что в ней отражается луна, а ещё звёзды и всё-всё небо вокруг, и вся-вся земля. И мы больше никогда-никогда не будем плакать, правда, малыш? Прости меня, прости, прости, прости…