Неправильный глагол. Воспоминания о детстве, юности и музейной жизни

Вот краткая биография моего отца, взятая из книги, которая экспонируется в Краеведческом музее Верхней Салды:

«Родился 31 января 1913 года в деревне Усов Гомельской области. Образование 7 классов. Служба в РККА с 1936 по 1938 гг. (165 стрелковый батальон) и с 1941 по 1946 гг. Призван Нижнесалдинским РВК Свердловской области. Старший сержант. Старшина роты, командир отделения 262, 53, 10 отдельных инженерно-саперных, 60 авиационно-подвижного батальонов. Участвовал в боевых действиях в составе Ленинградского, Волховского, Брянского, 2 Прибалтийского фронтов. В 1943 году был тяжело ранен. С 1946 по 1975 гг. работал на заводе №95 и ВСМЛЗ мастером, начальником планово-диспетчерской службы в цехе 35. На пенсию вышел в 1973 году. Умер 1 февраля 2000 г. Орден Отечественной войны 2 степени. Медали: «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в ВОВ 1941—1945 гг.»

31 января 2013 года я опубликовала в своем ЖЖ вот этот текст:

«Сегодня моему отцу исполнилось бы сто лет. Я не видела его никогда. Только на фотографии, когда его уже 12 лет как не было в живых. Он умер в 2000 году. Я не уверена, что когда-нибудь смогу побывать на его могиле. Я ничего не знаю о нем почти ничего. Я не знаю, как он улыбается и смеется, я не знаю, что он любит и что ненавидит, какие книги читает, его любимое блюдо и любимое занятие…

Читал.

Любил и ненавидел.

Улыбался.

Жил.

Без меня.

А я – без него.

Я не в обиде. Я счастлива, что узнала его хоть немножко – сейчас. Я счастлива, что один раз мама сказала: «Ты очень похожа на отца». Значит, он продолжает жить во мне. Он мне приснился один раз, когда мне было лет четырнадцать. Утром, роясь в старых дневниках, я наткнулась на описание этого сна – забыла совсем и про сон, и про дневник. А днем мне пришло смс от сестры, которую я тоже никогда в жизни не видела: «Сегодня нашему отцу исполнилось бы сто лет. Светлая память!» А я не помнила. Я не привыкла к тому, что у меня был отец. Я никогда в жизни не произносила этих слов: «Папа, я люблю тебя!» Скажу сейчас. Потому, что это – правда. Может быть, он услышит?»

Часть вторая. Детство

Расторгуево

Расторгуево со временем словно уменьшилось в размерах. Вернее сказать, выросла та часть, что сейчас называют Видное: городская и благоустроенная, с троллейбусами и многоэтажными домами. А Расторгуево так и остается чем-то вроде дачного поселка, хотя прежние деревянные дачки с покосившимися заборами давно уже сменились «дворцами» и «зАмками» с оградами до небес. Но все-таки еще встречаются остатки прежней застройки.

Известно это поселение с XVII века. Владение на Большой Каширской дороге не раз передавалось из рук в руки и меняло владельцев. Потом одна его часть – «едучи с Москвы по правую сторону» от сельца Паринки – стала называться «сельцо Видное». В 30-е годы XIX века Видное перешло к коллежской ассесорше Е. М. Степановой, а на рубеже ХХ века было выкуплено акционерным обществом «Самопомощь», и распродано под дачи. После проведения в 1900 году железной дороги близ имения купца 1-й гильдии, почётного гражданина Москвы Д. А. Расторгуева была основана станция Расторгуево и прилегающий к ней с запада дачный посёлок «Фельдмаршальский», переименованный после революции 1917 года в «Расторгуево».

Наше городообразующее предприятие – Коксогазовый завод, который начали строить в 1937 году, а продолжили уже после Великой Отечественной войны. В 1949 году в трех километрах от завода началось строительство рабочего посёлка по проекту архитектора Б. В. Ефимовича и инженера-конструктора А. М. Рузского. По слухам, в строительстве принимали участие пленные немцы: именно этим жители объясняли европейский характер кирпичных домиков под черепичными крышами, придающих городу такое своеобразие. Впрочем, кирпич был уложен в один слой, облицовкой.

В 1951 году завод дал первый литейный кокс и газ. Постепенно появилось еще несколько заводов: Алюминиевых конструкций, Гипсобетон, так что экология в городе всегда оставляла желать лучшего.

В 1965 году посёлок Видное получил статус города и стал центром вновь образованного Ленинского района. До этого момента поселок какое-то короткое время входил в состав Москвы: у меня долго хранилась тетрадь, на обложке которой было выведено: «ученица … (не помню, какого) класса школы № … г. Москвы). Номер был четырехзначный. Сейчас Видное – городское поселение.

В пору моего детства Расторгуево был тихим зеленым поселком, где любили снимать на лето дачи москвичи. Имелись своя поликлиника и почта – у железнодорожной станции. Там же самые разные магазинчики – темные и тесные, а еще большой универмаг и ресторан. Существовало три школы: десятилетняя №6 – на станции, восьмилетняя №7 – на улице Черняховского, и четырехклассная, не помню, где находившаяся.

Екатерининская пустынь

Расторгуево знаменито тем, что здесь находится Екатерининская пустынь – монастырь, в котором в советские времена была тюрьма, знаменитая Сухановка, названная так по соседнему имению Волконских «Суханово». О тюрьме мы впервые узнали от забытого мною теперь сухановского сидельца, книга которого вышла во времена хрущевской оттепели. Те из местных, кто там работал, конечно, всё знали, но помалкивали. Потом очень долго монастырь стоял в руинах. Хорошо помню только надвратную церковь и колокольню. От монастыря к имению Волконских вела дорога, обсаженная плакучими березами – дорога асфальтовая и пустая, можно было спокойно кататься на велосипедах. Катались мы с подружкой Танькой, а мама с тетей Лидой нас пасли. У Таньки велосипед был на дутых шинах, и иногда она давала мне покататься – ну никакого сравнения с моим, хоть и красным, но очень жестким!

Cогласно легенде, своим возникновением монастырь обязан чуду, произошедшему в 1658 году с царем Алексеем Михайловичем. Когда царь охотился в окрестных лесах, ему явилась святая великомученица Екатерина, сообщившая о рождении его дочери, и Алексей Михайлович повелел основать монастырь в честь этого события.

После Октябрьской революции Свято-Екатерининская пустынь постоянно находилась на грани закрытия, что и произошло в начале 1930-х годов, а уже в 1939 году секретная политическая тюрьма приняла первых заключенных, для чего монастырь был частично перестроен и укреплен с точки зрения безопасности. Так возникла секретная Сухановская тюрьма, рассчитанная на 150—160 человек. В 1958 году в бывшей Сухановке разместилась областная тюремная больница. И только с 1992 года началась медленная поэтапная передача строений Свято-Екатерининского монастыря в собственность Русской Православной Церкви.

Сейчас Екатерининская пустынь полностью восстановлена, в ней находится мужской монастырь. Не знаю, насколько нынешний облик соответствует прежнему, но монастырь красивый и ухоженный, а на шпилях невысоких башен – фигуры трубящих ангелов. Только, к сожалению, никаких следов «Сухановки» не осталось. Когда-то, говорят, существовала дверь, ведущая в подземелья, но теперь и она замурована.

Расскажу еще смешную историю, связанную с монастырем. Хотя, если вдуматься, то особого веселья она не вызывает, а лишь сокрушение о нас – «Иванах, родства не помнящих». Но что есть, то есть. А история моя про металлолом. При Екатерининском монастыре было кладбище, и в моем пионерском детстве еще виднелись каменные надгробия, покрытые церковно-славянской вязью. Кроме каменных, лежали и чугунные надгробия, вероятно, более поздние. Предприимчивые местные жители растащили их по хозяйству. Для чего может пригодиться в хозяйстве чугунное надгробие? Ну, мало ли… Например, подпереть стожок сена, чтоб не разваливался. Там это надгробие и обнаружили юные пионеры. Сколько тяжелого металла! Пионеры в лице меня и еще кого-то – сейчас уже не помню, но было нас человека три-четыре, а то бы не справились – побежали ко мне домой и сперли бабушкину тележку. Тележка низкая, на колесах-подшипниках. Погрузили надгробие на тележку – и как только взгромоздили-то! И радостно повезли в школу. Хозяин надгробия…

В этом месте самые впечатлительные читатели представляют обычно скелетообразного мертвеца в истлевшей хламиде, рыщущего по округе в поисках родного надгробия!

Так вот, «хозяин» пришел по нашим следам и, матерясь на чем свет стоит, забрал надгробие обратно. Подпирать стожок. Так мы и не заняли первое место по сбору металлолома. А тележка сломалась, и бабушка ругалась.

Суханово

Как сообщает нам Википедия, «Суханово – дворянская усадьба конца XVIII—XIX веков, которая была превращена в яркий памятник русского классицизма заботами княгини Е. А. Волконской (1770—1853), дочери екатерининского сановника А. П. Мельгунова. Светлейший князь П. М. Волконский объявил Суханово заповедным имением – ядром майората Волконских. Став в 1826 году министром императорского двора и уделов, он привлек к застройке усадьбы крупных петербургских архитекторов, связанных с императорским двором. Усадьба примерно в 1,5 км от города Видное Московской области, на высоком берегу речки Гвоздянки. К усадьбе прилегает ландшафтный парк с искусственными прудами».

В 1960-м году Суханово признали памятником федерального значения и в советские времена Союз архитекторов, чей дом отдыха там находился, как-то еще следил за усадьбой и парком, сейчас же – просто слезы. Правда, в те же советские времена кто-то из отдыхавших там архитекторов украсил парк жутким котом и не менее жутким крокодилом. Крокодил хоть пользу приносил – из него выткал родник с очень вкусной водой, за которой народ до сих пор туда ходит.

Насчет полутора километров от Видного – это они погорячились: мне кажется, больше! В детстве я ходила в Суханово купаться. Не одна, конечно – далеко. Меня брали с собой наши дачники: тетя Нина и ее сын Алюка, помладше меня. Иногда с нами ходила и мама, тогда мы ехали на автобусе, потому что пешком ей было трудно. Пешком, пожалуй, выходило и быстрей – автобусы и тогда ходили в ту сторону очень редко. А пешком идти минут сорок, наверно. Ну, смотря как быстро идти.

Мы шли напрямую – мимо моей школы №7, мимо Монгольских дач, через бывший монастырь, совершенно в то время на монастырь не похожий, поскольку почти ничего, кроме надвратной церкви, не сохранилось, да и та мало напоминала храм. Школы милиции тогда еще не было, она открылась только в 1975 году. Дальше мы шли по прямой дороге, обсаженной березами, потом через «Подсобку» – поселок «Подсобное хозяйство» при доме отдыха Суханово, и вот уже и Сухановский парк. Если ехать на автобусе, подходишь к парку с другой стороны – там в лесочке было какое-то техническое строение, которое иногда вдруг выдавало резкий и громкий звук типа сирены – мы ждали с трепетом, и все равно от души пугались.

Потом нас ждало еще одно удовольствие – кричать под мостиком, где было замечательное эхо. Дальше шли через плотину на «тот берег» – берег с Домом архитектора всегда был «этот». На «этот» берег мы ходили зимой кататься на санках по длинному пологому склону, шедшему от главного здания вниз к купальне, и мне все мерещится, что там внизу у бывшей пристани стояли каменные львы. Должны были стоять! Мама вроде бы подтверждала.

А на «том берегу» на самом верху стояла деревня, потом крутой склон, заросший соснами, и ниже – как бы уступ, по которому вьется узкая тропинка, местами осыпавшаяся – склон был песчаный. Дальше вниз опять склон, где стояли мощные, словно баобабы, старые ивы, и уже, наконец, сам пруд с темной и довольно прохладной водой – много ключей.

Мы уходили на целый день, запасшись едой и питьем. Купались, загорали, играли, читали книжки и дремали. Обратно мы уже еле плелись, потому что надо было к мостику подниматься долго в гору – оттуда-то сбегали бегом. Однажды я вернулась домой – уже постарше была и ходила туда с подругами – сняла босоножки, а одна без каблука! Потеряла по дороге и не заметила. Сантиметра четыре был каблук, все ж ощутимо должно быть, ан нет. Долго потом сомневалась, одинаковые ли у меня ноги? Потом я туда ходила уже на романтические свидания, и гордилась, как мой друг переплывал пруд, довольно широкий.

Ольгинская, 8

«Ольгинская, 8» – первые четырнадцать лет я прожила именно здесь, в Расторгуевской части города. Улица Ольгинская берет свое начало от пруда и заканчивается у леса. Наша часть улицы была вполне деревенской – без асфальта и фонарей, с домами-дачами, и если пойти по ней вверх, то упрешься в пруд, который можно перейти по деревянному мостику, оказавшись на полуострове, заросшем корабельными соснами. Идя дальше, опять попадешь на мостик, а перейдя его, выйдешь, наконец, на асфальт – это Шоссейная улица (теперь героя Тинькова), которая, сворачивая у бывшей 7-й школы, становится улицей Черняховского.

Если отправиться по улице Ольгинской вниз – по возрастанию номеров домов, (хотя в моем представлении все ровно наоборот, и «вниз» означает как раз к пруду!), то придешь к пересечению улицы с Петровским проездом, после которого Ольгинская становится асфальтированной и цивилизованной, и по ней даже ходит автобус №2. За Петровским проездом по Ольгинской тоже стояли дома дачного типа, но много было микрорайончиков с двухэтажными бараками, где обитали рабочие с московских фабрик. Расторгуево одно время так и называлось – рабочий поселок. А бараки носили имена фабрик: Картонажка, Образцовка (типография им. Образцова), Химзавод, Ильичевка (ЗИЛ). Был еще Крольчатник – по дороге к кладбищу, но почему он так назывался, не знаю.

На нашей, четной стороне, домов было немного: первый дом от пруда, где жил мой одноклассник Сашка Тимошин и его многочисленные родственники, потом – летние дачи детского дома, за которыми наш дом. Вернее, наша половина дома. На другой половине жили Дмитриевы. За нами было еще два дома, а потом – большая территория летнего пионерлагеря. По нечетной стороне, кроме дач, стояли дома от холодильного комбината, так и называвшиеся – «Холодильник». Сначала там был один двухэтажный бревенчатый барак, потом построили панельный дом, тоже двухэтажный, в котором даже предусмотрели помещения для ванной и туалета, хотя и того и другого не было очень долго, и все пользовались общественным туалетом во дворе – обычным сортиром с дырками в полу.

Моя детская вселенная ограничивалась нашим концом Ольгинской, Холодильником, оврагом, лежащим с другой стороны нашего участка, прудом и парком, в котором я гуляла, играла и каталась на велосипеде по асфальтированным дорожкам. Через парк мы ходили в магазинчик рядом с хлебозаводом: помню до сих пор вкус белых саек – пока дойдешь до дома, половину съешь. Таких больше не делают. На противоположную сторону оврага выходили торцы улиц дачных кооперативов, так и называвшихся по именам этих кооперативов – «Старых большевиков» и «Дружба».

Центром дома – я имею в виду ту половину дома, в которой жила наша семья – была кухня. Кухня очень темная – единственное окно выходило на терраску, пристроенную уже на моей памяти. Завершение работы ознаменовалось страшным скандалом с плотником. Дедушке, очевидно, что-то не понравилось, и пьяный в доску плотник бегал, размахивая топором, и кричал: «Все разнесу к чертовой матери!». Я напугалась.

Терраска была наша с мамой, как и большая комната с одним окном. На втором этаже нашей половины было две комнаты – мы там жили летом, сдавая низ дачникам. Странно, но я никак не могу вспомнить интерьер нижней комнаты! Второй этаж хорошо помню, а эту комнату забыла. Первая верхняя комнатка – проходная с балконом, во второй – прямо в окно лезла ветками сосна. На стенах там висела написанная мамой таблица умножения, но я так до сих пор ее и не знаю. И еще какие-то слащаво-красивые картинки с сюжетами из жизни игрушек, которые меня почему-то раздражали. Роль книжного шкафа играли доски, положенные на кирпичи. Зато были письменные столы со множеством ящичков – старые, доставшиеся, очевидно, от прежних хозяев. Никогда не знала, кто жил до нас в этом доме. Еще там был страшный чердак, куда мне ходить запрещалось, и оттого мерещились всякие ужасы.

На кухне – печь с духовкой, но без лежанки. До проведения газа топили углем, а готовили в печи и на керосинке. Вода была из колонки в конце улицы. У нас на участке был свой колодец, но без дедушки некому было им заниматься – вычерпывать, чинить, вода испортилась и годилась только для стирки и полива, а раньше к нам даже соседи приходили за вкусной водой. Еще была вода на соседнем участке летних дач детского дома, но только летом. Туалет тоже был на улице. На бабушкиной стороне была одна комната поменьше, пристроенная позже, с маленькой кухонькой и еще позже пристроенным крылечком-верандой. Из кухоньки шла лестница на второй этаж.

Войти на наш участок можно было с трех сторон – с Ольгинской, с оврага и со стороны детского дома. Если идти с Ольгинской, то сразу попадаешь на большую поляну – дедушка держал ее под траву для коз и давал нам там играть только после покоса. У забора росла большая сосна, а справа был яблоневый сад с одним деревом абрикоса, которое однажды даже родило парочку плодов. Сад отгораживала от поляны полоса с кустами крыжовника, и там я однажды нашла, перевернув камень, необыкновенную синюю жабу – я сразу решила, что она заколдованная!

Войдя в калитку, ты шел по тропинке к мостику через узкий, но довольно глубокий овражек – да, у нас был собственный овражек, не широкий, но довольно глубокий! Там стояли металлическая качалка, которую дедушка притащил из соседнего детского дома. Детям построили большие качели, и эти больше не пользовались спросом. Там, в овражке, постелив матрас, я тренировалась делать кульбит и чуть не сломала шею. У дома, в кустах сирени, тоже были качели – на деревянных столбах и веревках.

Перед домом был цветник, почему-то в основном рыжие лилии: когда их нюхаешь, непременно испачкаешь нос пыльцой. Еще росли флоксы, гладиолусы и георгины, душистый табак и ночная фиалка. За цветником находился большой сарай, где жили коза, свинья и куры, дальше был спуск в овражек с устроенным там погребом, крыша которого возвышалась в саду. Крыша домиком, покрытая толем, мы с нее съезжали, как с горки, а дедушка ругался. Я однажды повисла, зацепившись воротником пальто за торчавшую доску, и чуть не задушилась, но старший приятель меня как-то сумел снять.

Сделаю отступление про приятеля. Я вообще в детстве дружила с одними мальчишками. Этого звали Коля, они жили через улицу. Лет на пять, наверно, был постарше. Он морочил мне голову маленькими человечками, якобы обитающими на втором этаже их дома, и водил меня смотреть. Мы долго караулили, я так никого и не видела, а Коля шептал:

– Смотри! Вон, вон полетел на вертолетике!

– Где, где?!

Я долго верила в человечков. А его младший брат однажды саданул меня бутылкой по голове. Брату тогда лет пять было, а мне семь-восемь. Выручила плюшевая шапочка с кошачьими ушками – даже шишки не было. И вот, когда я уже не жила в Расторгуеве и вообще была, что называется, девица на выданье, хотя дура-дурой, мы с Колей стали случайно встречаться вечером в электричке. Никто из нас ни разу не заговорил и даже не поздоровался – мы сидели, стараясь не смотреть друг на друга, и делали вид, что не знакомы.

Но вернемся к участку нашего дома. На бабушкиной половине был огород, который мне приходилось полоть и поливать – я отлынивала, как могла. Там росли вишни, сливы и смородина, собирать которую я тоже ненавидела. В огороде, кроме овощей, была, конечно, клубника. И грядки с огурцами – вот их-то и надо было без конца поливать! Еще там был колодец, туалет типа сортир, рос великолепный огромный дуб и стояли два летних домика – один побольше, другой совсем крошечный, построенные позже.

Прямо напротив нас через овраг жили летом наши друзья: Мария Васильевна, ее дочь Капитолина Васильевна и дети, Надя и Дима. Когда я училась в третьем классе, их дом загорелся. Была весна, на березах только появились первые нежно-зеленые листочки, я болела ангиной и наблюдала, как приехали пожарные машины и, закачав воду из пруда, пытались тушить пожар. И, хотя Пожарка была совсем рядом за парком и пруд в двух шагах, дом сгорел дотла, и они потом долго строились. На пожар с криками: «Женька Перова горит!» прибежал весь мой класс – дым виден был издалека. Мы не понимали серьезности происходящего, нам это казалось страшным, но притягательным зрелищем.

Там же, за оврагом, в доме с верандой по вечерам зажигали зеленую лампу. Она заманчиво и уютно светилась во тьме, и казалось, что там, около зеленой лампы, собираются в дружный кружок добрые и милые люди, пьют темно-золотой, крепкий чай из самовара, мужчины – из тонких стаканов в серебряных подстаканниках, женщины – из чашек тонкого фарфора с розами внутри, а варенье у них вишневое в хрустальной вазочке. И хотя у нас самих была такая лампа с круглым зеленым стеклянным абажуром, и самовар, и вишневое варенье – там, за оврагом все было волшебнее и прекраснее во сто крат. Лампа наша прожила очень долго, пока не разбился, наконец, зеленый абажур – а где теперь такой найдешь! В этот дом с зеленой лампой мы с бабушкой ходили в гости, и я там очаровалась какой-то блестящей звездочкой – уж не знаю, что это было: брошка или звездочка с погона? Она была маленькая, умещалась у меня в ладошке. Я никак не хотела с ней расстаться.

– На! – сказала бабушка, сунув мне звездочку в руку. – Сожми покрепче, а то потеряешь.

Когда мы, перейдя овраг, стали подниматься вверх по склону, я разжала руку – никакой звездочки там не было! Мы долго ее искали, так и не нашли. Теперь я думаю, что бабушка меня обманула, и никакой звездочки у меня в руке никогда и не было, просто она, с силой вдавив ее мне в руку, создала ощущение маленького колючего предмета у меня в ладошке, которое живо до сих пор.

По улице «Старых большевиков» тоже жили наши друзья, Антроповы. Помню, как ходила с бабушкой собирать у них яблоки – я, словно обезьянка, лазила по толстым веткам старых яблонь. Потом, когда я была уже взрослой, их дом тоже сгорел. Дальше, за кооперативами, находились бараки Ильичевки, а дальше – детский дом для дошкольников, где работала мама, и я часто бродила по этим улицам, встречая маму, и мы с ней расходились – я гуляла по «Дружбе», а она шла по «Старым большевикам» и потом ругалась: «Я давно дома, а ты где ходишь?» А я между тем не просто так бродила – сочинялись какие-то стишки, вроде бурчалок Вини-Пуха, например: «А ты палочка, скажи мамочке, что-о я ее ждала, да не дождалась, ушла!». Это «что-о» слегка подвывалось для достижения нужного размера, который я уже тогда хорошо чувствовала.

Еще я любила гулять под дождем, надев дедушкину плащ-палатку, которая мне была до пят, и резиновые сапоги: вооружившись зонтиком, я шлепала по лужам в полном упоении – и в таком же упоении лазила весной по тающему снегу, проторяя дорогу ручейкам, пуская кораблики и набирая полные сапоги ледяной воды.

Когда таял снег и лед на пруду, наш овраг превращался в совершенно непроходимое снежное болото – вообще в это время выбраться из дома было проблематично, и я долго ходила в сапогах, когда мои более удачливые одноклассницы, обитавшие в местах существования асфальта, уже вовсю щеголяли в туфельках. Это было такое блаженство – надеть первый раз после зимы туфельки и идти, выбирая дорожку посуше. Как пахла освобожденная от снега земля, тающая на весеннем солнце! Ничто не сравнится. Асфальт тут же расчерчивался на вечные классики, доставались прыгалки и мячики, а мальчишки играли в ножички, кидая их в начерченный на земле круг.

С мячиком была сложная игра в пристеночку – сейчас я уже забыла все варианты бросания мяча об стену, а было их чуть ли двадцать: и так, и сяк, из-за спины, из-под коленки и всяко разно. Играли в круговую лапту – в «вышибалы»: две команды, одна подает мяч, остальные стоят вокруг, а кто-то бегает внутри круга и его пытаются выбить мячом. Мяч можно было поймать – это «свечка». Играли в жмурки, прятки, салки, в «Двенадцать разбойников»: те же прятки, но усложненные – на дощечку, установленную на камушек, клали двенадцать палочек, ударом ноги подбрасывали их в воздух, и, пока ведущий собирал палочки, все разбегались прятаться.

Еще была игра «Замри!», а более взрослые ребята играли в какую-то старинную игру, двигаясь друг на друга двумя шеренгами: «Бояре, а мы к вам пришли!» Девочки делали «секретики» в земле, играли в «дочки-матери», в магазин, в «Садовника»: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… розы!» Роза откликается: «Ой!» – «Что с тобой?» – «Влюблена!» – «В кого?» – «В тюльпан!» – и незадачливый «тюльпан», вовремя не сообразивший откликнуться, получает фант. Еще была подобная игра в фанты про бал: «Барыня прислала туалет, в туалете 100 рублей, что хотите, то берите, „да“ и „нет“ не говорите, черный с белым не берите. Вы поедете на бал?» А моя девяностолетняя мама вдруг вспомнила детскую считалку, про которую я совсем забыла:

Раз, два, три, четыре, пять,

Шесть, семь, восемь, девять, десять,