Жан-Жак Буазар. Басни. Книги I и II

Ай да Буазар! Впору и его, острого на язык, описать фразой из Александра Сергеевича Грибоедова:

Не человек – змея!

Ибо если в предыдущей паре (даже тройке, если считать Перро) басен он заимствует сюжет тонко, то в следующей паре он мало того, что не собирается таиться, так еще и вместе с костяком сюжета перенёс в новое произведение и некоторые детали, дабы у читателя не оставалось сомнений о первоисточнике. Басни эти – «Дуб и тростник»[46] (Le Chêne et le Roseau, L.; I; XXII) и «Плющ и тростник» (Le Lierre et le Roseau; B.; II; XXI). А детали следующие:

Tout vous est Aquilon, tout me semble Zéphyr.Всё для вас – Аквилон, мне ж всё – словно Зефир.

– у Лафонтена и

Le secours des puissans, je te vois t'atterrerDevant les Aquilons; sans te courber la têteZéphyre ne peut respire.Пред сильными, видел я, как пал ты ницПред Аквилоном; без наклона твоей головы – что ты, что ты! —Не задышит Зефир и тем более бриз.

– у Буазара; только что Кавказские вершины не помянул. А вот остальные детали подчеркивают различие эпох и требуют самого пристального внимания. Дуб кряжист, раскидист и основателен, а у Лафонтена благороден, ибо по-отечески жалеет тростник и сетует, что тот вырос не под его защитой. Вяз высок и изящен, словно юность, у Буазара приобретает некоторые материнские, женские свойства, ведь плющ-то нежится во время ветра ветвях:

Bien sûr de mon appui, je m'endors dans ses bras.У него на руках засыпаю с поддержкой такой.

Так как качать детей тогда еще была исключительно материнская функция, то напрашивается ассоциация: если дуб ассоциируется с вельможей времён Короля-Солнца (Фуке, Кольбер, Мазарини), то вяз более ассоцииируется с фаворитками Людовика XV, определявшими кадровую политику двора, а плющ – это ставленник фаворитки. Конкретики добавляет образ рока-лесоруба (un fatal Bûcheron), срубившего вяз. По хронологии получается, что басня писалась через некоторое время после смерти ранее упоминавшейся маркизы де Помпадур (графиня де Шатору умерла в год рождения Буазара, а Жанну Дюбарри казнили уже после Великой Французский Буржуазной Революции), стало быть, на роль плюща более всего подходит также упомянутый ранее Этьен Франсуа де Шуазёль, после смерти маркизы стремительно теряющий влияние. Подобно тому, как памфлет на смерть Нерона, написанный в год четырех цезарей в Иудее[47], войдёт в историю мировой литературы и религии как «Откровение Иоанна Богослова», более известное под названием «Апокалипсис» (без дураков, произведение силы чудовищной), так и памфлет-бытоописание придворных мелких дрязг, выстоявшись, может войти в фонд великой литературы («Преступление и наказание» ведь тоже не детективный роман, верно?). Вот она, магия литературы: из тридцати с лишним букв творятся миллионы смыслов!

Для того чтобы заронить зерно сомнения, необязательно излагать все факты; ради создания аллюзии совсем не нужно воспроизводить сюжет: порой детали достаточно, чтобы вызвать однозначную ассоциацию. Если сравнение басен «Ласточка и птички»[48] (L'hirondelle et les petits oiseaux, L.; I; VIII), и «Западня» ((La pipée, B.; II; XXVIII) или же «Лягушка и крыс»[49] (La Grenouille et le Rat, L.; IV, XI) и «Полевка и водяная крыса» (Le Rat des champs et le Rat d'eau, B.; I; XIV) разумнее будет оставить читателю в качестве увлекательного интеллектуального упражнения, то о паре «Лягушки, просящие короля»[50] (Les Grenouilles qui demandent un Roi, L.; III; IV) и «Майский жук и земляной червь»[51] (Le Hanneton et le Ver de terre, B.; III; XVII) хотелось бы поговорить отдельно.

Двойственное у меня отношение к этой басне и смущает следующая фраза:

Et la scène étoit à VersaillesИ сцена была та в Версале.

С одной стороны, мало ли кто кого ел в Версале в 70-е годы XVIII века, и в общем и целом басня без всякого Лафонтена успешно ложится в парадигму порицания и осмеяния «вельможи в случае» (а майский жук ведет себя именно как баловень судьбы, везение своё обусловив своими личными качествами), но с другой стороны длинный клюв, кого-то съедающий, можно увидеть в Версальсокм лабиринте[52], у фонтана № 26 – иллюстрации басни Исаака де Бенсерада[53]. Право, меня терзают смутные сомненья, а был ли тогда популярен Бенсерад, и не является ли та строка в конечном счёте отсылкой к басне Лафонтена, ибо в обеих баснях одна и та же мораль: меньше слов, больше дела. Ибо как хвастовство в сюжете Буазара, так и излишние жалобы у Лафонтена привели не к позитивному результату, а к плачевному финалу: склевали и коллективных Бобчинских с Добчинскими, и новообретенного Хлестакова.

Не только в тексте шифровал баснописец Галантного века отсылки на баснописца Великого[54] века; иногда отсылка зашифрована в самом названии.

Например, такая игра слов: «Две полевки» (Les deux Mulots, B.; I XV) и «Два мула»[55] (Les Deux Mulets, L.; I, IV). При всей разноте декораций и персонажей, на обе басни единая мораль «довольствуйся малым» – и схожее композиционное строение: богатый и бедный переживают несчастье, бедный выходит из положения с минимальными потерями, тогда как потери богатого почти несовместимы с жизнью (или они так плачутся). Менее очевидны, но более рельефны аналогии в паре «Олень, смотрящийся на себя в водную гладь»[56] (Le Cerf se voyant dans l’eau, L. VI; IX) и «Воздушный змей» (Le Cerf-volant, B.; II; VIII). Воистину, необходимо обладать изрядной фантазией, дабы найти в ткани обоих сюжетов объединяющую тонкую нить, но, право, не зря же Буазар играет в слова? Олень наслаждается бесполезной красотой, презирая непропорциональную утилитарность, за счет чего и платится:

Nous faisons cas du beau, nous méprisons l’utile;Et le beau souvent nous détruit.Ce Cerf blâme ses pieds qui le rendent agile:Il estime un bois qui luy nuit.Дорожа красотой, пользу мы презираем;Красота же нас губит частенько.Ног стыдяся, что из беды его ране спасали,Восхваляет рога на погибель олень.

Воздушный змей ничего не выбирает. Он сам – бесполезная красота. И как же интересно написал Буазар, ведь в его басне кроется двоякая интерпретация: в качестве образчика бесполезной красоты можно признать и вельможу в случае, и революционную идею (напомню о консерватизме баснописца, не видящего разницы между революцией и бунтом), прекрасную, но при этом губительную (действительно, какой такой капитализм? Это же утопия! Нужно оставить дворянские привилегии, феодальное право и сословное общество). Будучи по меркам 1917 года октябристом[57], Жан-Жак Буазар подобно, пожалуй, Дени Дидро[58], выступал за незыблемую и разумную монархию, считая правление народа как минимум благоглупостью, как максимум – крамолой. Если же обсуждать идеи, а не людей, то мы опять видим, как преломляя лафонтеновы сюжеты, гений басни галантного века осовременивает мысли, придавая им новое звучание.

Однако, если игра слов в названии еще способна навести на мысли о сходстве, то названия, совпадающие до буквы, могут оказаться и химерой, которой поверит наивный исследователь, рискующий похоронить неосторожным подходом своё реномэ. Возьмём, к примеру, пару «Волк и ягненок» (Le Loup et l'Agneau, L.[59]; I; X; B.; I; I): лафонтенов крепостник, волк у Буазара становится шаромыжником, а робкий беспомощный и безропотный ягненок обнаруживает немалое упорство. Право, разбор одноименных басен Лафонтена и Буазара требует написания отдельной статьи и здесь, пожалуй, не стоит углубляться в разбор подобных казусов, дабы не превращать литературный сборник в сухой научный трактат.

Что же до нелафонтеновости Буазара – да, Буазар не Лафонтен: поэт, живущий в новое время, не может слагать песни старым стилем. Однако, невозможно создать новое, не изучив старого, иначе мы рискуем вслепую изобрести велосипед. Именно поэтому консерватор Буазар опирается на материал и идеи Лафонтена, подвергая их глубокой переработке и создавая новое. И это, конечно же, никакой не плагиат. Это – литература.

Реакция в преддверии революции. Вступление переводчика к книге I

Как и любой процесс рождения, появление на свет новой социально-экономической формации – явление грандиозное и оттого пугающее. Революция и следующие за ней годы неустройства так сильно врезаются в память, что одновременно воспеваются и проклинаются современниками и потомками, а планомерно, массово и с холодной головой изучаются, пожалуй, только три-четыре, а то и более поколений спустя. Так было в V–VII веках, когда разлагалась Римская Империя и освободившаяся от гнёта гегемона Европа стала задыхаться в пыли переселения народов, страдая от войн, набегов, междоусобиц и вступая в феодальную эпоху мрачного средневековья. Нечто подобное происходило в 1917–1918, когда в горниле Гражданской войны и крестьянских восстаний выковывались контуры будущей ядерной сверхдержавы, на три поколения позабывшей о безработице, бездомных, повальном туберкулёзе, ипотеке и кредитных кандалах и прочих прелестях капитализма. Так было в 1789 году, когда сословная Франция содрогнулась от начавшейся Великой Французской Буржуазной Революции, сменившей элитарное золото на голубом поле на три цвета свободы, равенства и братства. И вот что интересно: при всей своей кровавости (а революция унесла жизни трети населения Франции) и послереволюционном неустройстве, затянувшемся на добрый десяток лет (уж всяко побольше Гражданской войны на территории СССР), никто уж ныне не предлагает примирение, не призывает каяться за невинноубиенных Бурбонов и не вывешивает баннеры "Прости нас, Государь!", а наоборот, день взятия Бастилии (аналог нашего 7 ноября) – государственный праздник и поныне. Таким образом, Великая Французская Буржуазная Революция доказала временем свою как необходимость, так и правоту.

Как родам предшествует беременность, так и горячей фазе революции предшествует нарастание революционной ситуации, и здесь, так же как и при беременности, взгляды на процесс разнятся. Кто-то лекгомысленно и недальновидно полагает, что рассосётся само, не видя за участившимися голодными бунтами и крестьянскими восстаниями тяжёлой поступи грядущей катастрофы. Некоторые, наоборот, прозорливо понимают, что движения не отменить, и сознательно возглавляют и направляют или исподволь присоединяются к движению народных масс. Иной раз и властьпридержащие, прозревая, пытаются смягчить удар или, ещё лучше, распылить народный гнев какой-нибудь косметической реформкой, что, как правило, не имеет действия в силу непонимания последними истинных причин революции. Бывают же и безумцы, что в происходящем видят эдакое искривление совершенного строя, а в революционных массах – скопище восставшего хамья, которое следует сечь, держать и не пущать, кабы чего не случилось. Порой безумие сих реакционеров оттеняется их гениальностью; и ныне многие манипуляторы из поклонников позавчерашнего рая тычут в портрет пальцем и торжествующе вопрошают: "Видите? Вот этот-то вот, экий умница, а был против революции! А уж ума-то у него побольше, чем у некоторых! Вона как писал!".

Собственно, один из таких умниц и стал центральным персонажем нашего сборника.

Жан-Жак Франсуа Марен Буазар родился 4 июня 1744 года в городе Кан, будущей столице французского роялизма[60], в семье адвоката. По наследству ему переходило место в местной коллегии адвокатов, однако молодой человек оказался куда способнее: в скором времени он становится секретарём местного казначейства, а в 1776 году – секретарём самого «Месье» – Людовика-Станисласа Ксавье, графа Прованского, впоследствии Людовика XVIII. Карьерный взлёт продолжался до 1790, когда оба принца, и будущий Людовик XVIII и будущий Карл X покинули объятую пожаром революции страну, проклиная восставшего хама и призывая на головы своих бывших подданных глад, мор и интервентов. Сам же великий баснописец покинул революционный Париж и вернулся в Кан, посвятив себя литературе.

Литературные таланты Жан-Жака Буазара начали проявляться с младых ногтей: басни его стали печатать в ежемесячном издании Mercure de France[61] в 1764 году и через некоторое время работы молодого дарования привлекли внимание критиков. В 1773 году в Париже увидел свет первый том его басен, в 1777 – второй. Третий том был напечатан уже в Кане, там же господин Буазар, овеянный славой член Академии наук, искусств и изящной словесности города Кан поставил точку в своей карьере баснописца, выпустив сборник "Тысяча и одна басня" и тем самым став самым плодовитым из французских баснописцев (для сравнения: Лафонтен написал 240 басен, Эзопу приписывают 426, а Иван Андреевич Крылов сочинил и перевёл 236).

Однако столь внушительное количество не привело к потере в качестве: басни Буазара высоко оценивал Вольтер в личной переписке с Дидро, а Якоб Гримм находил произведения баснописца хоть и наивными, но естественными и весьма разнообразными. Хвалебные рецензии на басни Буазара писали многие критики, поместив творчество прославленного баснописца выше произведений многих современников, а некоторые считали, что творчество данного поэта ближе всех к "золотому стандарту" французской басни – к стихотворениям Жана де Лафонтена (хотя сам Буазар всячески открещивался от подобного сходства).

По моему же скромному мнению Буазар интересен ещё и тем, что творчество его сочетает видовые признаки сменявшихся в то время стилей: уходящего классицизма, правившего бал сентиментализма и нарождавшегося романтизма (последний особо ярко проявился в басне "Дитя и воробей"(L'Enfant et le Moineau,XXVII), по ритму и поэтической форме весьма напоминающей стиль уже Генриха Гейне, да и тема свободы – верный признак романтизма в литературе). Язык Буазара не столь пластичен, как, к примеру, у Ваде, однако разнообразие сюжетов воистину поражает. Также подкупает и обилие иронии и всяческих эмфемизмов и метафор, как, например, в басне "Петушок и устрица" (Le Cochet et l'Huitre, XI), по содержанию как минимум хулиганской и даже откровенно порнографической, по форме же – весьма остроумной.

Коли начало положено, считаю не лишним разобрать и остальные, вошедшие в первую книгу первого тома басни гениального француза. Я полагаю, нет особой нужды говорить о консервативном, антиреволюционном характере басен Буазара, но модель и образ мысли порою куда интереснее выводов. Волнения и бунты по Буазару возникают из-за потери чувства меры и послушания у молодых и пассионарных людей, чьи крамольные мысли подстегивают откровенные подлецы. Таким образом темы моралей басен первой книги первого тома можно объединить в три большие группы:

1. Воспевание чувства меры. Пожалуй, наиболее ярко и рельефно порицание неумеренности проявилось в басне "Улов"(La Pêche, XX), где девица Аннет, не сумев вовремя остановиться, лишилась улова, лески, крючка и ужина. Также в качестве вариации к воспеванию чувства меры можно отнести умеренность ("Попрошайка и мастиф" (Le Mendiant et le Dogue,XXII), "Заяц и черепаха" (Le Lièvre et la Tortuë,VII), "Две полевки" (Les deux Mulots, XV), скромность («Попугай и филин» (Le Perroquet et le Hibou,XXI)) и христианское смирение, мастерски описанное и прочувствованное в басне "Малиновка в клетке"(La Fauvette en cage, XXVIII); особенно подчеркивается заведомая порочность установки "хочу всего и сразу" (" Волк и агнец" (Le Loup et l'Agneau, I), "Дуб и липа" (Le Chêne et le Tilleul, XXX), "Полевка и водяная крыса" (Le Rat des champs et le Rat d'eau, XIV), "Орлёнок и ворон" (L'Aiglon et le Corbeau, V)," Петушок и устрица", «Силки» (Les Gluaux, XII)).

2. Из идей смирения и умеренности проистекает идея их манифестации вовне: чувство ранга ("Обезьяна при дворе" (Le Singe a la cour, XXVI), с её великолепной, не потерявший актуальности сентенцией

apprends qu’un Héros n'est jamais ridiculeне след над героем смеяться

– также" Петух и гусенок" (Le Coq et l'Oison, XXIV), «Полевка и водяная крыса» (Le Rat des champs et le Rat d'eau, XIV) и ода непонятному массам элитному искусству "Соловей и кукушка" (Le Rossignol et le Coucou, III)) и послушанием ("Жавороночка и её детки" (L'Alouette et ses Petits, VI), «Мышонок» (Le Souriceau, XVIII) и иллюстрация латинской пословицы "Праздность – мать пороков" в "Дитя и пчела" (L'enfant et l'Abeille, II)), а также исполнением долга ("Индийский кот"(Le Chat des Indes, XXIII)). Кроме того, вариацией чувства ранга является понятие родовой чести, и на двух баснях, где сие понятие затронуто, я хотел бы остановиться особо:

а) "Сиротки-ягнята и сиротки-волчата" (Les Agneaux et les Louveteaux Orphelins, XXIX) интересна явным библейским подтекстом: в ней как в калейдоскопе переливаются и Каин с Авелем, и история Хама, и прорицание об агнцах и козлищах. И именно здесь вскрываются начала родовой чести: всё сделанное тобой ещё аукнется твоим потомкам. Именно поэтому сторожевой пёс берет на поруки ягнят, а волчат ждёт тьма, плач и скрежет зубовный. Не менее мрачной, чем волчья чаща архаикой веет от басни, ибо понятие родовой чести (не следует путать с почитанием предков и интересом к истории семьи и рода) отмерло через некоторое время после падения феодализма и если сохранилось, то разве что в Англии среди потомственных рабочих завода Aston Martin. Однако мотив воздаяния детям после смерти жив и до сих пор.

б) "Шелкопряд и земляной червь" (Le Ver a soie et le Ver de terre, XIII) в некотором смысле является полной противоположностью предыдущему примеру, как корни и плоды, старь и новь.

Если в «Сиротках» мы видим зарождение родовой чести, то в «Шелкопряде» уже результаты её; если «Сиротки» пронизаны библейскими отсылками, то «Шелкопряд» наполнен царившей тогда философской максимой о том, что природа сознательно движется к гармонии и процветанию, давшей начало теории эволюции Жана Батиста Ламарка. Сама теория Ламарка[62] оформится только через 36 лет, но видимо нечто подобное уже витало к тому времени в воздухе и сквозило в статьях молодого естествоиспытателя (а Буазар и Ламарк были одногодками). Но на этом прозорливость басни не заканчивается, несмотря на ошибки, подлог и огрехи с биологической точки зрения, такие как:

– доказанная позже несостоятельность теории эволюции Ламарка;

– некорректное сравнение одного вида в развитом состоянии и стадии развития другого вида;

– непонимание (хотя этот подлог большее пророчество, чем многие откровения) биологической роли дождевого червя и тутового шелкопряда. Последний, несмотря на производство шелковых нитей – самый что ни на есть паразит, объедающий тутовое дерево, выросшее не в последнюю очередь благодаря тому, что дождевой червь взрыхлил и удобрил почву. Но исказив факты, Буазар очень точно вскрыл отношение класса паразитов к эксплуатируемому классу. И как тогда для Буазара рабочие и крестьяне были грязными червями, и как для Бунина (ещё один литературный гений пополам с политическим олигофреном) сплошь беглыми каторжниками[63] (как после этого пасквиля можно считаться человеком – большой вопрос), так и для нынешних паразитов – от безголосой певички до бессовестного олигарха, от стримерши Карины до "кормившей весь СССР" Лаймы Вайкуле есть для трудового класса характеристики только типа «быдло», "нищеброды", «неудачники», "алкаши", которые якобы "живут за счёт наших налогов"; и, конечно же, эти чистоплюи начисто забыли, – или делают вид, что не понимают, – что экономику вывозят на потных плечах трудяги, производя материальные ценности этими самыми мозолистыми грязными руками в земле, саже, ржавчине и мазуте. Да этим работягам в ноги кланяться надо, а не помоями с экрана поливать! В общем лживое пророчество, показывающее всю изнанку дворянской чести, сказка про славное прошлое, оставшаяся в постаринном[64] будущем – такое у меня впечатление от этой басни.

Кстати, Иван Бунин сходен с Буазаром не только в отношении к народу, но и в отношении к революционерам и описании оных.

3. Антиреволюционные басни.: сравните характеристику революционеров из бунинских "Окаянных дней"[65] и образы революционеров (суть смутьянов и заговорщиков) в баснях реакционного француза! И "Египетские боги" (Les Dieux D'Égypte, XVII), и «Пауки» (Les Araignées, VIII; сравните с главой "О тарантулах" из произведения Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра"), и образ волка в басне "Волк и ягненок" (Le Loup et l'Agneau, I) – и даже унизительный образ козла в басне "Пес и козёл" (Le Chien et le Bouc, XIX) – воистину, баснописец оттоптался на образе революционера от души: и шаромыжники они, и не хотят жить по миру, и только языком молоть горазды – не напоминают ли подобные характеристики описания членов кружка Верховенского-младшего в романе «Бесы» Фёдора Михайловича Достоевского? Ни в коем разе не пытаясь сравнивать психологизм великого русского писателя и классическую схематичность французского ретрограда, хотел бы подчеркнуть только общность их охранительских идей и спросить в пространство: а не является ли антиреволюционная ирония Буазара отражением панического страха Достоевского перед бунтом? Впрочем, оставим этот вопрос: слишком велики очертания колосса по правую руку и, надеюсь, другими исследователями будет написано немало диссертаций и монографий на эту тему. Нам же пора двигаться дальше.

Неупомянутые пять басен можно подразделить на две категории: гуманистические ("Человек и осёл" (L'Homme et l'Ane, XXV), "Лев и обезьяна" (Le Lion et le Singe, IX), "Лоза и вяз" (La Vigne et l'Ormeau, IV) и в какой-то степени "Дитя и воробей") и сравнительно-противопоставительные ("Слон и мышь" (L'Éléphant et le Rat, XVI), "Собака и кошка" (Le Chien et le Chat, X)).

Как видно из описания, разнообразие тем и сюжетов действительно поражает.

Я считаю, что ни у кого не вызовет удивления, что Буазар в 1800-х был популярен и в России: в 1806 году почти все собрание сочинений перевёл на русский Иван Иванович Дмитриев, тот самый Дмитриев, который в том же 1806 посоветовал тогда ещё малоизвестному драматургу-сатирику Ивану Андреевичу Крылову перевести три басни Лафонтена. Какой вклад в литературу был сделан после этой просьбы, я думаю, говорить не стоит. Будущий министр юстиции Иван Иванович прекрасно понимал, что басни Жан-Жака Буазара идеальны для России периода расцвета абсолютизма, напуганной недавней пугачевщиной и кровавыми слухами о французской смуте. Однако со временем утерялись и переводы Дмитриева, и сами басни Буазара. Всё, что можно найти сейчас – несколько басен в переводе Дмитриева и два тома самого Жан-Жака Буазара, хотя я не теряю надежды на то, что столь обширное наследие не утеряно для нас навсегда.

И я бы, право, не стал сильно разносить басни Жан-Жака Буазара, ибо если отринуть классовую составляющую, то посыл у басен неплох, разумен и весьма актуален: будь скромен и терпелив, не верь ложным ценностям, понимай собеседников, будь вежлив, – эти советы актуальны и ныне вне зависимости от того, пролетарий ты или буржуа, монах или интеллигент. Не в последнюю очередь заблуждения Буазара продиктованы тем, что науки (в том числе и гуманитарные) ещё не сделали тот скачок, результатом которого является нынешний уровень знаний о природе и человеке: ни Дарвина, ни Менделеева, ни Лобачевского, ни Сеченова, ни Мечникова, ни Пирогова ещё не родилось, да и гуманитарным наукам только предстояло пройти свой путь и дать понимание, чем же смута отличается от революции.

Если не жестокой шуткой, то как минимум горькой иронией служит тот факт, что ярому монархисту Буазару довелось наблюдать июльскую революцию 1830 года, ознаменовавшую окончательное падение абсолютной монархии во Франции, десакрализацию королевской власти и размытие сословных границ. Такую личную трагедию Буазар уже пережить не мог и через три года, 10 октября 1833 умер в Кане, всеми покинутый и забытый. Я более чем уверен, что несмотря на косность мышления обладающий живым умом Буазар все равно пытался как-то понять причины падения казалось бы идеального строя и почему после этого небо не упало на землю… Но умирая, он не знал, что в Германии этими же вопросами (хотя и под другим углом) уже задавался 15-летний гимназист Карл Маркс, который на них обязательно ответит, создав своё всесильное – поскольку верное – учение[66].

Книга I

Пролог

Отважный невольник, что многих вернейЗерцалом служил для грехов королей;Икона для града, чьей жертвой он пал[67];Карающий бич дураков и злодеев,Эзоп меня тонкостям сим наущал,Как смыслом слова наполнять не жалея.Раб остроумный, чья муза изысканноВ строку уложит мысль старца фригийского[68],Федр да поправит мои излияния,Образу кистью придав обаяние.Смешавшие слёзы с волной Иппокрены[69],Вы, что по сей день продолжали шептатьНад скорбной могилою Лафонтена,О Грации, к вам ныне смею взывать:Хоть быть я в фаворе у вас недостоин,Как был бы я вашим избранником милым,Что вашей любовью бы мироточил;Но если б молящему дали вы толику,Чтоб образ причудливый вообразил —Улыбок своих – то читатель влюблённыйОгрехи в стихах мне простит благосклонно. Prologue Esclave Généreux, toi qui sus autrefoisPrésenter le miroir aux passions des Rois;Idole du pays dont tu fus la victime;Redoutable fléau des pervers et des sots,Ésope, enseigne-moi cet art simple et sublimeDe prodiguer le sens en ménageant les mots.Esclave ingénieux, dont la muse polieAdoucit les leçons du fage de Phrygie,Phèdre, corrige mes essais,Peintre doux et correct, achève mes portraits.Vous qui mêlez vos pleurs aux ondes d'Hippocrène,Vous qui n'avez encor cessé de soupirerSur le tombeau de la Fontaine,O Graces, aujourd'hui j'ose vous implorer:Je n'attends point de vous ces faveurs singulièresQu'au plus chéri de vos amansProdigua votre amour en de plus heureux tems;Mais si vous exaucez de plus humbles prières,Dans ces peintures mensongèresSouriez quelquefois; le lecteur amoureux,De leurs nombreux défauts détournera les yeux.