Выносящая приговор

Да разве ж я могла в тот момент представить, насколько омерзительно выглядит происходящее со стороны? Чужая жена и ее дрожащая от возбуждения рука, на безымянном пальце которой – обручальное кольцо (символ верности), – в брюках чужого мужчины, венчанного в храме, а где-то там, по ту сторону норм приличия и морали, обманутые узники их предательства. Нет, все это не имело значения. Когда просыпается похоть – все засыпает.

Руслан стянул с меня платье и, подхватив на руки, положил на широкий диван. Его взгляд, словно приказ: «Ни шагу назад!», не оставлял выбора. Слишком велика была цена отступления. Скинув рубашку, он опустился сверху, прижавшись ко мне своим тяжелым горячим телом, и вновь заключил мои губы в поцелуй, будто под стражу. Его руки скользили по коже, периодически впиваясь пальцами в плоть, а я иногда вздрагивала от этих прикосновений, начиная задыхаться. Воздух, теряя свои привычные свойства, становился осязаемым и заметным. Я чувствовала каждую его составляющую, иногда наполняющую легкие. Наши возбужденные, напряженные тела окончательно лишились одежды, увеличивая площадь соприкосновения чувствительных кожных покровов. Ощутив Руслана в себе, я пискнула и, прикусив губу от блаженства, зажмурилась, наслаждаясь резкими толчками. Какое-то безумие управляло сознанием, а я продолжала издавать стон за стоном, упиваясь его поспешными движениями. Мои пальцы впивались в мощную накаченную спину; дыхание постоянно обрывалось, не позволяя наполнить легкие даже наполовину; Руслан целовал шею; из его груди вырывались тихие стоны, совершенно лишая меня рассудка. Сильная дрожь… его быстрые движения… онемевшие пальцы на объемных бицепсах… а затем… тишина… и его еле уловимое дыхание. Курганов прижался ко мне скользкой влажной кожей, выискивая что-то в глазах. Я, ощущая дрожь его постепенно расслабляющихся мышц, вновь впилась жадно в губы больше не в силах остановиться.

Продолжительный поцелуй. Поцелуй, лишившийся похоти и желания. Поцелуй, умалчивающий о вожделении. Чувственный – поцелуй чувства, не подчиненный гормонам, вновь менял свой окрас, как кожа хамелеона, маскируясь под страсть. Страстный поцелуй становился настойчивым и жадным. Кровь, отравленная гормонами инстинктов, струилась по артериям, пропитывая обнаженные тела насквозь. Вдохи и выдохи Руслан совершал все чаще, торопливо чередуя их, что выдавало нарастающее возбуждение. Он неожиданно отстранился и, поднявшись с дивана, сел рядом, откинувшись на спинку. Ладонь его скользнула по моей ноге вверх к бедру, вызывая стон и все то же сильное непреодолимое желание, с которым я больше не намерена была бороться (напрасная борьба в конечном итоге приводит к поражению). Пальцы его аккуратно и нежно прикоснулись к тонкому запястью, под кожей которого пульс подражал сердцу, а после сжались все с той же аккуратностью и нежностью, потянув руку на себя. Покорная, жаждущая подчинения и покорения, я тоже поднялась с дивана. Руслан, громко вдыхая тяжелый воздух кабинета, усадил меня на свои бедра, заменив стоном один из громких выдохов. Его горячие влажные губы прикасались к груди, а я, закрывая глаза от блаженства, мечтала о продолжении этого безумия…

Правила созданы, чтобы их нарушать. «Красные линии» обозначены, чтобы их переступать. Тебя ударили – ударь в ответ, не жди, что ударят вновь. А что, если ударивший сильнее тебя? А что, если ответный удар будет нерезультативным, а лишь приведет к фатальным последствиям? А что, если удар будет иным, позже и исподтишка? Это ведь не будет походить со стороны на поражение? А на бегство с поля боя и дезертирство? А на трусость? Не укажет ли это на слабость? Все не важно, если ты – беззащитная, слабая, обиженная женщина, способная лишь на подлость и предательство, если твои собственные принципы позволяют немного больше, чем нужно было бы позволять. Все становится не важным, если ненависть, живущая в тебе, – и есть ты сама…

Стоя́щая всю ночь у дивана жестокая бескомпромиссная месть довольно улыбалась, фиксируя неоспоримые факты измены в книге «Грехов и пороков».

Домой я вернулась утром, когда солнце только-только начинало нехотя выглядывать из-за липовых голых верхушек, касаясь щеки храброго военачальника своим зимним холодным лучом. Купе остановилось у дома, растворившись в тишине двора. Я сжала дрожащие руки на рулевой оплетке, опустив на них голову. В висках пульсировало, а я машинально считала каждый неспешный удар сердца. Пакость, забравшаяся в душу, что-то передвигала там, меняя постоянно местами и, периодически охая и вздыхая, снова начинала двигать какой-то тяжкий груз, обустраиваясь. Я выбралась из машины и подняла лицо вверх, рассматривая окна многоэтажки. Одинаковые, стандартные, ничем непримечательные стеклопакеты так походили на людей. Наверное, в нашей жизни стандарт существовал во всем еще с советских времен.

Я не спеша вышла из лифта и осмотрела входную дверь убежища ячейки общества. Долго я стояла напротив, не решаясь войти и так же долго боролась с желанием уйти навсегда. Войти я решилась – желание поборола. Беззвучие шаталось по необитаемой квартире в полумраке, позволяя надежде теплиться в груди – надежде на то, что квартира действительно необитаема. Я медленно сняла куртку, испытывая отвращение к собственному телу, которое посмело принять наслаждение и удовлетворение от чужого мужчины.

Стоя напротив зеркала, я не могла поднять взгляд, чтобы посмотреть в родные голубые глаза брата, которые всегда видела в собственном отражении. Данила непременно осудил бы меня за трусость, ведь был убежден: «человек в любой ситуации должен быть сильным и держать ответ за свои проступки, не опуская головы и не пряча взгляда». «Я сильная», – солгала я себе и посмотрела в зеркало: брат смотрел на меня с жалостью, как всегда. «Почему я так часто испытываю жалость к себе?» – спросила я мысленно, рассматривая блеклую кожу уставшего лица. Оно походило на лица тех, кого принято было держать в застенках желтых домов, вдали от общества. Наверное, саможаление – веская причина для изоляции.

Глухие звуки соприкосновения тяжелых каблуков с деревянным паркетом сопровождали каждый шаг. Войдя в кухню, я замерла на месте, уставившись на роскошный букет из крупных герберов, лежащий на барной стойке. Спина прижалась к стене, а затем тело скользнуло вниз, лишившись устойчивости. Обхватив колени руками, я уткнулась в них лицом и заплакала. Боль с силой сжимала сердце, которое и так с трудом сокращало свои отделы, периодически путая последовательность. Оно из последних сил пыталось сохранить мою жизнь, разгоняя по артериям кровь, насыщенную кислородом. Я содрогнулась в отчаянии и громко зарыдала, не в силах больше противостоять собственной слабости.

–– Даша, ты что? – послышался справа взволнованный голос мужа.

Подняв голову, я посмотрела на Макара сквозь слезы. Он присел на корточки у моего содрогающегося от рыданий тела и коснулся рукой спины.

–– Прости меня, – шепнул он, рассматривая мокрое лицо.

Макар опустился на колени и потянул меня за руку. Повиснув у него шее, я снова всхлипнула, вцепившись пальцами в его черную футболку. Он гладил спину, прижимая меня все крепче к груди и пытаясь успокоить.

–– Прости меня, Макар, – попросила я, уткнувшись в его шею. – Прости меня…

Мы долго сидели на полу, у стены, прижимаясь друг к другу. Мои слезы давным-давно высохли на лице. Слабость окутывала вуалью, лишая эмоций, да и сил на их демонстрацию тоже.

–– Пойдем, – позвал Макар, поднимаясь с пола и помогая подняться мне.

Уложив на кровать обессиленное еще пока живое существо, не имеющее ничего общего со мною прежней, он накрыл его мягким пушистым пледом и присел рядом.

–– Поспи, – предложил муж, убирая прядь волос с моего лица, при этом касаясь осторожно кожи.

–– Что теперь будет?

–– Ничего не будет, – его тяжелая горячая ладонь опустилась на мою голову, имитируя поглаживания, будто я – маленькая девочка, нуждающаяся в ласке. – Теперь у нас все будет хорошо.

Он поднялся с кровати и еще раз попытался заглянуть в мои глаза, которые я до последнего старалась спрятать, дабы Макар ненароком не рассмотрел в них до изнеможения измученную мною же совесть. Покинув комнату, он прикрыл за собой дверь.

…А что, если ответный удар неравносилен пропущенному? Насколько сила душевной боли сопоставима с болью физической? А что, если ответный удар был не один? Технический нокаут – это поражение? Бой будет остановлен? А если подлый удар в спину сбил его с ног? Он поднимется в течение восьми секунд? А если нет? …Восемь, девять, десять… Нокаут? Безоговорочная победа? А что, если удар исподтишка, в спину, недопустим правилами? Будет принято решение о моей дисквалификации? А что, если никаких правил не существует? Есть ли вообще победитель в боях без правил? Если да, то кто он? Оставшийся стоять на ногах после серии пропущенных ударов? Вовремя поднявшийся с канваса? Или поднявшийся в принципе? Или оставшийся в живых во всех перипетиях?

«Все это слишком сложно для меня. Не хочу ничего понимать в этой скоротечной жизни. Не хочу понапрасну тратить время, которого и так катастрофически мало осталось». Я закрыла глаза, чувствуя, как слезы стекают по лицу, впитываясь в подушку. Тело все еще помнило прикосновения Руслана, а губы – поцелуи (и, к моему стыду, это не вызывало отвращения, а наоборот). Уткнувшись лицом в шелковую наволочку, я снова заплакала, сжимая пальцы на плюшевой ткани пледа. Месть, стоящая рядом, насмешливо улыбалась, наблюдая за отчаяньем, обнимающим порочное тело.

Не помню, в какой момент я уснула. Сознание просто отключилось, погрузив меня в глубокий, крепкий сон, где шуршала осенняя листва под ногами и шелестел ветер, путаясь в рыжих кудрявых кронах высоких деревьев. Так же внезапно я вернулась в реальность от окрика черного ворона. Откинув волосы с лица и поднявшись с кровати, я поплелась в кухню. Красные герберы с черными бархатными сердцевинами стояли в большой вазе на полу у дивана. Опустившись перед ними на колени, я завороженно смотрела на цветы долго и внимательно.

Гнев мужа, пощечина, секс с Кургановым – все это, словно слайды, возникало в голове, вызывая отвращение. Любимые цветы не доставляли удовольствия, а лишь напоминали о совершенной ошибке, о предательстве и измене. Тело неожиданно содрогнулось от охватившего его гнева, а я вцепилась пальцами в букет, жадно вдохнув воздух. Несколько секунд – и от шикарных герберов остались лишь лепестки. Они лежали в луже воды на паркете рядом с опрокинутой вазой. Поднявшись с колен, я направилась в душ, понимая, что гнев сменился безразличием.

На переговоры с собственной совестью я потратила неделю, но они так и не увенчались успехом. К консенсусу мы не пришли, поэтому я решила сделать паузу и не появляться в клубе еще некоторое время, дабы не наломать дров. Меня пугала встреча с Русланом, но не знаю, что пугало более – рецидив измены или моя хроническая раздражительность, способная разрушить гениальный план?

Купе неслось в сторону офиса, умело маневрируя между еле тащащихся в соседних потоках разношерстных иномарок, потрепанных километрами разбитых дорог. Наслаждаясь скоростью, я параллельно считала дорожные камеры, в уме прибавляя к каждой из них в среднем по тысячи рублей за нарушение скоростного режима. Красный светофорный сигнал, вспыхнувший как-то внезапно, так, как обычно люди внезапно выскакивают на нерегулируемые пешеходные переходы, угрожая безопасности моего беззащитного четырехколесного друга, вынудил остановиться. Резкий удар – и «Челленджер» дернулся кузовом, а я посмотрела в зеркало заднего вида, прищурившись: синий седан стоял в неприличной близости от заднего бампера моего красавца. Стиснув с силой зубы от накатившего гнева, я ткнула пальцем в кнопку аварийной сигнализации и снова посмотрела в зеркало: из седана выбралась белобрысая молодая девица в белоснежной короткой шубе и, сделав пару шагов вперед, уставилась на капот своей «консервной банки». Она рассматривала повреждения «Мерседеса», хмуря при этом темные брови. Волна негодования накрыла меня с головой. Выскочив из салона, я зло хлопнула дверцей и, повернувшись к ней, прошипела:

–– Ты что натворила, идиотка?!

Девица смотрела на меня перепуганными глазами, иногда хлопая кукольными пышными ресницами.

–– Это я́ натворила? – все же осмелилась спросить она, вновь осмотрев поврежденный капот. – Какого черта ты тормозишь так резко?

–– Ну извините, – снова прошипела я, театрально разведя руками, – не знала, что за мной пристроилась тупая блондинка. Знала бы, тормозила бы медленнее.

–– Это кто тут тупая блондинка? – нахмурила она брови, уперев руки в бока.

–– Ну не я же, – с ненавистью взглянула я на нее, откинув русую прядь с плеча. – Сука! ты разбила мою машину еще и хамишь мне?! – повысила я голос, приближаясь к ней, а девушка в страхе отступила назад. – Да ты хоть знаешь, сколько стоит мой автомобиль? Тебе же остаток дней придется обслуживать клиентов, чтобы оплатить его ремонт!

–– Что? – опешила белобрысая, приоткрыв рот, обозначенный красной матовой помадой.

–– Ничего! – продолжала шипеть я, путаясь в сетях гнева.

–– Я сейчас мужу позвоню, – угрожающе начала крашеная кукла, извлекая из кармана телефон, – посмотрим, кто из нас будет обслуживать клиентов.

–– Звони-звони! – с вызовом в голосе произнесла я. – Надеюсь, у твоего папика мозгов куда больше, чем в твоей пустой башке.

–– Дура! – пискнула белобрысая голосом испуганной мыши, зажатой в мышеловке, и, попятившись назад, прижала мобильный к уху. – Любимый, – мурлыкнула она, спровоцировав мое насмешливое «хм» этой омерзительной приторностью, – тут какая-то овца разбила мою машину, – сказала девица, а я аж обалдела от подобной интерпретации событий. – Ты можешь подъехать?.. Но я боюсь! Эта ненормальная угрожает мне! – повысила она писклявый голос, продолжая пичкать своего благоверного сладкой ложью во имя спасения своей симпатичной задницы. – Я на перекрестке Астраханской и Соборной. Хорошо. Жду, – сунув мобильный в карман полушубка, она взглянула на мое злое лицо. – Ну все, тебе конец!

Высокомерно хмыкнув, я подошла к своему раненому зверю, рассматривая разбитую фару. Гнев не позволял успокоиться. Он, напоминая задиру, дразнил аффект, истекающий бешеной слюной от ярости. Вид повреждений вызывал желание вцепиться в волосы этой пустоголовой крашеной куклы. Она стояла у распахнутой двери своего седана, поглядывая на мои гневные конвульсии с опаской и будучи готовой в любой опасный момент нырнуть в салон. Фыркнув погромче, я отошла подальше от греха и, опустив ладони на холодную крышу купе, закрыла глаза.

–– Ну наконец-то! – послышалось справа, а я подняла веки, отлепив покрасневшие ладони от ледяного металла.

Повернув голову в сторону белобрысой девки, я уставилась на Курганова, оказавшегося рядом с ней. Она что-то стала поспешно ему объяснять, но Руслан, похоже, вовсе не слушал ее противное попискивание, пристально глядя на мое лицо, будто зачарованный. Его неподвижная объемная фигура стояла рядом с этой копошащейся и повизгивающей белой мышью, вызывая недоумение. В тот момент у меня создалось впечатление, что он женился на первой подвернувшейся под руку девушке: настолько они не сочетались друг с другом.

–– Ты посмотри, что она натворила, – указывая рукой на мятый капот «Мерседеса», громко говорила девица. – Она еще и угрожала мне!

Курганов наконец-то обрел подвижность и взглянул на белобрысую, нахмурившись.

–– Садись в машину, – сказал он жене, как бы случайно задев взглядом мои глаза, внимательно наблюдающие за происходящим.

–– Но… любимый… – растерялась она, поглядывая на нас поочередно, – она хотела…

–– Сядь в машину! – сорвался Курганов и, схватив девицу за плечо, впихнул в салон. Захлопнув дверцу, он подошел к капоту седана и осмотрел повреждения моего подранка. – Извини, – несмелый голос был тихим и неузнаваемым. – Я компенсирую.

–– Водительские права не лучший подарок, – произнесла я, борясь с гневом, который никак не отпускал сознание, продолжая тыкать палкой сидящий в клетке аффект, громко клацающий зубами и пытающийся ухватить хотя бы ее конец.

–– Пришли мне счет за ремонт, – не реагируя на слова, Руслан продолжал рассматривать лицо, слишком часто касаясь взглядом моих губ.

–– Лучше найми ей инструктора, – фыркнула я и, распахнув дверцу, исчезла в салоне.

«Демон» взвыл и устремился вперед, а я тяжело вздохнула, глядя на стоящего неподвижно Курганова, прекрасно понимая, что, рассматривая меня, он видит лишь обнаженное дрожащее от возбуждения тело и ничего более.

Оставив купе в автосервисе, я вернулась в город на такси. Добравшись наконец-то до издательства и дозвонившись с пятого раза до пана Малкина, усердно изображающего занятость, я назначила встречу на вечер следующего дня. Необходимо было выполнить приказ главного редактора, получить свои целковые и… сделать все возможное, а после и невозможное, дабы наш кандидат, как выразился папочка, сидел не в кресле губернатора, а в местах не столь отдаленных (благо, муж у меня не последний человек в городе).

Желтое такси притормозило напротив входа в ресторан, прижавшись как можно ближе к высокому бордюру. Я выбралась из салона и запахнула полы пальто, небрежно откинутые резким порывом промозглого ветра. Желание входить в помещение меня покинуло окончательно уже у самого крыльца, и я пожалела о том, что встречу нельзя прогулять как нелюбимый школьный урок. Добровольно продав свое право выбора за жалкие пятьдесят процентов от «щедрости» нечистого на руку статистика, я была вынуждена выполнить свою работу, дабы папочка потом не рассыпался в «комплиментах», «нахваливая» мою безалаберность.

Оказавшись в просторном холле, я подала пальто гардеробщице, иногда поглядывая за спину (ну мало ли что). Она в свою очередь протянула мне взамен стеклянный шарик с цифрой семь внутри и пожелала приятного вечера, удостоившись скупого «спасибо». Контрольный взгляд за спину – и я подошла к высокому зеркалу, заключенному в толстую помпезную раму, и, замерев напротив, осмотрела отражение своего недовольного лица. В светлых глазах что-то искрилось. Что-то очень напоминающее ненависть. Да, это была именно она. Я всегда испытывала ее, когда была вынуждена выполнять нелюбимую работу, заставляющую в очередной раз переступать через себя и не считаться с собственными желаниями. От этого, как правило, я становилась злее и раздражительнее.

Вот и сейчас меня заочно злил и раздражал этот московский саратовец, который так талантливо изображал неистовую любовь к этому омерзительному городишко, где умышленное, жестокое, хладнокровное убийство буквально за одну ночь обретает черты убийства по неосторожности и нелепой случайности, а возбужденное уголовное дело оказывается где-то в стопке средь бумажных папок (между делами об убийстве немолодой наркоманки на бытовой почве «братом по крови и игле» и утонувшем в пьяном угаре алкоголике, «переходившем море вброд», где воды ему было примерно по колено).

«Несомненно, этот человек обладает смертельной хваткой и острыми клыками, но и я не лыком шита, – думала я, щуря голубые глаза, блеск которых отражался в зеркале. – И, может быть, мой хват не такой смертоносный, а суть млекопитающего не предусматривает наличие клыков, все же цапнуть в ответ, и я могу, ведь не зря у меня имеется "ключ от всех дверей" – корочка с чудотворной надписью: "Пресса"».

Журналистика – великолепная профессия для тех, кто боится большой сцены и многочисленных зрителей. Она позволяет играть роль для одной наивной до безобразия особы, мнившей себя чем-то важным и значимым, – чем-то, что непременно оставит след на этой земле, но на нашей земле, как известно, оставляют следы только протектора автомобильных покрышек и подошвы ботинок – и то, только после дождя.

Я умело использую все журналистские уловки теперь не только во время работы, но и в повседневной жизни, ведь снять маску лицедея с лица практически невозможно, так как надеть ее вновь – нереально. Она делает из тебя изворотливое существо, напоминающее беспозвоночного вредоносного паразита. Мешает ли это жить? Отнюдь нет…

Отражение видело маску покоя на моем лице, но там, в глазах, за блеском ненависти, оно таки сумело рассмотреть истинное чувство. Недостаток маски в том, что всегда видны глаза инкогнито. В такие моменты я всегда мысленно повторяю строки, не позволяющие чувствовать себя одиноко на большой сцене жизни:

«Счастье, – говорил он, –

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым –

Самое высшее в мире искусство».

Несомненно, Сергей Александрович знал толк в искусстве и был отменным лицедеем, пожалуй, лучшим из лучших (Есенин был достойным для меня примером). А еще он прекрасно знал, что испытывает лицедей, оставаясь наедине с собой и глядя на себя в зеркало. «Черный, черный, черный человек», только он скажет тебе правду в глаза, так как иные – окружающие тебя лицемеры – не ведают истины.

Машинальным движением, выдающим нервозность, я откинула локон с плеча и отвела взгляд в сторону, не в силах так долго и пристально смотреть себе в глаза (моя совесть очень не любила этого, принимая пристальный взгляд за укор). Последний глубокий вдох, повлекший за собой неспешный выдох, – и я направилась в сторону двойной стеклянной двери. Услужливый хостес, приветливо улыбнувшись (само собой, неискренне) и дождавшись в ответ полагающуюся ему по праву фальшивую улыбку, распахнул передо мной одну из дверей, тем самым приглашая войти в зал.

Желающих отужинать было немного. Осмотревшись, я практически сразу же наткнулась взглядом на Петра, сидящего за столиком у темного французского окна, занавешенного легким белоснежным тюлем. Он иногда, приподнимая мобильный, поглядывал на экран и вздыхал наверняка от утомительного ожидания. Снова нервный жест убрал локон с плеча, и я медленно стала сокращать расстояние между нами, продолжая внимательно осматривать помещение. Какое-то странное чувство заставляло меня сканировать лица посетителей, ведь кто-то из них имел наглость наблюдать за мной, вызывая напряжение, мешающее свободно передвигаться. А обладателем наглости, как оказалось, был не кто иной, как Курганов, сидящий недалеко от Малкина (за соседним столиком). Но наглость его заключалась не столько в откровенном разглядывании меня, сколько в присутствии в этот «интимный» момент в его компании той самой белобрысой девицы, превратившей меня в пешехода. Она сидела напротив – спиной к выходу – и, рассматривая наглость в его глазах, что-то продолжала говорить, делая вид, что не замечает безразличия мужа к своим словам. Взгляд Руслана впился в мое лицо, словно маленький, но противный клещ, вызывающий отвращение и брезгливость, что я, естественно, не могла не оценить по достоинству.

–– Добрый вечер, – оказавшись у цели, произнесла я, украсив лицо неискренней, но неимоверно милой улыбкой. Малкин поднял на меня недовольный взгляд, подогревая мою неприязнь к нему, а я поспешила добавить чуть-чуть безобидной лжи к улыбке, ведь они так выигрышно и гармонично смотрелись вместе: – Извините, задержалась. Снова пробка на Московском.

–– Я решу эту проблему, – самоуверенно заявил Петр и как-то хитро улыбнулся, медленно поднимаясь со стула.

Его высокая фигура словно выросла из-под земли, а мне пришлось задрать голову вверх, чтобы не потерять зрительный контакт. Он осмотрел меня с головы до ног, слегка прищуривая при этом глаза, и поднял со стола шикарный букет из алых роз, стянутых изумрудной атласной лентой. Когда Петр протянул его мне, я машинально взглянула на Курганова, неподвижно застыв на месте под его парализующим взглядом.

–– Это вам, – громко произнес Малкин, желая завладеть моим рассеянным вниманием, и это сработало: я наконец-то взяла букет в охапку и прижала его к груди.

–– Не стоило, – взглянув на бархатные лепестки, тихо произнесла я, изображая смущение, а Петр улыбнулся, наверняка решив, что завоевал мое расположение своим банальным презентом. – Спасибо, – добавила я чуть больше мягкости в голос, только бы не ранить его ранимую мужскую натуру.

–– Красивой женщине к лицу такие же красивые цветы, – подходя ближе, произнес он и, отодвинув мой стул, предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.

Опустившись на мягкое сиденье, я разместила букет на столе, слева от себя, и, взглянув в светло-карие глаза Малкина, опять растянула губы в улыбке, чтобы скрыть признаки неприязни, постоянно пытающиеся намекнуть ему на свое существование. Его пристальный взгляд свысока раздражал и от этого мои руки начинали подрагивать, раздражая не меньше. Обнаглевшее в край превосходство Петра даже не маскировалось, демонстрируя себя во всей красе.

–– Дарья, – произнесла я, зачем-то решив представиться, и протянула дрожащую руку.