Роман без «Алкоголя»

Я было вначале даже слегка обиделся на всегда доброжелательного Андрюху из ностальгического «Ди-джей Трейда». Принялся «легонько» бахвалиться, мол, две книжки в Ленинскую уехали, парочка в Питер в центральную библиотеку, в Новосиб там, в Е-бург. На что он неожиданно, елейным голоском подхватил неосторожную эстафету: «Два экземпляра на Марс можно.». Но через секунды четыре осознал, что шутка и впрямь получилась «загляденье просто», и привычно заржал «зубоскальным коником». Не, родной Андрюха подколол беззлобно, просто автоматически, как и должен фиглярить природный площадной шут. Коими мы все горделиво и являемся. Мы все – это наш тесный кружок очаровательных обормотов, что никогда не повзрослеют.

Да и пёс с ней, моей красавицей книжкой. Я сделал то, что должен был сделать. Некоторые уставшие от жизни знакомые приводят на мой счёт цитатку охальницы Раневской, мол, молодчик, ты сделал свой «плевок в Вечность». Я не совсем соглашусь с панковской формулировкой. Я просто отчитался перед Богом и людьми.

Самовольные подарки Макаревича с Кутиковым

Сегодня долгой, прерывистой и нечёткой посталкогольной ночью приснился мне весьма комический сон. Будто в гостях у меня ни много, ни мало, а вот аж Андрей Вадимович Макаревич, да Александр Викторович Кутиков. Причём, почему-то на моей старой мажорской родительской квартире, да ещё в компании моих же притихших в святом благоговении родаков. Всё сие «интимное суарэ» происходило в огромной нашей «зале» сиречь «большой комнате» за просмотром некоего «высокоинтеллектуального» и сугубо редкого артхаусового кинофильма. Мэтры-машинисты во время сакрального просмотра негромко переговаривались, многозначительно поблёскивая очками.

Как человек, так уж мне думается, неглупый (и даже во сне), я совершенно отчётливо понимал, что я нафик не упёрся этим двум влюблённым лишь в своё фантастическое (без юродства и прочего стёба) творчество индивидам. И уж тем более они никогда не помогут в продвижении, пусть и «гениальных», но «малоеврейских» моих песенок. Итак, общее снисходительное покровительство, мол, «наш паренёк», и конкретное лоббирование моей «неземной» музыки отметаются, как враждебный класс однозначно. Так зачем же сдался сим двум «слегка» постаревшим сионским небожителям?

В диковатых моих снах логика, как правило, крайне наивна. У них не было доступа к таким «высокохудожественным шедеврам кинематографа». Плевать на опутавший чуткими щупальцами каждое сердечко нашей планеты интернет. То ли замшело стары они были для выуживания из сетей таких тайных киношек, то ли не было у них драгоценного монаршего времени, но шокирующий факт был налицо, или даже, пожалуй, «бил по лицу» – каждую неделю два старых матёрых пса «рокенрола» покорно притаскивались ко мне и неслышно усаживались на диванчик моего «загадочного» кинозала, издавая тонкий аромат дорогого вина и кубинских сигар.

И всё бы оставалось так же мило, как и многие месяцы назад, если бы не одно трагикомическое «нововведение». Снисходительно раскланиваясь, оба гранда, одновременно и не сговариваясь, наткнулись любопытными глазами на прозрачный стеклянный шкафчик с моими музыкальными «видеодрагоценностями» – DVD и Blu-Ray дисками, что, как говорится в меломанских чопорных кругах, «фирменнее не бывает». Squeeze, David Murray, Elvis Costello, Bootsy Collins. Это так, для пустяковой затравочки. И вот, неразлучная пара отечественных хитмейкеров преспокойно распахивает мерцающие волшебством створки алхимического шкафчика и так же неспешно разбирают себе по стопочке в четыре-шесть-восемь штучек моих невосстановимых жемчужин.

Вначале у меня возникла уже сама по себе неприятная мыслишка – ну неужели они не «просто взглянуть», а вот сейчас-сейчас они попросят всё это, что из дому выносить категорически нельзя, на предмет: «Мы возьмём посмотреть на время, ничего, приятель?». Как же я смогу ИМ отказать-то? ИМ!!! Великолепным ИМ!!!! Ведь зацарапают, картоночки-коробочки помнут, вернут чёрте когда, а то и вовсе по занятости замылят! Да обязательно замылят, седые нахалы, и не сомневайся Гоша-дурачок! Или всё же отказать? Ребята, без детских обид и при прочем моём необъятном уважении, выносить это роскошество за порог никому не дозволено. Никому, в смысле, ни-ко-му! Я сейчас в момент на болваночки всё это залихватски нарежу и торжественно вручу душевный, так сказать, подарочек.

Но представив обиженные моськи светил домотканого околосоветского рока, выразить свой робкий протест я всё же не решаюсь. И тут меня просто-таки пришибает к хорошо вымытому мамой полу мыслишка вторая. Кошмарная. А они и не собирались ничего вежливо испрашивать. Как с юности носимые на нежных руках поклонников звёзды, они настолько привыкли, что яростные фаны полагают за счастье подарить им всё, чего коснётся их королевская длань, они просто привычно набрали себе на дорожку «красивеньких подарочков».

Совершенно определённо осознав чёрный ад ситуации, я. Разумеется, проснулся. И перекошенная физия моя медленно, но верно сменилась блаженной улыбкой. Не унесли. Словно древнегреческий «бог из машины», благословенное пробуждение в очередной раз спасло неразрешимую, казалось бы, «ситуёвину».

Сегодня долгой, прерывистой и нечёткой посталкогольной ночью, я уверен, мне приснится новый, психоделический сон, и я сильно не уверен, что на этот раз он снова будет комическим.

Проклятые мои, любимые мои алкашовские заметки…

И снова проклятые мои алкашовские заметки. Я бы, собственно говоря, и не принялся, быть может, ворошить весь этот чуланчик с кошмарами, но принцип, мой «золотой писательский принцип»! Всё, что сейчас под нервной рукою – непременно всё в дело, в нелепое моё дело! И никаких вам пропусков и прочих малодуший, типа, «а это вроде повкуснее будет», «а тут и вовсе какая-то чепуха, даже сам не понимаю, что выудить из собственной «синей шизни».

«Из морозилка выудил.». Ну понятно, что спьяну и голодухи выковыривал нечто из зачумленного ледника, не стоило и упоминать, так сказать, в веках, но феноменальное «из морозилка»! «Морозилок!» – вот ведь презабавнейшее устройство на манер «усилка», «движка» или даже, экскьюз муа, вульгарного «толчка». Да, альтернативная словесность есть моё давнее и бесполезнейшее хобби.

Так вот, по поводу пресловутого неприличного в порядочном тексте «толчка»: «Понюхал, разморозил, выбросил в толчок». Записочка у меня завалялась такая. Покушал, Игорёша? В нашем «морозилке» некто противоестественно домовитый складывает нечто такое чудовищное, что печально известные по виду, да и ароматам куриные головы с «ихними» же лапами просто бледно меркнут, тают и исчезают в собственной ничтожности перед отходами-победителями. И этот таинственный гуманоид, разумеется, не я.

Тот же «шибко хозяйственный малый» убеждал меня, что в коробке со специями лежит себе полёживает некий пакетик, в коем заботливо припрятан обожаемый мною кумин. Ну или восхищающая моё болезненное воображение зира. Это уж, как вам угодно, каким, с позволения сказать, «из тюркских наречий» владеете. По сему поводу отыскалась вот такая заметка, нацарапанная так неровно, что будто бы и не мной: «Говорит, там «кумин» какой-никакой, вытащил, а там посмешище полное…». Надо полагать, последующее место жительство вышеуказанной коробочки с «импровизированным кумином» мне докладывать совершенно необязательно.

Шучу, щебечу, зубоскалю. А что, если. А что, если Господь решил в очередной библейский раз нас всех убить, дав напоследок крохотный участочек отдохновения – шанс пожить так, как каждый хотел бы, но не мог. Но мы вновь засуетились несколько на другой манер и прозевали этот великодушный шанс, что напоследок.

Ладушки, продолжаю неуместно ёрничать. «Я какой-никакой, а Маркиз, епт…ть!» – воскликнул я, видимо, в минутку особого «озарения» чем-то «спирто-искрящим». Ну и по обыкновению начеркал на белоснежной крышке обувной коробки. И тут же «чуть не философски» продолжил: «И кто разделил-наделил их титулами, изнеженных мерзавчиков, да наделил-разделил их на Графов, Маркизофф и Барончикофффф, знать благородная, мать её е…и?!!!». Все детсадовские, интернетоФФские окончания оставил, как есть, чтобы самому безмерно устыдиться.

Далее поперёк исписанного уже и так листика повисла и вовсе уж какая-то окончательная скабрёзность: «Латиносы, когда кончают (во всяком случае, судя по просмотренной когда-то тоннами порухе), кричат «Аи!», тогда как европейцы издают в сей знаковый момент совершенно невообразимые и разнообразнейшие звуки, но только не это вот глупейшее «Аи!». «И что?» – хочется строго и презрительно сказать самому себе. Это так необыкновенно важно, что требует фиксации данной пакости на бумаге? Ну я не знаю. Ты чего втопил-то, суровый Игорёша? Ну так, приметил, записал, могу и вычеркнуть, ты только не отчитывай уж так безжалостно своего двойника-дуралея.

И это на святую-то Пасхальную неделю? А впрочем, намарано-то значительно раньше, а стало быть, виновен косвенно. Короче, стыдно произнести, но процитировать очередной непристойно-святотатский бред придётся: «Старовер – стар…ёб». «Ассоциативный ряд» предельно ясен и крайне неприличен. Изнаночный, «перпендикулярный» приверженец плотской любви «старой закалки» (партнёры лицом строго друг к другу) сатанински гогочет в святые глаза измотанному постом и гонениями старообрядцу. Фу, Гоги, ты болотный хмырь после подобной гадости! С глаз моих!!!

И финальные пошлые каракули на сегодня: «Опьянение находится в твоей голове – регистрируй и наслаждайся!». Тоже мне, гениальная догадка! Однако, в истерзанную хитрым алкоголем головушку сия «физико-химическая сентенция» пришла мне впервые, так что «мистико-оккультное откровение» лично для меня является первооткрытием!

Всё, братцы-сестрёночки, устал тупо бредить и храбро бродить среди новейших «записок сумасшедшего». И снова, и снова, и снова!!! Проклятые мои алкашовские заметки. Другого, извините, нет за издёрганной душой. Проклятые мои, любимые мои, рыдающие мои, развесёлые мои алкашовские заметки.

Формула Алкоголя или Любовь и смерть ходят в обнимку

Задумываюсь снова о чём-то не о том… Формула алкоголя, как же красиво она выглядит! C2H5OH. Конфеточка, а не формула, «аж» так и хочется подставить бокал хрусталя под последнюю «Аш»! И тут же булькающий, рокочущий и глухой, словно из тайной, зловещей пещеры голос фальшиво пропел мне на левое ухо, явно глумясь и кривляясь: «Раз «Аш», два «Аш» – и будешь наш!». Ну не расслабиться, ё-моё, не навести «романтизму», тут же хвостато-рогатые влезают в интимный трепет поэта-алкоголика.

Блин, придётся вновь вернуться к расшифровкам наскальных надписей от дяди Гоши. «Я миллионер на секунду» – троечка, правда, твёрдая. А может, и «с минусом». Даже обыграть не хочется. Заснул что ли спьяну, миллионер? На секунду, понимаешь.

Ну чего, дальше топать нужно – «на одну удачу приходится десять неудач», как в детских книжках говорится. Теперь уже ясно, как день (погожий, безоблачный, с солнечным нимбом), что, выбрав по непростительной глупости это коварное имечко «Алкоголь», я обрёк себя и своё чумазое детище на пожизненную сладко-гадкую зависимость. А вот ежели некие мальцы-удальцы из музыкантского цеху вечно встревают в какие-то невероятные и обидные неудачи, короче, попадают в эротически-постыдный «просак» и прочие лоховские невезения, как их «рок-коллектив» называется? Правильно! «Переплёт». Афанасий Невезухенский и группа «Переплёт»! Встречаем дружным вставанием и различными там овациями! (Афанасий, разумеется, привычно задевает громоздким ботинком за шнур и некартинно валится на подмостки).

«Я невинен, как ни странно.» – вот такая парадоксальная «телега». Ну а если без лошадиного гоготу и прочих «ну, чувачила, ты дал, невинен он, ты тем девкам это расскажи, которые до сих пор о тебе «сладко помнят», то я и вправду до сей «седоватой» поры невинен. Да-да! Мне неизвестно, что помнят там себе те «малосуществующие» на моём веку «девки», да только вот я не припоминаю совершено никаких распущенных, оголтелых и непристойных «изысков». Я по-прежнему наивное дитя, неискушённый мальчик, что свято полагает: «Девушку целовать и вообще… любить можно только лишь после свадьбы! И когда же, наконец, случится та самая далёкая свадьба, которую я, кстати, не то что не хочу, а страшусь более двухгодичной «познавательной службы в Рядах».

«Иероглифические» записочки мои настолько не связаны друг с другом хоть какой-то отдалённой идеей, пусть невидимым, но всё же стержнем, кроме, безусловно, одного – запой, загул, беспробудное пьянство, чудовищный отходняк. А посему, отчего же не тиснуть мне без очереди свежую, разухабистую мыслишку? Сиживать мне взаперти из-за иезуитски придуманной заразы в душной квартирке месяца, думаю, два. Чтобы я за такой бесчеловечный срок одиночества на забухал. Есть же на свете вещи, ну абсолютно невероятные? Вот, собственно, одна из таких невозможных. Категорически резюмируя, привожу коротенькую «внеочередную» в следующем эпатажном абзаце.

Я посмотрел на победоносно смотрящие ряды пузатых винных бутылок и с удовлетворением и несколько по-военному отметил: «К запою готов!».

У меня всё. Не ново. Не ново, соглашуся, однако. Зато, как говорится, сугубо от души.

«Смерть или Печаль» – вот как бросает вашего невольного бродягу с одной «хлебной» темки на благодатную другую. Так что же ты выберешь, «бездомный поэт»? Выбираю, конечно же, мою давнюю подругу Печаль. Ну, во-первых, я с нею как-никак, а «многолетне» знаком. А во-вторых. Нет, грех самоубийства, последний грех, что мне остался на этом крохотном отрезочке нелепого существования, я взваливать на себя не собираюсь. Тогда уж точно не отыщется того Ада, что принял бы меня-несчастного, с отобранной душой и измученным телом.

«Любовь и Смерть ходят в обнимку» – вы, конечно же, с энтузиазмом воскликнете, мол, «ага, сам только что пищал, мол, мыслишки гениально разрознены, никаких пошлых параллелей, и попадёте пальцем в сегодняшнее, пахнущее свежими облачками, небо. Я просто вытащил эту занятную строчку со следующей страницы наполовину уже исписанного увесистого дневника. Уж больно они славно склеиваются друг с дружкой. Так и хочется секунд на двадцать фоном включить сладкоголосого Брайана Ферри с его недвусмысленной «Let’s Stick Together». Да, в обнимку. А как же ещё-то? Два пограничнейших состояния маленького нашего брата-человечка. И как же часто из одного из сих опасных категорий неожиданно проистекает другое!

Изломанные отношения – так говорят про сильные амурные страсти. А по-другому и не бывает, дружочки вы мои славные! Настоящие «passions» только лишь те, что напрочь исковерканы, изувечены и истерзаны. А иначе и не понять немыслимой сласти примирений с прощеньями. «Я плохо играю? Ты такой грустный…» – все эти затёртые фразочки из старины Пруста, как они дивно подходят к нашим, восьмой год длящимся выкрутасам с кульбитами страстей. «Если б я могла образумить эту голову.» – как жутко точно, великий Марсель. Ты моя безжалостная Одетта де Кресси. А я – твой заплутавший во вредных человечеству книжках мсье Сван. «Вот и мадам Сван» – ехидно замечают подлые сластолюбцы в конце романа гениального Пруста. «А вот и мадам Смерть» – жутко слышится мне снова откуда-то из чёрного далека.

Иногда, словно тёмная вспышка, меня озаряет страшное прозрение: «Я – Дьявол, только очень осторожный». Дьявол. Как жутко, сладко. Что я несу, безумный? Вся жизнь кусками, мазками. Одна лишь призрачная радость напиться. А теперь я лишён и её, этой убогой слабости, она не радует меня более. Где тот мифический героин, что успокоит меня?

«Нет, я не хочу!» – как заведённый, в страхе твержу я, когда в тысячный раз предлагают покинуть эту нелепейшую коробку с игрушками. «Давай-давай!» – непременно, гнусно перебивая друг друга, подталкивают роящиеся вокруг подлые «подпёз…ыши». Нет! Вы не получите так запросто «сиятельного» меня! Да, я кубический эгоист. Да, главное слово для меня – Игорь. Но я останусь ещё немного понаблюдать, что будет Безумно Интересного дальше! Пусть и безобразно нетрезвым. Нет! Обворожительно нетрезвым, вот так-то!

Задумываюсь снова о чём-то не о том. Формула алкоголя, как же красиво она выглядит! C2H5OH.

Защитить от диких зверей и людей

Люди, когда они спят, такие беззащитные. Я нечасто видел спящих людей – как-то всегда из ложной деликатности моментально отворачивался или просто тихонько выкатывался в другую комнату. Но ты, родная и трогательная, как же мне хочется всегда защитить тебя, когда ты предаёшься тайным своим сновидениям, разговариваешь на каком-то тарабарском, инопланетном языке и находишься за тысячи пыльных миль отсюда в другом, волшебном измерении. Защитить от навязчивых, вечно невовремя, крикливых звонков, диких зверей и людей, что подло кружат неподалёку, от невыносимых шумов и запахов улиц и хаотично оживающего холодильника. Как вообще можно убить спящего?! А ведь подобное чудовищное вероломство всегда считалось необыкновенной военной удачей, начиная от тёмных библейских историй до гадкой истории новейшей.

Господь проверяет меня на прочность. Точнее всех нас. Сидя в этом проклятом заточении, борясь с желанием по-гусарски напиться, я содроганием вспоминаю, каков он этот мрачный миг отказа от «волшебной соски». Вот тут-то Он и проверяет меня. Это за гранью жалких человеческих силёнок. Но как-то, удивительнейшим манером я вновь и вновь выкарабкиваюсь. Входит, я чего-то не доделал, не дострогал, не долюбил, не дописал, не допел, не допил, в конце-то концов! И это и есть поразительная загадка Великой Жизни – счастье живёт даже там, где искать его не придёт даже в самую дурную головушку.

Вот скоро я снова позорно выпью, взалкаю, марцызну и стану искать счастья в тысячу раз смотренных кадрах. Пошлейшие сериалы и лубочные образы. Только не убивайте, умоляю. Снова Бандитский Петербург. Что-то вдруг ни к заскорузлому селу, ни к «большому городу» вспомнил зловещего начальника охраны и контрразведки подсдувшегося ко второму сезону Палыча-Антибиотика, по кличке Череп. Пугающе лысый, с проваленными щеками садиста-маньяка и лексикой КГБ-шного выкормыша, он всегда оставлял весьма «смутное» впечатление. И всё-таки этот лысый монстр запросто затмевает многих молодых, да продажных и не слишком одетых красоток, что жеманно и навязчиво встречаются по ходу криминального действия, отчаянно пытаясь сконцентрировать на себе внимание невзыскательного телезрителя. А весь этот необязательный панегирик я ловко вытащил из совершенно пьянющей заметки в правом, пока ещё относительно чистом уголку странички в дневнике: «Череп, он поинтересней, чем любая голая девка.».

«Нет ручки – пиши кровью! Ты – поэт!» – вот «такущую» или даже «такенную» штучку выудил я из недавних своих нетрезвых закромов! Даже сам собою загордился! Эпатаж, школота, глупость – со всем согласен, под всем подписываюсь. Кровью. В натуре, ведь безнадёжно закончились все чернила в «литературном домике», и нервно и беспокойно елозя по притихшей бумаге ежедневника, я лицезрел лишь глубокие, беспомощные бороздки. По коим, конечно же, опытный графолог определит, что пытался накарябать тысячи лет назад пьяненький питекантроп-стихоплёт, но кто ж я такой, чтобы мною ничтожным заинтересовался этот вот самый многоопытный графолог?

И снова невидимой тенью я скольжу по потаённым уголкам моего странного очередного дома, любуюсь тобою, так трогательно спящей, и задаю себе неожиданный, странный вопрос: «Ты открыт миру?». «Я открыт.» – чуть слышно шепчу я, чтобы не разбудить прекрасную ту, что так беззащитна теперь, и которую я поставлен защитить от диких зверей и людей.

«Терпи, джигит!», или «Квазибогемная» моя Новослободская

Честно говоря, я так скучаю по моей «квазибогемной» Новослободской. Если тут, в пролетарском Марьино мне в принципе бухается душевно, но только осторожно сидючи за дверью. И вынужденно выбегать за винным «подкреплением» приходится с крайней неохотой, поскольку встречать местных граждан мне тяжеловато. Они, непонятные, шарахаются от моего душевного «здрассьте», как от неожиданного интереса ядовитой кобры, и здороваются в ответ крайне неприязненно и «пятьдесят на пятьдесят». А посему с определённого момента отвешивать приветственные поклоны я перестал вовсе, упирая застенчивый взор в бетонные ступени «марьинского общежития». И надо с изумлением отметить, что с этой поры в подъезде установился привычный покой – никаких «неадекватных выходок», вроде моего обыкновенного соседского приветствия, снова (к облегчению местных обитателей) не стало. И ведь вроде всё тутошнее сообщество явно деревенского происхождения – одна из последних волн массового переселения из близлежащих сёл в манящую «Белокаменную», из душевных деревенек, где по-соседски «поздоровкаться» даже с чужаком считалось просто обязательной частью этикета «предместий»!

На далёкой моей, милой Новослободской же мы славно расшаркивались даже с вечно полупьяным соседом-интеллигентом с неизменно молчаливой собачкой на поводке. Всенепременно в тёмных очках, прикиде матёрого фарцовщика начала «восьмидесятых», джинсовом кепарике, «микро-покачиваясь» и комично вбирая в себя воздух при приближении знакомых и незнакомых прохожих, он обязательным образом степенно ответствовал мне законным: «Добрый день!». В его комически-графском поклоне лучилось понимание – я тоже крайне редко бывал «в себе», обожал рокешник «семидесятых» и категорически не собирался менять свои осуждаемые «обществом» привычки.

И вот поэтому-то я всегда так восторженно хватаюсь за любую возможность оказаться на родной когда-то станции Савёловская, счастливый от предвкушения обхода рядов «чернобрового» Савёловского рынка, пока наткнусь на волшебный ларёчек с музычкой, радостный от ностальгического вглядывания в пространство через знакомый мост Сущёвского вала, где уже чуточку виден бывший мой домик с милейшим соседом-старичком Николаем Сергеевичем… Жив ли он ещё, неугомонный чревоугодник?

А как я беззаботно гуливал, влёгкую нетрезвый, по твоим замечательным улочкам, дорогая моя госпожа Новослободская. Благородно отправляясь за моими шальными бесконечными коробочками фальшивого винца «Шардоне», благоухающими «почти что виноградными ароматами Франции», но с лёгким флёром российской химической промышленности. А куда именно «отправляясь», вы должны ещё помнить по первой моей увесистой книжонке, разлюбезные моему сердцу фанаточки и фанаты – конечно же, на угол, в крохотный магазинчик дядьки Тиграна, седого, тощего и важного хозяйчика сего армянского местечка.

Я снова тут, на исчезнувшей для меня Савёле, ищу затейливый подарочек для моей ненаглядной панкушки в своём «секретном магазинчике подарков». Расстраивает и отвлекает от щедро вмазанной дозы ностальгии только одно – зачем нужно было совершать эту решительную глупость, две чашки кофе и, что называется, «на дорожку». Нет, это последнее дело – пытаться предаться сладким воспоминаниям, преодолевая муки давления излишней жидкости в организме самого смешного существа во Вселенной – человечка.

Бегу, стремлюсь и попадаю. К шапочному разбору знаменитого на весь Савёловский рынок бесплатного сортирчика в суетном официальном торговом центре. Часы уборки. Ну, мне всегда беспредельно везло в этой нелепой жизни, так почему же сейчас что-то должно пойти сугубо по-другому?

Рядом со мною, нервно переминаясь, примостились два «джигита», или как их ещё охарактеризовать, мне не ведомо. В разновидностях южных, азиатских и прочих «горячих» кровей я не силён. По обыкновению, один из них, невысокий, пугающе коренастый (явно занимался борьбой в родимой школе), с переломанными и прижатыми к массивному черепу ушами. Второй же, словно в классической цирковой паре – жилистый, тощий, длинный, с вытянутым серым лицом. А чуть поодаль бесстрастно ожидает своей туалетной очереди явный русский работяга в годах – седой, сухопарый, с седыми же, как у почтальона Печкина, усами, чуть окрашенными никотиновой желтизной, проваленными щеками киношного пролетария, да лукавыми, с прищуром глазами.

Маленький «горец» по природе своей был явно дюже агрессивен, а посему я старался наблюдать «сатирическое действо» украдкой и «в полглаза». Несмотря на свой определённо буйный нрав, «суровый борец» даже позабыл про обязанность злобно зыркать в сторону меня – волосатого белого, которого в хорошем раскладе он свирепо характеризовал бы: «А, б…я, пидарас валасатый, паубивал бы нах…й!». Он периодически подскакивал к прочно запертой двери камеры спасения, остервенело стучал по ней кулачищем и вопил в третьей октаве: «Аткрывайте уже, а?! Пачему не аткрывайте?!». «Пачму не аткрывай?!» – затравленно обращался он теперь уже к прячущим глаза окружающим. На попытки растолковать сельскому иностранцу, что, мол, «уборка, через пятнадцать минут откроют», попавший в беду иноземец лишь непонимающе лопотал: «Какой уборка? Какой уборка?! Пачму не аткрывай?».

Длинный соплеменник же его был то ли намного терпеливее, то ли природная нужда его была не так велика, неясно, но всё это время он стоически-самурайски молчал, и лишь узкое лицо его бледнело с каждой минутой, а на верхней губе выступила предательская испарина.