Вниз по кроличьей норе

Помните, как я говорила, что память меня иногда подводит? Насчет того, что я могла или не могла сделать? Не готова в этом поклясться, но я и вправду надеюсь, что прямо перед тем, как Ильяс, по обыкновению оглушительно испортив воздух, побрел на поиски кого-нибудь, кто мечтает сразиться с ним в шахматишки, я сказала:

– Гляди не накликай беду такими своими пожеланиями…

3

Сигнал тревоги звучит в наших стенах в среднем где-то пару раз в неделю – если на дворе полнолуние, то чаще, – так что никто по этому поводу особо не кипишится. Ну да, санитары реагируют достаточно быстро, но пациенты не носятся в панике или типа того. В большинстве случаев можно спокойно продолжать начатую беседу – разве что чутка повысив голос, пить чай и так далее, пока все это не прекратится. Но на сей раз первым делом послышался истошный визг, так что сразу стало ясно: произошло что-то и вправду из ряда вон выходящее.

У Дебби – санитарки, которая обнаружила тело, – глотка вообще луженая.

Произошло это в субботу вечером, почти ровно в одиннадцать часов, и большинство людей уже лежали по койкам. Я в тот момент сидела с Шоном и Тварью в кафетерии – как тут, в беспомощной попытке хоть немного изгнать казенный дух, порой именуют нашу постылую столовку, – просто чтобы уложить в животе последний прием пищи за день и поболтать ни о чем. Наверное, про музыку или про что-то по телевизору. И в жопу тот факт, что Лорен никому не позволяет наложить лапы на пульт от телика!

Выйдя за дверь, мы сразу увидели Дебби, которая во весь дух неслась по коридору со стороны мужских спален, так что тут-то я и поняла, что орала наверняка она, и она же и включила сигнал тревоги. У всего персонала есть личные беспроводные пульты для включения тревоги, висящие на ремне, – нажимаешь кнопку, и сирена завывает по всему отделению. Помню, как один из пациентов умыкнул как-то один такой пульт и спрятал, а потом нажимал на кнопку, когда ему становилось скучно, – и несколько дней в отделении творилось черт-те что.

Дебби была явно не в себе.

Остановившись, мы втроем принялись наблюдать, как из ординаторской вырываются Джордж и Феми, и пусть даже Дебби пыталась вести себя профессионально и, обратившись к ним, понизила голос, когда выключили сирену, мы все равно уловили, как она упоминает имя Кевина, а лица ее коллег сразу сказали нам то, что нам требовалось знать.

– Блин! – воскликнул Шон. – Ой, блин, просто офигеть!

Он тут же принялся яростно скрести ногтями свою шею и грудь, так что я взяла его за руку и сказала ему, что все будет хорошо.

– Наверное, это Тварь до него добралась, – предположил Тварь.

Отступив от них, я придвинулась к санитарам как можно ближе, пытаясь еще хоть что-нибудь расслышать, но тут Джордж поднял на меня взгляд и предостерегающе покачал головой. А потом они все вместе поспешили обратно вглубь мужского коридора – очевидно, направляясь к палате Кевина, чтобы посмотреть на обнаруженное Дебби. Через пару минут Дебби и Феми вернулись с мрачными лицами, а вскоре Джордж принялся выводить в коридор обитателей соседних палат, подталкивая их к вестибюлю. Большинство из них брели достаточно мирно, с затуманенными глазами, кое-кто прижимал к груди одеяла. Но кто-то громко возмущался, что его разбудили, и требовал объяснить, что тут происходит.

– Не имеешь права выгонять меня из моей палаты!

– Мне очень жаль, но…

– Это моя палата!

– Произошел несчастный случай…

– А мне насрать!

Как только палаты опустели – ну, не считая комнаты Кевина, поскольку бедолаге было уже не суждено пойти куда-то своими ногами, – Джордж встал стражем у входа в коридор: проследить, чтобы никто не вернулся. Лишь бросал грозные взгляды и вздымал свою здоровенную ручищу, когда кто-то делал поползновения так и поступить. При других обстоятельствах это была бы задача Маркуса, как старшего санитара, но тот никогда не работал по ночам. Интересно, подумала я, не позвонил ли кто Маркусу и не едет ли он уже сюда, хотя не помню, чтобы видела его в отделении на следующий день.

– А где мы будем спать? – проныл Ильяс. – Я устал.

– Сейчас мы все организуем, – заверила его Феми.

Легче было сказать, чем сделать, разумеется. Когда у тебя восемь или девять мужиков, которых надо где-то разместить, а в женском коридоре ни одного свободного местечка – тут пришлось повозиться. Все обдолбаны таблетками, сонные – никого ситуация определенно не радовала. Ильяс с Тварью немедленно вызвались занять две комнаты, обычно используемые в качестве изолятора, и встали перед ними как вкопанные, всем своим видом показывая, что конкурентов не потерпят. Так вышло, что нашлась пара пустых палат в соседнем отделении, расположенном прямо напротив нашего, и еще несколько ниже этажом, хотя никто не горел особым желанием там оказаться, поскольку внизу содержались реально серьезные психи. Но особого выбора под конец не оставалось, и, за исключением пары «добровольцев», как у нас тут называют госпитализировавшихся по собственному выбору[10], за которыми приехала «Скорая» и доставила в какую-то больничку по соседству, к моменту прибытия полиции все пациенты мужского пола были вновь уложены по постелям.

Это было для меня самое паршивое, реальный удар под дых.

Когда меня подвинули прочь с дороги, как какую-то совершенно бесполезную вещь.

Словно я такая же, как и все остальные.

И хотя «несчастный случай» изначально произошел в мужском коридоре, санитары сразу же недвусмысленно дали понять, что и всем пациентам женского пола, не успевшим улечься в постель, тоже следует немедленно разойтись по своим комнатам.

Сна у меня не было ни в одном глазу – ну какой тут сон? – но больше всего раздражало не то, что спать я была пока не готова. Я решительно подгребла прямо к Феми, как будто та забыла больничные правила.

– Вообще-то официально отбой у нас только в полночь.

– Знаю, – отозвалась она. – Но ситуация… не совсем обычная. Нам нужно, чтобы все находились в своих постелях, чтобы полиция могла спокойно заниматься своим делом, когда приедет сюда.

– В том-то все и дело, – не отставала я. – Я могу им помочь.

Пальцы у меня так и чесались выхватить удостоверение, которого у меня с некоторых пор не было.

– Я знаю, как это делается.

Феми лишь кивнула, одарив меня короткой улыбкой, а потом положила руку мне на крестец и слегка подпихнула к выходу. Я пихнула ее в ответ – но только потому, что разозлилась. Я понимала, что лишь зря теряю время, потому что уже видела, как Лорен, Донна и кое-кто из тех, кого разбудила вся эта свистопляска, медленно бредут обратно к дверям своих палат.

– Это нечестно! – возмутилась я.

– Есть определенный порядок, – сказала Феми.

– В смысле, когда кто-то умирает?

Феми ничего не ответила – просто убедилась, что я двигаюсь в нужном направлении.

– Кевин ведь мертв, я права?

* * *

По вполне очевидным причинам женщинам не дозволяется бывать в мужском коридоре, и наоборот. По некоторым из тех же причин и сами пациенты не особо горят желанием, чтобы вообще хоть кто-то совался к ним в спальни. В смысле, приватность важна для всех, спору нет. Хотя из этого вовсе не следует, что между пациентами не происходит кое-каких определенных вещей, поскольку, уж поверьте мне, такое случается. Прямо у всех на виду и довольно часто, поскольку я сама не раз наблюдала все это собственными глазами.

Быструю дрочку в углу музыкальной комнаты.

Возню в кустах, когда пациентам разрешается выходить на улицу.

Но все-таки, разве не приятно знать, что у них тут есть правила, призванные предотвращать такие ужасные вещи?

Хотя могу предположить, что при всем том, что творилось в отделении в тот вечер, при всех этих копах, устроивших тут натуральный кавардак, персонал наверняка был слишком занят другими делами, чтобы обращать внимание на такую чепуху, как заскакивание в чужие комнаты. Так что буквально через полчаса после того, как меня вроде бы надежно уложили под одеяло, я уже тихонько постучалась в пару дверей и привела к себе в комнату Лю-Косячок и Донну, чтобы поинтересоваться их мнением насчет происходящего.

– Он ведь покончил с собой, так ведь. – В устах Донны это не прозвучало вопросом.

– Самое очевидное объяснение, – объявила Лю-Косячок. Она сидела у изножья моей кровати, расчесывая волосы, в дорогущей пижаме с вышитыми на ней звездами, которую ее родители привезли ей из дома. – Не думаю, что в последнее время он так уж радовался жизни.

Люси классная, но даже если исключить героин и теорию плоской Земли, она далеко не самый острый инструмент в нашем наборе.

– А что, много народу тут радуется жизни? – иронически поинтересовалась я.

– Ну, в смысле… Даже еще меньше радовался жизни, чем обычно.

– Наложил на себя руки, – твердо сказала Донна. – Тут и думать нечего.

– И как же он тогда это проделал? – Я оглядела свою комнату – точную копию остальных девятнадцати в отделении. Узенькая односпальная кровать, чумазое окно за нервущейся занавеской… Нарочно тяжеленный стул, чтобы его было невозможно швырнуть кому-нибудь в башку. Гардеробный шкаф с тремя полками, в котором ни фига толком не повесить…

Не говоря уже о том, чтобы самого себя.

– Если очень уж хочется, всегда найдешь способ, – заметила Донна.

Донна, она же Ходунок, которая оказалась здесь по той причине, что грозилась проделать это бессчетное число раз, а в итоге и вправду проделывала это на протяжении уже нескольких лет, причем самым медленным и жестоким способом. Я посмотрела на нее, сгорбившуюся на стуле, который весил, наверное, втрое больше ее. На тощие запястья, которые младенец может запросто обхватить пальчиками, на выпирающие под ветхим розовым халатом ключицы, тоненькие, как вязальные спицы…

– Не думаю, что меня такое объяснение устраивает, – объявила я.

Покончить с собой в этих стенах и в самом деле невероятно сложно, и вас это вряд ли удивит, поскольку так тут и должно быть. Если вы относитесь к группе риска, за вами будут хорошенько присматривать, типа как постоянно. Вдобавок вам строго запрещается иметь при себе все, чем вы можете себя поранить, и даже когда вы впервые поступаете сюда – когда вы еще только оцениваете это место, а персонал оценивает вас, – у вас отбирают все то, что считается потенциально опасным.

В ту первую ночь, как только я прекратила завывать и пытаться пнуть того из санитаров, у которого хватило ума подойти слишком близко, у меня отобрали чуть ли не всё.

Кроссовки (в них же шнурки, верно?).

Ремень (ну ладно).

Маникюрные ножнички (вполне объяснимо).

Пинцет (ну на фига?).

Лифчик с косточками (здесь-то в чем прикол?).

В этот момент у тебя конфискуют и мобильный телефон, хотя черт знает, как можно лишить себя жизни при помощи того же «Самсунга». Чего они боятся? Что ты засунешь его себе в горло? Или что вызовешь по телефону наемного убийцу, чтобы тот пришел и сделал дело вместо тебя? Хотя, сказать по-честному, если не будет каких-то особых противопоказаний, через пару дней его отдадут тебе обратно.

И то хлеб, верно?

Если бы мне не разрешили держать при себе мобильник, то, пожалуй, мне и вправду захотелось бы наложить на себя руки.

– Ну а ты как думаешь, что произошло, Лис? – спросила Косячок.

Я не стала ей говорить, что думаю, поскольку, если по-честному, была напугана не меньше остальных. Я пребывала в приподнятом настроении, поймите меня правильно, все эти мои профессиональные инстинкты начинали понемногу пробуждаться, но я была… настороже. Прямо тогда, когда в каких-то ярдах от меня остывал труп, это было не более чем смутное чувство, и я старательно пыталась избавиться от него, причем не без причины. Восемнадцать месяцев назад у меня вот тоже возникло чувство, будто шизик, который пригласил нас в свою квартиру на Майл-Энд-роуд[11], абсолютно безобиден. Если б не это чувство, то не было бы никакого ПТСР и какой-либо нужды в тех веществах, которые я пила, нюхала и которыми закидывалась, чтобы приглушить эту боль. Дело не кончилось бы тем, что я возомнила, будто люди, которых я любила больше всего на свете, пытаются убить меня, или что кто-то, неизвестно кто, способен читать мои мысли. И я никому не разбила бы башку.

Глядя на Люси, я ощутила, что меня начинает маленько потряхивать. Попыталась улыбнуться и засунула руки себе под жопу, чтобы она этого не заметила.

– Вообще-то не знаю, – сказала я.

Как раз подобное чувство и привело меня сюда.

4

Отделение под названием «Флит» (наш дом родной на настоящий момент) располагается прямо напротив через лифтовый холл от отделения «Эффра», одного из четырех отделений неотложной психиатрической помощи в на редкость облупленном и уродливом корпусе «Шеклтон» – специализированной психиатрической лечебнице при Хендонской[12] районной больнице. «Флит» – лучше не спрашивайте меня, названия вроде каким-то образом связаны с исчезнувшими лондонскими реками – представляет собой смешанное женско-мужское отделение, способное вместить до двадцати одного пациента за раз, но обычно здесь содержится от пятнадцати до восемнадцати. Как правило, мужиков и теток тут примерно поровну, и примерно такое же соотношение между добровольными пациентами – «неформалами» – и теми, чьего мнения при поступлении никто не спрашивал.

Теми из нас, кого притащили сюда силой, брыкающихся и визжащих.

Или заманили сюда хитростью.

Или которые даже не помнят, как сюда попали.

Я особо не склонна якшаться с «добровольцами», поскольку вроде как нет никакого смысла даже просто знакомиться с ними. Как правило, они проводят здесь от силы пару-тройку дней, и некоторые из них находятся здесь только лишь потому, что это бездомные, которые мечтают пару ночей поспать в нормальной кровати с четырехразовым питанием. «Пациенты крутящихся дверей» – вот как санитары их тут называют. Вошел, вышел, потом опять обратно, а дальше они уже сыты по горло картонными матрасами и всякими мудаками, будящими их посреди ночи. Только если не становится совсем тяжко или не ударяют первые заморозки.

Не буду обвинять таких людей в симуляции – они наверняка так же больные на всю голову, как и все остальные из нас, – но что касается Кевина и того, что произошло после, они не особо важны.

Так что на данный момент сосредоточу свой рассказ на тех, кто постоянно находился в отделении в то время – а может, и до сих пор там находится. На задвинутейших из задвинутых, кто по иронии судьбы как раз и не дал мне окончательно сойти с ума. Моих сотоварищах-недоумках по отделению «Флит». Моих закадычных друзьях, а время от времени и заклятых врагах. На моем племени… моей семье.

На этой дикой банде психически неустойчивых людей с реально потекшей крышей, с которыми мне приходилось иметь дело.

На «принудительно госпитализированных»…

Так что, как изысканно принято выражаться в приличном обществе, позвольте мне поименно представить присутствующих здесь дам и господ.

Начну с мужиков, пожалуй, поскольку вспоминать тут особо нечего.

КЕВИН. Ну… парень уже отдал концы, ясен пень, но как-то нехорошо это звучит, как будто это все, что он из себя представлял, или это все, что ты вообще про него знаешь. Он был лет на десять моложе меня и болел за «Вест Хэм»[13], что, конечно, стыд и позор, но ничего уж тут не попишешь. У него были «проблемы», естественно, и вам наверняка понятно, что абсолютно у всех, кого я собираюсь описать, их тоже предостаточно, так что я больше не буду использовать это дурацкое слово. У Кевина все они были как-то связаны с его родителями, по-моему, но он никогда не вдавался в детали. Он был здесь одним из самых дружелюбных ребят. Иногда слишком уж дружелюбным, если по-честному – в том смысле, что некоторые люди этим беззастенчиво пользовались, а он на самом деле не мог в достаточной степени за себя постоять, без чего в таких местах никак. По-моему, перед поступлением сюда Кевин был скинхедом, и я помню, как он буквально расцветал, показывая мне свои татуировки. Улыбка у него была просто чудесная. Я так и не выяснила, как он в итоге оказался в нашем отделении и что произошло перед тем, как его направили на принудительное лечение, но точно знаю одно: во все это была явно вписана наркота, а наверняка и после… ну, короче, вы поняли.

Да, и он был в отличной физической форме, просто не могу здесь об этом не упомянуть.

ГРЭМ, он же Ждун. Мне следует подчеркнуть, что почти все эти кликухи я придумала сама, и большинство людей, о которых здесь идет речь, даже про них не в курсе. Я вообще неважно соотношу в памяти имена и лица, так что поначалу они помогали мне припомнить, кто есть кто, да и теперь иногда я использую настоящие имена, а иногда те, которые сама выдумала – в зависимости от собственного настроения или памяти, или от того, насколько я нашмыгана лекарствами, что обычно негативно влияет и на то и на другое. Это конкретное прозвище не из самых гениальных, я хорошо это сознаю, но все-таки оно в самую точку. Тем более что все просто: Грэм – «ждун», потому что он все время ждет: вот так, в самом прямом смысле этого слова. Постоянно, блин, чего-нибудь ждет. Ты всегда знаешь, где находится Грэм, поскольку, едва позавтракав, он уже стоит перед окошком для раздачи лекарств в ожидании, когда оно наконец откроется. А получив свои таблетки, торчит перед дверью столовой, ожидая, когда будут раздавать обед. Потом опять к окошку для раздачи лекарств, потом обратно в столовую, потом опять к окошку – один и тот же устоявшийся распорядок каждый божий день. Уже привыкаешь видеть его просто стоящим и пялящимся в пространство, всегда первым в очереди, пусть даже за полчаса до открытия. Как-то раз, когда это меня уже малость достало, я решительно подошла к окошку для выдачи лекарств (до открытия которого оставался как минимум час) и поинтересовалась у него, какого хера он топчется тут, в чем здесь прикол. Грэм посмотрел на меня, как на последнюю идиотку, и ответил: «Терпеть не могу стоять в очереди».

Ему, судя по всему, уже хорошо к пятидесяти, и на нем всегда стильный наряд из ограниченной серии модного дома под названием «Флит» – а именно основательно застиранная бледно-голубая пижама. Он очень высокий и очень худой, и есть в нем что-то… типа как паучье. Выражение его лица никогда особо не меняется, и он не особо-то разговорчив. По правде сказать, приведенный мною диалог был, наверное, самым длинным, которые я с ним имела.

ИЛЬЯС, он же Гроссмейстер. Это ведь из шахмат, я права? То ли грек, то ли турок, по-моему, Ильясу чуть за тридцать, по моим прикидкам… он смуглый, коренастый и реально волосатый. Я это знаю, поскольку он обожает разгуливать без рубашки, а иногда и без штанов, сколько бы персонал ни убеждал его, что это крайне некрасиво. Ильяс может выйти из себя из-за малейшей чепухи, и когда это случается, он типа как реально вас ненавидит, но ровно через десять минут уже плачет и обнимает вас, и, честно говоря, это тоже малость напрягает. Я тут имею в виду серьезные перепады настроения, когда ты не знаешь, чем дело кончится. Я в таких делах не спец, но могу предположить, что он натуральный шизоид – в смысле, биполярка[14] у него по максимуму. И запросто может отмочить что-нибудь совершенно невероятное буквально на ровном месте. Либо то, отчего ты просто повалишься со смеху, либо потом что-нибудь такое, отчего тебе захочется залезть под горячий душ. Не стану об этом умалчивать, но в общем и целом бо́льшую часть времени это просто большой глупый щенок, и если кто меня вдруг спросит, я все равно скажу, что отношения с Ильясом у меня всегда были самые приятельские, и я считаю, что он наверняка безобиден. Ясен пень, совершенно безобидных тут не держат – в смысле, скажите это Кевину, – но вы поняли, о чем я, так ведь?

Он достаточно безобиден.

РОБЕРТ, он же Большой Гей Боб. Мужик это уже немолодой – ну, я не знаю… в районе сороковника? – и не особо крупный, скорее даже попросту мелкий, и лысоватый, причем у меня нет абсолютно никаких свидетельств тому, что он хотя бы отдаленно гей, но иногда почему-то складывается именно такое впечатление. А вот что все здесь знают абсолютно точно, так это что у Боба только и разговоров, что про женщин, с которыми он спал. Заверяю вас, в голове у него один трах, и если вы вдруг рискнете вступить с ним в разговор – а он просто обожает поболтать, – то это и к вам в мозги проникнет тоже. Клянусь, вы можете завести разговор на какую угодно тему – футбол, паровые машины, даже какой-нибудь чертов холокост, – и Боб все равно найдет способ как-то ввинтить историю о том, что он как-то вытворял с «одной сисястой блондиночкой» в номере отеля в Брайтоне или «рыженькой лисичкой» на парковке возле какого-то паба в Лидсе. Хотя я не хочу, чтобы вы подумали, будто он какой-то там грязный тип, поскольку он явно не такой. Выглядит все это скорее комично, чем как-то по-другому, поскольку налицо… откровенный перебор. А насчет гомосексуальных наклонностей, так просто кто-то из женщин – скорее всего, это была Лорен – как-то заметила, что постоянная болтовня о твоих успехах с противоположным полом представляет собой ясный признак того, что на самом-то деле все твои мысли поглощает твой собственный. Что ты скрытый гомик или что-то в этом роде. Так что, когда впервые прозвучала эта кликуха, просто смеху ради, она так и прилипла. Это был в чистом виде прикол, хотя, сказать по правде, Бобу это вроде понравилось – он даже слегка подыграл, словно втайне обрадовался тому, что наконец-то… типа как определился, что ли.

Так что, скорей всего, он и вправду гомик.

ШОН, он же Барашек. Ну да, он из Уэльса, так что застрелите меня за предсказуемость[15], но это действительно офигительное прозвище, потому как он по жизни… ведомый, понимаете? Шон у нас один из самых молодых и, по-моему, просто так и не нашел свое место в жизни, но факт в том, что он сделает практически все, что ему велят, и поверит всему, что ему только ни скажешь. Буквально всему. На самом деле я – дочка мультимиллионера, но это большая тайна… Я была на «Острове Любви»[16]… И так далее. Чему угодно поверит. Кто знает, был ли Шон таким доверчивым и еще до того, как с ним случилось то, из-за чего он попал сюда, но, судя по всему, что-то настолько перепуталось у него в голове, что теперь он напоминает чистую страницу или просто нечто, что остальные могут всячески сгибать или заливать в форму, которая им подходит.

А что еще вам следует знать про Шона, так это что он может быть слегка надоедливым. Почти каждый день будет не раз и не два подходить к вам и показывать на какое-то маленькое пятнышко у себя на подбородке – прыщик или что-то в этом роде – и спрашивать: «Я теперь умру, я теперь умру, я теперь умру?» Стоит его заверить, что он вряд ли в любой момент отдаст концы, как вскоре Шон в полном порядке, но буквально через полчаса он опять в панике и вновь задает вам все тот же вопрос. Знаете, у моей мамы тоже вот бывает ипохондрия, но это уже выходит за всяческие рамки.

Хотя он вовсе не какой-то там полоумный дурачок, я этого вовсе не хотела сказать, и именно с ним до определенного момента я вела самые приятные беседы… самые нормальные беседы. Вообще-то реально суперский малый, но после того, что случилось с Кевином, он стал просто сам на себя не похож. Они были очень близки, эти двое, могу вас тоже в этом заверить. Поначалу я думала, что они просто дружат, пока как-то за обедом не увидела, как Шон держит руку на члене Кевина под столом, так что, полагаю, вполне объяснимо, что он был малость расстроен. И так у него это до конца и не прошло, вообще-то говоря. Шон по-прежнему плачет, очень часто.

ТОНИ, он же Тварь. Первое, что вам нужно запомнить про Тварь, – это что на самом деле никакая он не тварь. Он просто прозывается Тварь, поскольку Тварь – это то, чем он одержим. Эта Тварь пугает его до смерти двадцать четыре часа в сутки. Тварь… это то, что сотворила его собственная голова. Хотя вам также стоит помнить, что Тони и сам по себе создание довольно страшноватое. Эдакий здоровенный мужик из Кройдона[17], который выглядит как Энтони Джошуа[18], если только Энтони чутка перестанет следить за фигурой. Говорю вам: он сложен как кирпичный сортир… но одного только упоминания про Тварь – серьезно, пусть даже ехидным шепотом – достаточно, чтобы превратить его в запинающуюся развалину. Визжащую, пытающуюся вылезти в ближайшее окно и так далее. Ведь Тварь – согласно миру Тони, – это некое вселенское воплощение зла, которое по каким-то причинам, которые никто из нас не может, да и особо не хочет понять, пытается убить его и – а вот тут как раз ключевой момент! – обладает сверхъестественной способностью превращаться во что только пожелает. Во что угодно и в кого угодно. Сегодня Тварь может быть мной, а на следующий день – кем-то из медперсонала. Или собакой, или пауком-сенокосцем, или парой ботинок. Эта Тварь – невероятно могущественный и бесконечно коварный оборотень.