Это останется с нами

Виржини Гримальди

Это останется с нами

Дорогая читательница, дорогой читатель, добро пожаловать к Жанне, Ирис и Тео.

Надеюсь, вы почувствуете себя здесь как дома. Спасибо, что читаете меня! ♥

С дружеским приветом,

Виржини Гримальди

Серене, Софи и Синтии, несомненно и безотказно моим

Трещины есть во всем.

Так внутрь проникает свет.

Леонард Коэн

Не стоит бояться счастья – это просто хорошее время, и оно быстро проходит.

Ромен Гари

Virginie Grimaldi

IL NOUS RESTERA ÇA

© Librairie Artheme Fayard, 2022

Photo Pascal Ito © Flammarion

© Клокова Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Пролог

Жанна

Тремя месяцами ранее

Накануне великого дня Жанна не спала всю ночь. Она поправила пучок и приколола вуаль слегка дрожащими руками, что сильно усложняло задачу. Она решила готовиться в одиночестве, хотя все настойчиво предлагали составить ей компанию. Она осознавала важность поворотного момента, который навсегда запечатлевается в памяти, и непременно хотела посвятить ему всю себя, без остатка. Июньское солнце, проникая через окно, заливало дубовый паркет спальни. Эта золотистая лужа была ее любимым местом в квартире. Она появлялась поздним утром, когда лучи протискивались мимо печных труб на крыше здания напротив. Жанна обожала топтаться на ней, ощущая ступнями нежное тепло. Однажды Пьер застукал ее, когда она стояла лицом к окну, закрыв глаза и раскинув руки, залитая светом. Совершенно голая. Ей было так стыдно, что захотелось просочиться в щели между паркетинами, но Пьер рассмеялся и сказал:

– Я всегда мечтал жениться на сурикатше.

Это было невероятное, оригинальное, почти безумное предложение руки и сердца. Четвертое с момента, когда они стали жить вместе. Предыдущие она отвергла, свирепо защищая свою свободу. Нежась в солнечном свете, соблазненная фантазией мужчины, принимающего ее странности, она сказала «да». Часы в гостиной подали голос, напоминая, что она опаздывает. Жанна бросила последний взгляд в зеркало и вышла из квартиры. Она решила пройти пешком две улицы до церкви, наплевав на реакцию окружающих. На нее озирались. Какая-то молодая девушка сняла Жанну на телефон. Ее наряд привлекал внимание. Жанна ничего не замечала, одержимая единственной мыслью: через несколько минут она будет с Пьером. Наверное, он уже там, в красивом сером костюме, который она сама выбрала.

Паперть была пуста, все вошли внутрь. Жанна разгладила ладонями длинное платье, пытаясь унять дрожь. Ноги едва держали ее. Она надела на лицо улыбку и миновала деревянные двери.

Церковь была битком набита людьми. Скамеек не хватило, и по бокам расставили стулья, но многим пришлось стоять. Все смотрели на Жанну, а она медленно шла к нефу, глядя только на Пьера. Ей вдруг показалось, что сердце вот-вот вырвется наружу, проломив грудную клетку. Органист играл что-то незнакомое, хотя она выбрала «Аллилуйя» Леонарда Коэна. Священник стоял за алтарем, сцепив пальцы в замок.

Движение справа привлекло внимание Жанны. Сюзанна жестом указывала ей на свободное место на первой скамье. Она улыбнулась и пошла дальше – к мужчине, которого любила.

Музыка смолкла, когда она оказалась рядом. Стало тихо. Жанна долго смотрела на лицо Пьера. Длинные ресницы, круглый подбородок, прямой лоб. Она всегда любила смотреть на него, черты его лица стали ее пейзажем, лучшим украшением жизни. Как ей теперь обойтись без него? Священник откашлялся, готовясь начать церемонию. Она мельком улыбнулась ему, вспомнив отца Мориса, который пятьдесят лет назад обвенчал их в этой церкви, подняла черную вуаль, взялась за гроб, наклонилась и запечатлела на губах мужа прощальный поцелуй.

Тео

Двумя месяцами ранее

Я нашел старую тачку. Какой-то парень спросил, можно ли повесить рекламу в булочной. Я как раз глазировал кофейные эклеры.

Он сказал Валери: «Это срочно, мне очень нужны деньги».

Она отказала – ненавидит, когда прилавок завален бумагами, и всегда посылает людей с рекламными листовками или объявлениями куда подальше. Я догнал мужика уже на тротуаре. Его внешность – часто мигающие глаза и ладони размером с лопату – вызывали скорее желание сбежать, чем довериться ему, но он нуждался в бабках, а я в обиталище…

Он ждал на стоянке после закрытия. Памятуя про объявленную цену, я не ожидал ничего хорошего, но это оказалось хуже самого худшего. Белый «Пежо-205», одно крыло помято, остальные немногим лучше. На капоте и багажнике пришпандорен логотип «Феррари». Заднее стекло сплошь залеплено наклейками всех цветов и размеров. Я попросил показать двигатель – капот еле открылся, но с места машина тронулась, а остальное не имело значения.

– Сто евро, – предложил я.

– Триста – и это не обсуждается, – ответил он.

– Твоя развалюха далеко не уедет, не стоит она трех сотен.

Его глаз судорожно заморгал – похоже, он угрожал мне на азбуке Морзе.

– Я сказал «не обсуждается», так что не отнимай у меня время. Берешь или нет?

Я еще раз обошел машину и проверил сиденья, они оказались в приличном состоянии.

– Двести евро и один кофейный эклер. Все, что могу предложить, дружище.

Он опустил голову, и я посмотрел на его ладони. Лучше бы не отвлекался: одной оплеухой он мог бы отправить меня на орбиту, следом за Тома Песке[1]. Он протянул мне руку:

– Пусть будет 200, эклер оставь себе, я на диете.

Он зачеркнул свою фамилию в техпаспорте, и мы заполнили договор продажи. Он дважды пересчитал купюры, убрал их во внутренний карман куртки – треть моей первой зарплаты! – а перед тем, как уйти хлопнул меня по плечу так сильно, что я чуть не лишился руки. Бросив сумку на заднее сиденье, я приклеил букву «А» и стартовал.

Парижские улицы забиты, я то и дело торможу на красный свет. За рулем я впервые с тех пор, как получил водительские права, – в столице передвигаюсь на метро.

Завтра будет два месяца, как я работаю. В старших классах учителя уговаривали учиться дальше, но у меня не было выбора. Имея сертификат о профессиональной подготовке, я получаю около половины минимального заработка. В кондитерской сразу предупредили: на постоянную работу после получения диплома не рассчитывай. Но работы хватает. Я способный – там, где жил раньше, все обожали мои пирожные, требовали их при каждом удобном случае, а меня не надо было уговаривать. Наверное, теперь скучают по ним.

Кто-то сигналит, в зеркале заднего вида беснуется молодой парень в ретроавто. Поворачиваю ключ в замке зажигания, жму на газ, машина кашляет, пробую еще раз, она заводится, когда загорается желтый. Я трогаюсь и машу скандалисту. Он в ответ поднимает вверх средний палец.

В Монтрее оказываюсь с наступлением ночи. Нахожу место на улице Кондорсе, напротив домика с синими ставнями. Достаю из сумки сандвич, купленный у Валери за два евро. Она собиралась его выбросить, но на вопрос: «Можно заплачу завтра?» – раздраженно зашипела. Руку даю на отсечение, что скупердяйка использует туалетную бумагу с обеих сторон.

Начинается дождь, проверяю дворники – не работают. Плевать… Я не собираюсь ездить на этой колымаге. Устраиваюсь на заднем сиденье, кладу голову на рюкзак, накрываюсь пальто, втыкаю наушники и слушаю последний диск Гран Кор Малада[2]. Закуриваю самокрутку, которую берег с утра, и закрываю глаза. Давно так хорошо себя не чувствовал. Сегодняшнюю ночь не придется спать в метро. За двести евро я купил дом.

Ирис

Месяцем ранее

В два года я упала с деревянной лошадки, катаясь на карусели. Отец плохо меня пристегнул, его отвлекла моя мать, которая, сидя на скамейке, кричала, чтобы он держал меня крепче. Я сломала запястье, мне сделали операцию и наложили швы. Мама злилась на отца, папа злился на мать, я злилась на лошадку. Так появился мой первый шрам.

В шесть лет, не желая уступить кузену пальму первенства, я что было сил мчалась на войлочных коньках по бабушкиному паркету. Моя нижняя губа «расступилась» без вмешательства Моисея[3]. В больнице ее склеили кусочками пластыря. Добро пожаловать, шрам № 2.

В семь лет абрикосовый пудель наших соседей откусил кусочек от моей икры. Шрамов стало три.

В одиннадцать лет, на уроке английского, я согнулась пополам от сильной боли, не дослушав вопрос учительницы.

Она приняла это за уловку, чтобы не отвечать, и не отпустила меня в медицинский кабинет. На следующее утро меня прооперировали по поводу аппендицита, и я стала любимицей училки, которая чувствовала себя виноватой. Привет, шрам № 4.

В семнадцать лет мне удалили родинку на щеке. Она выпирала и уродовала лицо, казалось, что к коже прилип «Коко Попс»[4]. Мне сделали пять обезболивающих уколов и наложили шесть швов. Это был мой пятый шрам.

В двадцать два года я проснулась однажды утром с болью в копчике, из-за которой могла передвигаться только как тюлень на ластах. При осмотре врач обнаружил абсцесс, последовала немедленная операция. Анестезия подействовала слабо, я думала, что умру, но, проснувшись, увидела потолок и убедилась, что жива. В течение трех недель толстая повязка смягчала боль, когда я садилась. Шрам № 6 занял свое место.

В двадцать шесть лет я загорала на пляже, порыв ветра вырвал из песка зонт моего соседа, и он ударил меня по голени. Бедняга рассыпался в извинениях и… пригласил меня на ужин, но я предпочла уехать с пожарными в больницу. Честь имею, шрам № 7.

В тридцать лет я встретила Жереми. И получила восьмой шрам.

Сентябрь

1

Жанна

Жанна опустила поварешку в гусятницу и задумчиво наблюдала, как расходится мякоть овощей.

За пятьдесят лет у них с Пьером выработались стойкие привычки. Она всегда просыпалась первой, выдернутая из сна мрачными мыслями. Так и родилась с этой неистребимой меланхолией, набрасывавшей непроницаемый покров на любые хорошие новости и радостные моменты. Иногда, без всякой видимой причины, она чувствовала, как у нее в животе разверзается бездна и засасывает ее. Она сжилась с этим, как с фоновыми шумами.

Жанна тихонько вылезла из постели, налила себе чаю и перешла в другую комнату, где всегда шила в ожидании, когда встанет Пьер. Они вместе завтракали, вместе собирались и вместе уходили, каждый на свою работу. По вечерам она возвращалась следом за ним, он заходил в булочную, она – в кулинарию, они вместе готовили ужин и вместе смотрели какой-нибудь фильм или передачу.

Уже три месяца Жанна распускала, петлю за петлей, полотно привычек. Множественное число стало единственным. Та же обстановка, те же часы, но все звучало в пустоте. Даже меланхолия исчезла, как будто вся жизнь была тренировкой траура, с которым ей теперь придется бороться. Она стала бесчувственной.

Будин залаяла, когда в дверь позвонили. В дверях стоял почтальон с заказным письмом в руке.

– Пожалуйста автограф, мадам Перрен!

Она выполнила просьбу, пока Будин увлеченно обнюхивала обувь посланца. Эта псина идеально подражала хрюканью свиньи.

Жанна не стала вскрывать конверт, она знала, что в нем. То же, что и в двух предыдущих. На последний звонок она тоже не ответила. Банковскими счетами занимался Пьер, и он не скрывал от нее, что в последние месяцы их финансовое положение стало неустойчивым.

Жанна и Пьер принадлежали к так называемому среднему классу. Зарплаты позволили им в 1969-м купить четырехкомнатную квартиру в XVII округе и жить комфортно – без излишеств, но и не ущемляя себя. Раз в год они путешествовали и делали пожертвования в несколько ассоциаций. Выход на пенсию повлиял на ритм жизни, они отказались от дальних поездок, стали покупать меньше рыбы и мяса, и дела со счетами наладились.

Пенсия по случаю потери кормильца, которую она теперь получала вместо пенсии Пьера, резко ухудшила дело. Банковский консультант посочувствовал Жанне и предложил выход – продать квартиру, что было исключено. Это была не ее, а их квартира. Пьер все еще жил в комнатах, в запахе трубочного табака, пропитавшем стены, в кухонной двери, которую он однажды весенним днем выкрасил в зеленый цвет, и она все еще могла разглядеть в окно его сутулый силуэт.

Жанна положила конверт на буфет в прихожей и позволила Будин забраться к ней на колени, включила телевизор и наугад выбрала канал. Что угодно, только не тишина. На экране молодой человек показывал покупателям комнаты, а голос за кадром озвучил цифры того, что он представил, как бурно развивающийся вид жилья. Заканчивался сюжет слоганом: «Снимайте квартиру на паях – и ваши дела пойдут на лад!»

2

Тео

Как и каждый четверг, меня будят мусорщики. Шесть утра. Я утыкаюсь головой в подушку, которую стащил в «Монопри». Никто ничего не заметил, хотя пришел я с плоским животом, а вышел «на пороге родов». Я не стал хамить, взял самую дешевую. Это был вынужденный шаг: первую ночь я спал головой на рюкзаке и заработал жуткую кривошею. Мой нос смотрит строго влево, а передвигаюсь я боком, как в «Лебедином озере хромоногов». Я не слишком привередлив и привык спать где попало. Хуже всего было в метро – не из-за кафельного пола, а из-за страха: однажды трое воришек хотели отобрать у меня телефон, и я думал, что пропал. В собственной машине куда удобнее.

Я брожу по соцсетям, как и каждое утро. Пришло сообщение от Жерара – его я не открываю. Других нет. Они быстро меня забыли.

Дом с синими ставнями все еще спит, мне нравится представлять себе жизнь в нем. В лицее учителя вечно ругали меня за рассеянность, называли мечтателем. Я не мечтаю, а убегаю. Реальность – моя тюрьма.

За синими ставнями я представляю в спальнях мягкие ковры, в которых утопают ноги, не такие грубые, как коврики в моей машине. Запах ванили, горящих свечей. Фоном звучит музыка, классическая или что-то в этом роде. Ключи на комоде в прихожей, под ним тапочки. Чашка дымящегося кофе на журнальном столике. Мать на диване, все еще в пижаме, по пятому разу читает Ромена Гари. Отец насвистывает в ду́ше. Сын спит под пухлым одеялом на собственной, а не краденой подушке. Кошка мурлычет, растянувшись на животе у хозяина. Черт, черт, черт! Мое воображение подобно рождественскому фильму.

Ищу мотивацию, чтобы встать и одеться. Каждую ночь я раздеваюсь перед сном и накрываюсь старым пальто, которое дал мне Ахмед, когда я уходил. Каждые две недели я стираю в прачечной Красного Креста. Чищу зубы водой из бутылки, умываюсь в пекарне, в обеденный перерыв. Дважды в неделю бесплатно моюсь в муниципальных банях и пользуюсь случаем, чтобы побриться. Всегда ненавидел немытое тело, больше всего мне не хватает регулярного горячего душа. И людей, для которых я бы что-то значил.

Я все еще пребываю в раздумьях, когда меня ослепляет свет. Чей-то кулак бьет по крыше, я понимаю, что это копы, и быстро открываю дверь, потому что стеклоподъемники давно «сдохли».

– Национальная полиция, ваши документы, пожалуйста.

Хочу ответить шуткой, но воздерживаюсь – вряд ли оценят.

Их двое, вполне симпатичные. Объясняют мне, что я должен исчезнуть. За два месяца у меня набралось двенадцать предупреждений, хотя я регулярно перемещаю машину с места на место, но этого недостаточно.

– Вы не можете здесь оставаться.

Я объясняю, что не делаю ничего плохого, что просто хочу отдохнуть, что каждое утро езжу на работу по 9-й линии метро, что прихожу домой вечером, чтобы поспать. Бесполезно – они хотят, чтобы я убрался.

– Почему вы выбрали эту улицу? – спрашивает тот, что помоложе.

Я пожимаю плечами. Они заявляют, что отгонят машину на штрафстоянку, но я их больше не слушаю. На втором этаже дома напротив открываются синие ставни.

3

Ирис

Я смотрю двенадцатую по счету квартиру, еще более жалкую, чем предыдущие одиннадцать, но и здесь победа проблематична. Агент по недвижимости не утруждается, он и двух фраз не сказал, работу за него делает рынок. Человек двадцать толпятся на лестнице, каждый жаждет написать свою фамилию рядом со стареньким звонком. Цена просто неприлично высокая, но какая-то молодая женщина заявляет, что может платить больше. Шумно возмущается бородатый претендент, другие, в том числе я, предпочитают не гнать волну и не высовываются из страха быть обойденными. Я исподтишка наблюдаю за остальными и пытаюсь по одежде и манере держаться определить размер жалованья. У скольких досье лучше моего? Наверняка у девятнадцати.

В Париже мои сбережения быстро растаяли. Студия, за которую я плачу понедельно, выходит дешевле номера в гостинице, но долго я так не протяну.

Агент закрывает дверь вожделенной конуры и убирает бумаги в сумку.

– Мы изучим документы, буду держать вас в курсе.

Я бегу вниз, оставив надежды на седьмом этаже. Никто не сможет за меня поручиться, работаю я неполный день… Не знаю, зачем хожу на просмотры. У меня больше шансов найти Ксавье Дюпона де Лигоннеса[5], чем квартиру.

Заглядываю к бакалейщику купить что-нибудь на ужин. Есть буду наедине с экраном, как всегда.

Мой сосед по лестничной клетке открывает дверь, услышав мои шаги, хотя я стараюсь вести себя бесшумно, но слух у него острый, как у крысы, а дыхание такое же зловонное.

– Кто ты такая?

– Снимаю эту квартиру, проживу здесь несколько дней. Мы виделись утром.

– Выпить у тебя есть?

– Кажется, остался апельсиновый сок.

Он громогласно хохочет.

– За педика меня держишь?

Ключ где-то на самом дне сумки, я перетряхиваю содержимое, но не нахожу его. Сосед не отстает, я слышу, как он приближается.

– А сигаретка найдется?

– Извините, не курю.

– Ну и дела, моя соседка – недотрога! – восклицает мужик, апеллируя к окружающему пространству.

Я решаю не указывать ему, что это слово не используют с доисторических времен и сегодня за него можно получить максимальный срок, но, боюсь, он не поймет.

Сосед распаляется, а я наконец нащупываю металл, вставляю ключ в замочную скважину, вхожу, поворачиваюсь лицом к входной двери, собираю все свое мужество, вздергиваю подбородок, выпячиваю грудь и шепотом выдаю лучшую из возможных реплику:

– Возвращайся в свою пещеру, кроманьонец!

4

Жанна

– Я посидела над счетами. Положение так себе.

Жанна наклонила лейку и полила землю в горшке с дипладенией[6]. Несмотря на хмурую погоду, на ней появлялись все новые бутоны глубокого розового цвета. Осень была у дверей, а она никогда не любила это время года, которое знаменует конец теплых деньков и бросает под ноги мертвому сезону ковер из красных листьев. На этот раз, впервые в жизни, приближение октября не повергло ее в грусть. Июль и август она прожила в состоянии полного безразличия и не пыталась задержать лето. Отныне все месяцы обрели одинаковый вкус.

– Знаю, ты сейчас смеешься, думаешь, я шучу, но я никогда не была серьезнее: я поработала со счетами. Все когда-то делаешь впервые, я потратила ровно 4 часа 12 минут, и вердикт обжалованию не подлежит: у меня не получится прожить до конца месяца на 200 евро, даже если свести расходы к минимуму.

Жанна вытащила из сумки мягкую тряпочку и принялась протирать таблички. Не торопясь, нежно почистила бронзовые буквы эпитафий: «Нашему профессору», «Нашему любимому дяде», «Любовь моя, мы всегда будем вместе». По раз и навсегда заведенному порядку напоследок она оставила фотографию на стеле. Погладила кончиками пальцев лоб, глаза, рот, вспоминая, какой была на ощупь его кожа. Самый сладостный и одновременно самый болезненный момент. Несколько мгновений отдохновения души, за которыми неизбежно следовало жестокое разочарование.

– Ты возликуешь, услышав от меня, что был прав. Нам следовало откладывать деньги на старость. Ну что же, ты всегда был предусмотрительнее меня.

Трезвый взгляд Жанны на конечность человеческого существования имел одно безусловно положительное следствие: она твердо, обеими ногами, стояла на земле Настоящего. «Начну завтра, на рассвете, не раньше…» – так она себе говорила, а предложение Пьера поэкономить звучало как слово на иностранном языке.

– Что, если я умру первым? – с тревогой спрашивал он. – Зарплата у тебя невысокая, так что пенсия будет просто смешная. Что станешь делать, дорогая?

– Это не в твоих интересах, – обычно отвечала она. – Не забыл, что я старше тебя всего на три месяца?

Жанна сложила тряпку и присела на ближайшую скамейку. Будин растянулась у ее ног. Ветер шевелил ветви плакучей ивы, и она задумалась, намеренно или нет посадили на кладбище это дерево.

– Не думала, что однажды ты исчезнешь, – прошептала она.

Жанна еще долго рассказывала Пьеру о новостях своей и окружающей жизни, причем все сюжеты излагала в мельчайших подробностях, как всегда делал при жизни ее муж. Сколько раз она теряла нить сюжета, когда он пускался в рассуждения? Не сосчитать… Родители Жанны приучили дочь открывать рот только в случае крайней необходимости. И вот теперь, в 74 года – дожили! – она пересказывает надгробному камню содержание передачи о том, как опасен повышенный сахар в крови. Жанна и телефонную книгу цитировала бы, стань это предлогом подольше оставаться здесь. Ей больше всего на свете не хватало разговоров с Пьером.

Она одинаково сильно любила делиться с ним своими мыслями и обсуждать социальные проблемы. Пьер знал и понимал ее лучше всех на свете, предвидел ее реакции, угадывал состояние души. Если они смотрели фильм и какая-то сцена потрясала ее (чаще всего – рождение ребенка), она краем глаза замечала, что Пьер поворачивает голову, кладет руку ей на бедро, давая понять: «Да-да, понимаю, я здесь, с тобой…» Как она вынесет эту жизнь без него?

Жанна встала, только когда день начал клониться к закату. Она вернулась к могиле мужа и приложила ладонь к фотографии.

– До завтра, дорогой. Не волнуйся, я найду решение.

* * *

Дома Жанна подобрала с пола почту и машинально вскрыла полученное письмо. Текст на белом листке бумаги был отпечатан типографским способом.

Зима 1980-го

Пьеру не удается развеять печаль Жанны. В 37 лет она осиротела. Ее мать два долгих года боролась с раком и вот умерла, вскоре после отца, которого на пороге 60-летия унес сердечный приступ. На похоронах Жанна и ее сестра Луиза держатся за руки, как в детстве. Жизнь Жанны продолжается, она каждое утро уходит на работу в мастерскую и каждый вечер возвращается к своему Пьеру, но горе стерло с ее лица привычную нежную улыбку. Пьер всеми силами пытается развеселить жену, водит ее в театр и в кино, везет в Страну басков, но она безутешна. Однажды ему в голову приходит идея. С четырьмя лапами, длинным телом и висячими ушами. Жанна влюбилась мгновенно и взаимно. Она решает назвать псину Колбаской и улыбается впервые за много недель.

* * *

Ноги у Жанны стали ватными. Сердце вознамерилось проломить грудную клетку. Она упала на диван и перечитала письмо еще два раза. Не подписано. Фамилию и адрес напечатали на этикетке, приклеенной к конверту.

Содержание письма было на удивление точным и потому пугающим. Кто мог его прислать? Все, кто был в курсе этой истории, так или иначе ушли из жизни.

Жанна так встревожилась, что пошла прилечь ненадолго. За те несколько секунд, что она читала текст, прошлое выступило из тени. Она удивительно ясно увидела Пьера с собакой на руках. Он задержался после работы, и она волновалась. Смерть родителей сделала ее уязвимой: она ждала, что все, кого она любит, тоже исчезнут. Пьер не произнес ни слова – он воспринял и перенял ее реакцию, – просто наклонился и поставил на пол маленького зверька. Тело в форме кровяной колбаски, мотающийся из стороны в сторону хвост, цокот когтей по паркету и нос-пуговка, принюхивающийся ко всему окружающему, положили конец ее сомнениям. Пьер доверительным тоном сообщил: «Один клиент хотел с ней расстаться. Я подумал, что бедолаге понадобится любовь и ты сумеешь отдать ей все, что осталось у тебя в душе». Это был один из счастливейших моментов их жизни.

5

Тео

Я подписался на Тиндер. Не знаю, что на меня нашло – я всегда говорил, что ни за что не зайду ни на один сайт знакомств. Я не слишком верю в любовь, но это как с Богом – надеюсь, однажды мне докажут мою неправоту.

Итак, я расположился в своем «авто» и, как и каждый вечер, задавался вопросами, глядя в потолок: Зачем мы здесь? Для чего жить, если все равно придется умереть? Почему я не родился в другой семье? Гаснет ли в холодильнике свет, когда закрывается дверца? – и вдруг почувствовал себя еще более одиноким, чем обычно, а ведь мое «обычно» – уже максимум.