Война потерянных сердец. Книга 2. Дети павших богов

Я твердила себе, что сумею это исполнить. И спасибо ему, что он не поймал меня на сомнении, хотя наверняка его распознал.

Он просто поцеловал меня в щеку и тихо сказал:

– Я хочу тебе верить.

Глава 7

Эф

– Не может быть, – сказал король.

– Все выжившие говорят одно и то же, повелитель, – возразила Сиобан.

Она стояла перед моим отцом на коленях, у нижней из стеклистых черных ступеней, что поднимались к тронному месту темной и скользкой лестницей под аркой блестящего камня.

Отец, и моя мать, и сестра – все они стояли наверху, каждый с короной на голове. У отца – из «ночного стекла» поверх длинных, припорошенных пеплом каштановых волос. У матери – с зубцами из витого серебра на бледном лбу и гладких исчерна-рыжих локонах – почти как у меня. Право, мое сходство с матерью почти пугало. Копия, только не такая красивая, признаем честно. Щеки у меня были румянее, рот шире, глаза больше и скошены книзу, из-за чего мать всегда подшучивала, что у меня на лице вечная скорбь.

Раньше подшучивала. Давно моей матери не случалось шутить. Теперь она сидела на своем троне, глядя в пустоту, и по ее прекрасному лицу не заметно было, слышала ли она хоть слово из нашего рассказа.

Было время – я его почти забыла, – когда мать была умной, веселой, разговорчивой. Теперь в ней осталась только красота, а под ней все было выедено, как моль выедает шелк. И все же от нее глаз было не отвести – мне никогда не бывать такой красивой.

А вот сестра безупречно воплощала грацию матери. Так же держалась, хотя наружностью больше напоминала отца: кожа смуглее, волосы светлее, и эти темные глаза – как прудики ночи. Оршейд сидела рядом с матерью, благовоспитанно сложив руки на укутанных бархатом коленях, надо лбом у нее свивались серебряные завитки.

Она слабо улыбнулась мне, когда я вместе с Сиобан вошла в зал, но озабоченного взгляда не подняла.

Отец хмурился, явно еще не веря.

– Невозможно, чтобы такое сотворили люди, – сказал он.

Сиобан склонила голову:

– Мы послали в Дом Камня шесть Клинков. Они нашли множество тел, тиирн. Насчитали шестьдесят и остановились, потому что всех не перечесть, но пойми, это лишь малая доля потерянных жизней. Может быть, кто-то и выжил, но в Атекко наши разведчики не нашли живых.

– В Атекко не осталось живых? – прошептала Оршейд. (Я видела, как она напугана – как в детстве, когда я, негодная старшая сестра, запугивала ее сказками о призраках и чудовищах.) – На весь город… никого?

– А сколько выжили в наших лечебницах? – спросил мой отец.

– Девятнадцать, – ответила я.

Его взгляд скользнул ко мне.

– Кто-то из них может говорить?

Я как дура съежилась под пристальным отцовским взглядом:

– Сейчас нет. Сейчас все они без сознания. Что это сделали люди, сказал тот, которого я везла. Но больше ничего сказать не сумел.

– Слышал, – угрюмо отозвался отец.

Конечно, теперь уже все слышали. Мой спутник в толпе встречавших нас у входа в Удел едва сумел выдавить несколько горячечных обрывков фраз и, вцепившись в плечо какой-то оторопевшей женщины, рухнул наземь.

Я взглянула на свой рукав, запачканный его лиловой кровью.

– Еще одно. Он мне сказал, что был тринадцатым от каменной короны. Если Атекко пал и других выживших не осталось, это означает…

По комнате разнеслось сдавленное, задушенное мычание. Моя мать зажимала рот пальцами, на лице у нее читалось отчаяние. Такое простодушное отчаяние, какое бывает на лице малых детей.

– Совсем один, – прошептала она так тихо, будто и не собиралась выговаривать этого вслух.

Отец не дал ей ничего больше сказать: остановил, взяв ее за руки. И, уставившись на их переплетенные пальцы, задумался.

– С выживших не сводить глаз и доложить мне, как только кто-то из них очнется, – велел он. – Особенно тот. Я хотел бы поговорить с ним немедля. Думать не хочу, что им пришлось вынести.

Я совсем обессилела. Покинув родителей, свернула к своей комнате, но Сиобан меня перехватила:

– Надеюсь, ты не так глупа, чтобы решить, будто это все.

– Сиобан, я только что выудила из болота десяток мертвецов.

– А еще ты плюнула в лицо присяге всего… – она прищурилась на времяуказатель, – всего четыре часа назад. Стена теперь, после последних событий, под плотным наблюдением. Но дополнительная охрана – не основание пренебречь чисткой оружия.

С другим командиром я бы, пожалуй, заспорила. Но спорить с Сиобан – все равно что говорить с камнем. И я с усталым вздохом отправилась в оружейную – бросив по дороге еще один взгляд на расписанное предплечье и заметив на нем клочок чистой кожи. Если уж выбирать, лучше наряд в оружейную, чем еще один крест.

Так что я собралась с силами и дотащилась обратно в Сердце Клинков, в самую глубину Удела, в такую темноту, что чудилось – идешь сквозь ночное небо.

Дом Обсидиана строился в пределах Удельных утесов и наполовину внедрялся в стеклистый черный камень. В стены были врезаны мерцающие серебряные светочи, бросавшие рябь отблесков на потолок. Под нашими утесами угнездился целый городок: дома, лавки, правительственные здания. Каждый строился по своему плану, но все из одного камня, и все соединялись с одним Сердцем.

Когда я была ребенком и еще оставалась одной из тиирн, мне случалось сопровождать родителей в дипломатических визитах к другим Домам. Тогда я дивилась высоким, свободно стоящим зданиям и нарядным дворцам – каждым из них можно было гордиться. Но мне и тогда они казались беззащитными, как бумажные фигурки под дождем. Вот так, открыто, под небом, дождями и ветрами? Так отделены друг от друга? Тогда мне это казалось немыслимым. Маленькой, испугавшись темноты, я прижимала ладонь к стене и, клянусь, чувствовала биение тысячи сердец – всех сидни, живших в этих стенах, и биение сердца самого Удела. А в этих домах стены были простым холодным кирпичом.

В эту ночь те бумажные дворцы не шли у меня из головы. Я бывала когда-то в Доме Камня и там тоже видела такие дворцы. Теперь его разрозненным строениям предстояло рассыпаться в прах.

Работу я закончила незадолго до полуночи, но страшно было подумать – вернуться к себе и лежать там одной в темноте. А вот в таверне меня приняли с распростертыми объятиями, несмотря на переполох, который я наделала накануне. Мне, не спрашивая, подали любимое вино, воздух был жарким, как поцелуй, гремела музыка, какой-то незнакомец задержал на мне взгляд.

Среди много другого я любила Дом Обсидиана и за это: мы были одним из самых больших Домов фейри, а значит, то и дело встречались с незнакомцами. Если не сумею забыться вином, можно было забыться другим: урвать поцелуй у стены – и за дверь, в постель. В темноте я не увижу, какими глазами он рассматривает кресты у меня на предплечье. А если основательно напиться, мне и дела не будет до его взглядов. Лишь бы не оставаться одной.

Но в эту ночь меня преследовало что-то, чего не растворишь в чужом дыхании. Я выпила, потом еще выпила и еще – довольно, чтобы пожелать прикосновений. И все же вывалилась из пивной в одиночку. Не скажу точно, куда я собралась. Я сама удивилась, когда прошла, пошатываясь, мимо своей двери и зашагала в глубину Удела.

В лекарском квартале всегда хватало работников, но в такой поздний час было тихо, шаги не слышались. И сама я, даже пьяная, ступала бесшумно – недаром десять лет прослужила в Клинках. Свернув за угол, я скользнула в приоткрытую дверь, и вот передо мной тот медноволосый из Камня.

Он походил на картину. Совершенно неподвижен, глаза закрыты, темные ресницы лежат на светлой щеке. В прошлый раз я почти не разглядела окровавленного, искаженного болью лица. Сейчас оно было чистым и гладким, будто фарфоровое.

Безмятежность лица разительно, мрачно противоречила остальному. Неудивительно, что он потерял столько крови. Тело его было изорвано в клочья.

Черная шелковая простыня покрывала его до бедер, оставляя открытым живот. При виде его я резко выдохнула сквозь зубы. Бинты в лиловых пятнах стягивали его ребра, и под этими бинтами творили целительную магию травы, цветы и заклинания. Целители-сидни, верно, весь день и немалую часть ночи накладывали заклятия и нашептывали молитвы Матире и ее сестрам. Многим сестрам, судя по тому, как это выглядело.

Я не сводила с него глаз. Мне вдруг стало стыдно. Непонятно, зачем я сюда пришла.

Глупо. Это была глупая мысль.

Я уже хотела отвернуться, когда услышала звук – стон.

Я снова повернулась к нему. Веки Каменного чуть дрогнули. Одна рука потянулась к животу.

– Не надо. – Я в два больших шага пересекла комнату и успела поймать его руку. – Не трогай, ты ранен.

Голова его перекатилась набок, глаза приоткрылись. Они были зелеными, как мох, – невиданного среди сидни цвета.

Он с удивительной силой выдернул у меня руку, невнятно забормотал и приподнялся на локтях. Вытянул шею, разглядывая свой изуродованный живот.

– Перестань, – сказала я, когда он хотел ощупать повязку. – Это для твоего блага.

Но когда я снова потянулась к его руке, он покачал головой и отдернул ладонь.

– Я должен увидеть, – свистящим шепотом выдавил он.

Он сдвинул два витка повязки, забулькала кровь, а он просто смотрел, как она льется, хотя я, выбранившись, искала глазами целителя, новую повязку, что-нибудь – что угодно, лишь бы остановить новый поток крови.

– Не приснилось… – чуть громче шепота выговорил он.

Я похолодела от его голоса. Он нашел меня взглядом – больным и гневным.

– Да, – шепнула я, словно ужалив.

– Сколько… сколько осталось?

– С тобой – девятнадцать.

Лицо у него перекосилось. Кровь уже разливалась по бледной равнине его живота, расцветала пятнами на простынях. Я выбранилась.

– Не шевелись.

Я поправила повязки на ранах. Наверняка он ощущал жуткую боль, но ничем ее не выдал.

– Ты здесь в безопасности, – сказала я.

Взгляд у него потемнел, будто я сказала что-то страшное.

– В безопасности?

Голос как зазубренное лезвие.

– Не разговаривай, – просила я, но он и так уронил голову на подголовье, будто разом лишившись сил.

– Как дождь шумит, – пробормотал он, и ярость его разом сменилась непроглядной, беспросветной скорбью.

Я его не поняла. Кажется, он сам себя не очень понимал. Но его горе держало меня, не давая уйти. Ни о чем не думая, я накрыла ладонью его руку.

– Все будет хорошо, – зашептала я, но в его глазах уже стояла равнодушная пустота.

Он еле заметно мотнул головой:

– Плохо.

Но пока это слово долетело до моих ушей, он провалился в беспамятство.

Мне здесь было не место. Кое-кто счел бы большой угрозой присутствие такой, как я, – отверженной богами – в святой обители исцеления.

Но я смотрела на лежащего, и в голове было одно: мой давний визит в Дом Камня. Множество маленьких строений, разделенных дождем. Нет ничего печальнее такого одиночества. А теперь оно навсегда.

И я осталась, держала его за руку, пока не опустились веки. А когда я глубокой ночью распахнула глаза, сердце колотилось как бешеное. В темноте я нащупала холодную поверхность камня. Я прижала к нему ладонь… воображая себя единой со всеми; под одной ладонью была теплая кожа Каменного, а под другой сотни тысяч других и сам Удел.

Глава 8

Макс

Когда я вернулся к Зериту, час был уже поздний. Стражники молча махнули мне, позволяя пройти. Мне не понравилась их беспечность. Она означала, что меня ждали. Что Зерит знал – я вернусь.

Когда я открыл дверь, Зерит непринужденно развалился за столом в библиотеке и всем видом показал, что не удивлен.

– Максантариус. Какая неожиданность. – Он улыбнулся и скроил чрезвычайно удивленную мину. – Ты еще не смирился с последней частью нашего разговора?

– Моф Ретам, – сказал я. – Новобранец. Он в отделении командира Чарла. Хочу забрать его к себе.

– Новобранца? Зачем?

– Отдаешь его мне или нет?

Зерит передернул плечами:

– Отлично. Чарлу, думаю, это все равно. – Он покосился на меня. – Я понимаю это как официальное согласие на щедро присвоенный тебе ранг, генерал Фарлион.

У меня кожу закололо от такого именования. А когда я услышал свой ответ, покалывание перешло в мурашки.

– Да, согласен.

Его бодрое: «Рад слышать» – догнало меня уже в дверях.

На полпути по коридору я остановился. Из-за угла вывернула Нура, и мы молча уставились друг на друга.

На миг меня ошеломила мысль, что с прошлого раза, когда я видел ее в этом доме, все у нас переменилось. Тогда была жива моя семья. И я любил Нуру, бесконечно доверял ей. Теперь это представлялось жестокой шуткой. Теперь здесь нас обоих окружало все, что отняли война и Решайе. А оказались мы тут из-за нее.

– Открылась великая тайна, – заговорил я. – Сколько всего было, и все ради одного удара.

Она чуть заметно переменилась в лице:

– Не так все просто.

– Разве? На мой взгляд, выглядит так, будто ты готова убить тысячи ради… чего? Короны? Вот зачем тебе понадобилась Тисаана?

– Ты будто забыл, что я исполнила все ее желания.

Я захлебнулся воздухом. Подумать только: было время, когда именно это ее умение меня восхищало – ее способность отшелушить чувства, быть беспощадной. Она всегда была лучшим солдатом, чем я. Десять лет, чтоб мне лопнуть, понадобилось, чтобы понять, какую она заплатила цену.

– Не понимаю тебя, Нура. – Я отвернулся. – Не понимаю, как ты можешь, глазом не моргнув, говорить так в этом доме.

Я не ждал ответа. Я уже прошел половину коридора, когда Нура окликнула:

– Макс, ты сказал Зериту, что возглавишь войска?

Я придержал шаг. Не оглянулся. Ей хватило моего молчания.

– Это окупится, – сказала она. – Даю слово.

Я чуть не расхохотался. Как будто ее обещания еще чего-то стоили!

Когда я в первый раз продавал душу Орденам, я хоть был молод и глуп – не понимал, что вгоняю кинжал себе в живот.

В этот раз я чувствовал каждый дюйм стали.

Ту ночь мы с Тисааной проспали в садовом флигеле. Я не шутил, когда говорил ей, что не могу оставаться в этом доме. Да и теперь, свернувшись рядом с Тисааной на койке в холодном домике на краю поместья, я все еще ощущал над собой его стены. Думаю, дело было в запахе. Едва попав сюда, я и с закрытыми глазами мог бы сказать, где очутился. Этот запах сосны и железа в считаные мгновения отбросил меня на десять лет назад. И не отпускал.

Я смотрел в потолок, на пробивающиеся между стропилами лунные лучи. Тисаана спала, но чутко, неглубоко. Ее руки и ноги переплелись с моими – как корни в земле.

Одна фраза застряла у меня в памяти: «Завтра я ухожу воевать за Зерита Алдриса».

Нелепые слова, отражающие страшную, кривую правду.

Я с горечью вспоминал, каким был пять лет назад. Когда, еле выбравшись из притонов Севесида, пытался окружить садом свою хижину в глуши. Тогда я рад был бы там и залечь, как камень посреди бурного потока.

Не знаю, жалел я того себя или завидовал ему. В том человеке была уверенность. Он был уверен: нет в этом мире ничего, что стоило бы спасать. Он был уверен: если что-то и стоит спасения, он все равно ничем не может помочь. А больше всего он был уверен, что никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не окажется больше на поле битвы.

Я тосковал по той уверенности.

Но зато…

Я снова ощутил руку Тисааны на своей груди. Тепло ее дыхания под подбородком. Щекотавшую мне нос прядь волос.

«Зато, – подумал я, – есть это».

Было за полночь, когда я осторожно откинул колючее одеяло. Выпутался из рук Тисааны, сунул ноги в незашнурованные сапоги и встал.

От холода за дверью застучали зубы. Вознесенные над нами, я и забыл, как холодны ночи здесь, на севере, в это время года. Я не додумался прихватить куртку, но засунул руки в карманы штанов и зашагал по дорожке к большому дому. Людей вокруг было теперь не много, суета затихла, и установилась жутковатая тишина.

Идти до дома было не близко. Я не пошел в главные ворота – обогнул сзади, через площадку, где когда-то Брайан муштровал меня, загоняя до того, что я меча не мог удержать, – и дальше по дорожке, где когда-то мы носились наперегонки с Атраклиусом. В ряду деревьев угадывался в темноте просвет дорожки, что когда-то вела к домику Киры.

Маленькая дверца пряталась под одним из балконов – совсем неприметная в сравнении с великолепием парадного входа. Я провел пальцами по дверному косяку с внутренней стороны. Что-то внутри сразу напомнило, где она – та щербинка, которая, если знать, как нажать, высвободит язычок замка и позволит повернуть ручку. Нашел ее когда-то Атраклиус. Мы, дети, считали ее своей тайной. Каждому случалось иногда незаметно выбираться из дома. Даже Брайану.

Я проскользнул в дверь.

Так тихо было… Все, кто здесь обитал, расположились наверху, оставив эти коридоры в тусклом свете настенных лампад. Я прошел к лестнице, поднялся по узкому пролету на этаж и еще на один, пока не открылся узкий проход для слуг, выводивший в главный атриум. Там я остановился.

Не мог сойти с места.

Передо мной была двойная дверь. За ней – бальный зал, и широкая лестница, и проход в мою прежнюю спальню и комнаты родных. Там они жили и там умерли. Там я их убил.

Девять нарисованных пар глаз смотрели на меня со стены у двери – старые фамильные портреты. Маленькие, скорее наброски, чем законченные работы, но матери они нравились, и она нашла для них место. Вся семья, переданная свободными естественными мазками, отвечала моему взгляду. Родители – у отца и здесь улыбка в глазах, а мать в глубокой задумчивости. Кира – ей здесь всего десять лет, и видно, что у нее нашлись бы дела поважнее. Вариасл, очень старающийся держаться с изяществом, и дальше близнецы: одна ухмыляется, другая хмурится. Атраклиус, суровый до смешного: каждому видно, что суровость напускная. Брайан благородный, серьезный. И я в восемнадцать лет, чем-то недовольный и понятия не имеющий, какой я счастливец.

Мне вдруг стало трудно дышать. Так долго я видел эти лица только во сне.

– Странно оказаться здесь после стольких лет, – прозвучал голос за спиной.

Мне стало холодно.

Знакомый голос. Чистый выговор.

Я обернулся. Лунный свет показал мне лицо шагнувшей к картинам Тисааны. Но движение было не ее – неуклюжее, дерганое.

Я зажмурился, напрягся каждой жилкой:

– Уходи.

Я едва выдавил из себя это слово – единственное, на какое хватило сил. Ничего не могло быть страшнее лица Тисааны, в котором не осталось ничего, что делало ее – ею. А здесь, среди призрачной семьи, отвращение было таким острым, что дыхание сперло в груди.

Она сделала еще один шаг, протянула руку:

– Ты сердишься.

– Не тронь меня! – Я отшатнулся.

Решайе отстранился, с холодным любопытством выглядывая из глаз Тисааны:

– Ты и столько лет спустя все грезишь мертвецами. Хотя они делают тебя слабым. – Любопытство сменилось обидой. – У тебя никого, кроме меня, нет. А ты все грезишь мертвецами.

«Они были лучшим во мне, – мысленно ответил я. – Как ты смеешь так о них говорить!»

– Тебе здесь не место, – сказал я.

– Я навсегда здесь. Так же как в тебе.

Она снова и снова тянулась ко мне. Я дернулся в сторону, схватил Тисаану за плечи:

– Не тронь меня.

Но она смотрела с сердитым вопросом в расширившихся глазах.

– Почему ты так говоришь со мной? Ты брал мою силу. Тебе досталась моя любовь, я…

– Любовь! – выплеснул я вместе с кипящим, обжигающим гневом. – Ты не знаешь, что такое любовь.

– Любовь – это желание, – возразила она. – Любить – значит вожделеть. Жаждать. Думаешь, мне это незнакомо? Думаешь, я не вижу этого в тебе? Всего, чего ты жаждешь, Максантариус. Всего, чего ты желаешь. Если любить – значит жаждать биения чужого сердца, я знаю любовь. Я люблю ее. А до нее – тебя.

Впервые за десятилетие я слушал Решайе без ненависти и страха.

Я жалел это существо.

– Должно быть, это мучение, – прошипел я. – Такое вот существование – чуть-чуть не дотягивать до человечности и притом совершено ее не понимать. Ты только и способен, что передразнивать тень тени того, кем ты, может статься, был в незапамятные времена. И способен ты только уничтожать, все остальное у тебя отнято.

Лицо Тисааны исказила несвойственная ей презрительная усмешка. Она снова потянулась ко мне и, хотя я отстранил ее на вытянутую руку, коснулась пальцем моей щеки. Я ощущал магию, бьющуюся в ее прикосновении.

– Ты взял у меня все. Все, Максантариус. А оплакиваешь их и тянешься к ней, и сердце твое обращается к иному, как и ее сердце. Я чувствую вашу боль. Я вижу, как мучит ее мысль завтра потерять тебя. Я вижу, как мучат тебя те, кто даже не способен увидеть твоего горя. Вы оба от этого делаетесь слабее и все равно цепляетесь за это всеми силами. Почему?

Вопрос повис в воздухе, отточенный гневом и странным, почти детским недоумением. Она шарила пальцами по моему лицу, словно искала в нем ответа.

Но я медленно отвел ее руку:

– Я говорил тебе меня не трогать.

Она сжала зубы, отступила, но не отпускала моего взгляда.

– Она сильнее тебя, – сказал я. – Я был слабее, а она сильнее. Но если ты причинишь ей зло, Решайе, я загоню тебя в твою любимую белую комнату. И запру в ней навсегда. Навсегда. Понял?

Ее ладонь поднялась и снова прижалась к сердцу.

– Знаешь, что-то изменилось, – тихо сказала она. – Очень глубоко. Глубже всего этого. Я будто чувствую… – Она нахмурилась. – Будто что-то ищет. Тянется. Старается меня увидеть. А мне что-то не хочется, чтобы меня видели.

Не хватало у меня терпения на его бессвязный бред. Тем более здесь.

– Ты понял, Решайе?

Два разных по цвету глаза взглянули на меня: сперва тусклые от обиды, затем засверкавшие жутким нелюдским восторгом. И по губам расползлась улыбка.

– Понимаю ли? – повторила она. – Как же не понять? Максантариус, мы всегда понимали самые темные тени друг в друге.

Глава 9

Тисаана

На следующий день Макс уехал.

Зерит, не теряя времени, собрал ему войска. Я стояла с ним рядом, когда он в первый раз смотрел на море зеленых, голубых и золотых мундиров с верхнего балкона Ривенайского форта.

Здесь все казалось явственным до боли в глазах. Макс со своим войском должен был отправиться в Антедейл, захватить одну из самых укрепленных областей Ары, а затем владения семьи Лишан. Между делом ему полагалось взять несколько городов поменьше. А я здесь должна буду заниматься тем же самым: воевать и покорять.

Свои сражения беспокоили меня меньше, чем его.

Я и без магии знала, о чем думает Макс. Глядя на собирающееся войско, он стиснул сложенные перед собой руки, расправил плечи, сжал зубы. Он был в мундире командующего. Встающее солнце очертило золотом его профиль. Наверное, со стороны он выглядел до мозга костей полководцем, полным целеустремленности.

Но я была с ним, когда он, застегивая мундир, на долгих полминуты засмотрелся в зеркало и все его лицо источало злобу. И в его рукопожатии я чувствовала безмолвную мольбу, или просьбу о прощении, или то и другое вместе. Я знала, что его жесткие морщины выражают не воинственную решимость, а ужас.

Я видела, как он погружается в страшнейший из кошмаров.

И все это из-за меня.

Перед его отъездом мы урвали несколько минут наедине. Когда он обернулся ко мне и я поняла, что это прощание, сердце застряло у меня в горле. Меня душили слова – на аранском и на теренском.

Я всегда умела найти что сказать. Но в такие минуты, когда слова – не радующие слух звуки, а грубая шершавая правда, они не шли с языка.

– Обещаю, что выживу, если выживешь ты, – слабо улыбнулась я.

– Сулишь поощрение? – Он поднял бровь.

– Конечно, – шутливо сказала я, прижимаясь к нему. – Соблазняю, чем могу.

– Рад, что последние события не подорвали твоей самоуверенности.

Ком в горле разбух и не давал говорить. Улыбочка медленно сходила с лица Макса.

– Если ты сможешь, – пробормотал он, – то, наверное, и я смогу. – Его глаза оказались так близко, что я видела каждую прожилку, каждый перелив цвета. – А ты должна выжить! Договорились?

Не доверяя своему голосу, я кивнула. Взяла в ладони его лицо и поцеловала – долго, глубоко. Когда отстранилась, губам стало холодно и в руке, когда из нее выскользнули его пальцы, стало до боли пусто.

Вместе с Зеритом я смотрела с балкона военного штаба, как он уезжает. Не могла отвести глаз, даже когда Макс превратился в золотое с зеленым пятнышко вдали. Перед тем как пропасть из виду, он в последний раз оглянулся и махнул мне рукой. Я ответила. У меня щипало глаза.

Я чувствовала на себе взгляд Зерита, но не повернулась к нему.

– Он вернется, – сказал Зерит.

«Пусть бы попробовал не вернуться! – подумала я. – Должен!»

– Почему он? – спросила я. – Почему ты поставил во главе армии того, кто так тебя ненавидит?