Полная версия
Алёна Моденская
Успенский мост
– Что посеешь – то и пожрёшь.
– Может, пожнёшь?
– Может.
Пролог. День гнева
Доктор Погорельский прибыл на новое место работы ровно в восемь утра. Издалека увидев больницу, устроенную в старом монастыре, профессор вспомнил, как в не таком уж и далёком империалистическом прошлом бабушка водила его к обедне по воскресеньям. Теперь, конечно, нет ни куполов, ни колоколов. Даже высокая колокольня исчезла, хотя раньше белым острым карандашом возвышалась над городом, так что была видна из всех окрестных деревень, а звон колоколов разносился на многие и многие километры.
Высокая белая монастырская стена, правда, сохранилась. Только теперь по верхнему краю вились кольца колючей проволоки. Успенская пустынь превратилась в психиатрическую больницу, так удачно размещённую подальше от жилых кварталов.
Коллеги профессора удивились, когда он выпросил себе назначение в это захолустье. Охали и ахали. Притворно, конечно. Кому не хочется избавиться от конкурента. Он наплёл им что-то про малую родину, близость к народу, опыт в полевых условиях. Чушь, разумеется.
Профессор предъявил пропуск и вошёл в высокое побеленное здание. Когда-то ввысь стремились пять куполов, теперь остались только плоские цилиндрические башенки. Погорельский уже знал, что находилось теперь в этих башенках. Не терпелось увидеть всё изнутри. Опробовать, так сказать.
Что удивило, так это аж три этажа, устроенные внутри большого церковного здания. Ступеньки винтовой лестницы со стоном прогибались под ногами. Интересно, насколько перекрытия прочные. Погорельский ступал аккуратно, прислушиваясь к скрипу досок. Он с детства помнил высоченное пространство собора и теперь, понятное дело, боялся рухнуть на грешную землю.
Главный врач больницы, грузный «тюфяк» с заплывшими красными глазками, притворно улыбнулся, потряс руку Погорельского и усадил его в приятно пахнущее новизной кожаное кресло.
– Рад, очень рад вашему приезду, – проговорил главврач. – Нам крайне необходимы такие… хм… кадры.
– Буду счастлив потрудиться на благо общества, – выдал Погорельский заученную формальную фразу, опасливо рассматривая огромное брюхо его нового начальника, обтянутое халатом явно не по размеру. Пуговицы грозили оторваться. Только бы в лицо не отскочили.
– Вас уже обеспечили жильём?
– Да, мне достался бывший дом моей бабушки.
– Да неужели? Занятно, занятно.
«Ещё как занятно, мерзкая твоя рожа», – подумал Погорельский, вспоминая, как дождливой осенней ночью бабушку выгоняли из дома в чём была. Даже необходимых вещей не разрешили забрать.
Натянув улыбку до ушей, Погорельский в красках описал главные тезисы своей научной деятельности. Заметив, что главврачу не терпелось зевнуть, злорадно пустился в подробности, расписывая все мельчайшие детали.
– Что ж, это полезно, весьма полезно, – сказал главврач, изо всех сил удерживая зевоту, хотя его челюсть предательски ползла в сторону. – Приступайте, приступайте.
Погорельский вежливо распрощался и отправился в свой кабинет. Это даже хорошо, что начальник попался такой тупорылый. Не будет лезть куда не надо. Ума не хватит.
Рабочее место (или лаборатория, что звучало гораздо приятней) Погорельскому досталось в одной из башенок бывшего собора. Так что по полу, настеленному на обструганные брёвна, закрепленные на стропилах, он ступал очень осторожно, боясь провалиться.
Палаты располагались в бывших кельях, столовая – в трапезной. В одном из корпусов – мастерские для тех пациентов, кто мог работать. Аптекарский огород не тронули, видимо, кто-то башковитый догадался, какую пользу можно из него извлечь. В бывшей маленькой церковке – одиночные палаты для буйных, которыми и предстояло заниматься Погорельскому.
Профессор ещё не успел разобрать карты больных, когда симпатичная медсестра Аллочка доложила о прибытии нового пациента.
– Чуть жену топором не зарубил, – тараторила Аллочка, пока они вместе шли через двор к бывшей маленькой церковке.
– Предтеченская, – вдруг сказал Погорельский.
– Что? – Аллочка глазела на него, хлопая длинными ресницами.
– Бывшая Предтеченская церковь. Еле вспомнил название.
– Да, вроде того. Так вот, – снова затараторила Аллочка, – он напился вчера, сегодня опохмелиться надо, а то как на работу-то идти? А жена бутылку спрятала, представляете? Вот он за ней и гонялся.
– Милицию-то не вызывали?
– Как же не вызывали. Они его к нам и доставили. Он в камере на стены кидаться начал.
В палате с зарешеченным окном стояла одинокая железная койка, привинченная к полу. На койке лежал человек, туго перевязанный ремнями.
– Добрый день… Савушкин. – Погорельский пробежал взглядом по медкарте.
– Здрасьте, – прохрипел Савушкин.
– Как вы себя чувствуете?
– Пить охота.
– Это хорошо. Аллочка, принесите воды.
Аллочка скрылась за дверью. Когда она вернулась со стаканом, Савушкин уже не был пристёгнут, он сидел на койке и смотрел в пол.
– Вот видите, и ничего страшного, – сказал Погорельский, передавая стакан пациенту. – Мы вас немножко подлечим и отпустим.
Погорельский назначил Савушкину лечение и отправился на обход. В конце дня он наконец-то поднялся на третий этаж бывшего собора. Оттуда через люк выбрался в маленькое помещение с низким потолком. Из этой комнатки можно было попасть в башенки на крыше когда-то собора, а ныне первого корпуса психиатрической больницы.
Две из пяти башенок использовались как кладовые, ещё в двух располагался маленький архив, но главный интерес представляла большая башня в центре. Вот здесь-то Погорельский и планировал разместить собственную научную лабораторию. Это право он вытребовал аж в министерстве. С его званиями и регалиями это оказалось не так уж и сложно. К тому же, именно ради этой башенки он оставил свою хорошо оборудованную лабораторию в институте.
Всего-то и нужно, что кушетка для пациента (это если нужно будет кого-то сюда притащить) да стол с аптечными весами. Смирительные рубашки и прочая терапия где-то там, внизу. Погорельский же рассчитывал на фармацевтику. Он выглянул в узенькое вертикальное оконце, но увидел только голубей на железной крыше да другую башню.
В одном Погорельский просчитался – начальство строго запретило приводить пациентов в башенку. Главный корпус, администрация. Другими словами, ленивый алкаш-главврач не желал терпеть психов у себя над головой. К счастью, этого и не требовалось. Лечение и так давало превосходные результаты. Пациенты Погорельского исцелялись и отправлялись домой один за другим.
По вечерам лучи солнца проникали сквозь узкие оконца и на короткое время расчерчивали лабораторию розовыми линиями. В один из таких солнечных осенних вечеров к Погорельскому постучалась Аллочка.
– Вы всё работаете? – спросила медсестра, плавно подходя к письменному столу.
– Всё работаю, – сказал Погорельский, не поднимая головы от своей писанины.
– Не устали? – Аллочка, опираясь рукой о столешницу, кокетливо изогнулась.
Банальность её заигрываний слегка раздражала.
– Немного, – сказал после паузы Погорельский.
– Может, чаю? – промурлыкала Аллочка.
Погорельский потёр виски. Как же достала его эта тупая курица. С другой стороны… А почему бы и нет?
– Не откажусь. – Погорельский поднял голову и одарил медсестру одной из своих обворожительных улыбок, перед которой не устояло с десяток лаборанток. И несколько дам рангом повыше, оказавшихся весьма полезными для продвижения по службе.
Утром Погорельский, оставив Аллочку посапывать на кровати (спасибо, хоть не храпела), вышел во двор. Хорошо быть профессором. Ему достался целый дом. Одному. Никаких соседей, как тогда, в детстве, когда их всей семьёй запихнули в вонючую…
Размышления прервал частый неровный стук.
– Чего надо? – Погорельский подошёл к деревянной калитке, которую кто-то отчаянно дёргал.
– Профессор Погорельский дома? – донеслось из-за забора.
– А в чём дело? – Погорельский отворил калитку, за которой стоял раскрасневшийся взъерошенный милиционер.
– Доброе утро, товарищ Погорельский. – Милиционер вытянулся и взял под козырёк. – Мне поручено привести вас в отделение.
– Это ещё зачем?
– Иван Савич Савушкин был вашим пациентом? – спросил милиционер.
– Да, а что случилось?
– Зарубил всю семью топором, – понизив голос и оглянувшись, сказал милиционер. – Нужны ваши свидетельские показания.
– Вот оно что, – шёпотом проговорил Погорельский. – Я сейчас.
Растолкав Аллочку и объяснив ей, как уйти огородами, Погорельский наскоро оделся. Его посадили в машину, которая покатила по мощёным городским улочкам.
– Скажите, нельзя ли… словом… заехать туда, где…
– Не положено.
– Ну, пожалуйста.
– Никак нет, – отрезал милиционер.
Погорельский поник. Его привели в душный кабинет, одну из комнат бывшего купеческого особняка. Следователь не понимал и половины того, что говорил профессор, так что приходилось разжёвывать, приводя простейшие примеры. В конце концов, Погорельскому это надоело, и он стал отделываться односложными простыми фразами, что значительно ускорило и упростило дело.
Из отделения стоило бы сразу отправиться на работу, но Погорельский решил повременить. Он примерно помнил адрес Савушкина и без труда нашёл нужную улицу. А определить дом оказалось и того проще – у двора до сих пор толпились зеваки, пересказывающие друг другу изрядно приукрашенную историю семейной ссоры, закончившейся кровавой драмой.
Зайдя за угол, Погорельский достал из рабочего портфеля запасной белый халат, который нёс на работу.
– Я доктор, – уверенно сказал Погорельский милиционеру, стоявшему у ворот.
– Ну… проходите. – Милиционер посторонился.
В доме копошилось несколько сотрудников милиции, и никто не обратил внимания на вошедшего человека в белом халате. Осторожно ступая, профессор обошёл комнаты бревенчатого дома. Видимо, Савушкин напал на своих домочадцев ночью, потому что все лежали на кроватях. На белых простынях расползлись огромные багровые пятна, не вызвавшие у Погорельского ни малейших эмоций.
Трое детей, один в люльке. В большой комнате, видимо, жена. Кровать за шторкой. Никакого беспорядка. Значит, Савушкин знал, что делал.
– А где сам…? – спросил Погорельский у одного из людей в форме.
– В сарае, – кивнул через плечо милиционер.
Погорельский вышел из дома и направился в дощатый сарай за огородом. Низкая квадратная дверь отворена, так что ящики и сваленные кое-как инструменты оказались вполне прилично освещены.
Савушкин лежал лицом вниз, скорчившись в бурой липкой луже. Одежда висела клочьями, на спине алели глубокие шрамы.
– Видать, кнутом лупили, а потом ещё и закололи, – сказал милиционер, ходивший около сарая.
Погорельский быстро отыскал взглядом кнут, валявшийся в шаге от тела.
– А почему решили, что это он сделал?
– Так соседка вышла поутру козу доить и увидела, как он в сарай шёл с топором. А с топора, говорит, кровь текла. Она милицию и вызвала.
Топор валялся тут же. Действительно, на лезвии мутно отсвечивали тёмно-красные пятна. Присев на корточки, Погорельский увидел разбитое лицо его бывшего пациента, на костяшках пальцев которого темнели ссадины.
Тихо и незаметно удалившись через калитку, Погорельский предоставил следствию разбираться в этом деле, которое сам он расщёлкал в два счёта.
Значит, что-то пошло не так, совсем не так. Автобус еле тащился. Внутри, в спёртой духоте сильно пахло бензином, так что от подпрыгивания на ухабах начинало тошнить.
Вывалившись наконец из автобуса, Погорельский почти побежал к больнице. Он, конечно, старался держаться невозмутимо и шагать как можно непринуждённей, чтобы не привлекать лишнего внимания, но внутри всё клокотало, и сохранять хоть какое-то спокойствие становилось всё труднее.
Во время обхода Погорельский лишь рассеяно слушал пациентов, механически пролистывая карты, а сам блуждал взглядом по сторонам, торопясь побыстрее оказаться в своей башенке на крыше. Закончив обход, профессор практически ворвался в главный корпус и тут же чуть не налетел с разбега на леса, перекрывшие вход.
– Да тут штукатурка обвалилась, – пробурчал завхоз, увидев застывшего доктора. – Вона чего…
Погорельский осторожно вышел из-под лесов и обернулся. Над входом непостижимым образом обвалилась штукатурка, открыв порядочное «окно». Со стены бывшего храма на главное помещение лечебницы смотрел Спаситель, восседавший на троне. Вокруг собрались фигуры в цветных балахонах с круглыми жёлтыми нимбами, повсюду распростёрлись разноцветные крылья. С одной стороны молитвенно склоняли головы люди в белых одеяниях, с другой разверзлось огненное озеро, куда с искажёнными лицами падали исковерканные тёмные человечки. Почему-то именно этот фрагмент заинтересовал Погорельского. Он подошёл ближе и смог рассмотреть ещё и рогато-хвостатых существ, которые вилами и палками топили угодивших в огненное озеро.
Рабочие в заляпанных краской комбинезонах разводили в старых жестяных вёдрах какую-то едко пахнущую густую жижу.
– Страшный суд.
Погорельский обернулся. Одна из коллег-психиатров, имени которой профессор не потрудился запомнить, бледная и сутулая, неслышно оказалась рядом.
– Страшный суд, – повторила она бесцветным голосом. – День гнева, Dies Irae по латыни.
– Великолепно, – буркнул Погорельский и, резко развернувшись, припустил по шаткой лесенке наверх.
Прибежав в башенку, он трясущимися руками отпер замочек ящика, достал папку с расчётами, мельком просмотрел несколько страниц, вырвал их, скомкал и бросил в такое же жестяное ведро, что были у рабочих.
– День гнева, – яростно бубнил Погорельский, чиркая спичкой. Изо рта потекла жидкая слюна, портя белоснежный халат, пальцы не гнулись, так что лишь четвёртая спичка не сломалась и зажглась. Бумага зашлась пламенем. Почти как на фреске. Воспоминание об этой картине вызвало внутри вспышку, которая грозила вырваться наружу.
Погорельский плохо слушающимися руками насыпал дозу порошка в прямо рот и запил водой из хрустального графина. Постепенно снялось напряжение, пульс пришёл в норму, багровые пятна перед глазами исчезли.
Открыть окно не получалось, полукруглые витражи в бывшей монастырской церкви не предназначались для проветривания, так что лабораторию быстро заполнил густой удушливый дым от бумаги, тлевшей в ведре.
Делая медленные выдохи, Погорельский начал мерить шагами кабинетик. От дыма першило в горле, хотелось надрывно кашлять.
Значит, серия опытов насмарку. Придётся что-то менять, пересмотреть пропорции. Начать, пожалуй, стоит с…
– Профессор, профессор! – В дверь заколотил маленький кулачок Аллочки.
– Ну, что ещё?! – Погорельский рывком открыл дверь.
Увидев лицо профессора, Аллочка побледнела и даже чуть присела. Она, видимо, напрочь забыла, зачем пришла.
– Ну?! – ещё более грозно повторил Погорельский.
– Там… там… – Аллочка молча открывала рот, расширенными глазами глядя на доктора.
– Что?! – рявкнул Погорельский, чувствуя, как внутри разгорается пламя. А ведь своё лекарство он уже выпил.
– Там Козелькин…
– Где?!
– Внизу, – прохрипела Аллочка.
Отшвырнув медсестру, Погорельский закрыл дверь на замок (хоть этого не забыл сделать) и побежал по лестнице вниз. На первом этаже собрались люди. Пробравшись через толпу, Погорельский оказался посреди небольшого полукруглого пространства, образовавшегося у лесов. Все глазели вверх, туда, где на одном из мосточков пациент Козелькин, в пижаме, громко крича, скрёб ногтями фреску.
– Где санитары? – спросил Погорельский.
– Вона, – сказал кто-то стоявший рядом. – Он их скинул…
Слева от лесов сидел санитар и держался за голову, которую забинтовывала медсестра, опасливо поглядывающая наверх. Второй лежал на полу, свернувшись калачиком.
– День гнева, – процедил Погорельский и направился к лесам.
– Доктор, стойте! – донеслось из-за спины, потом были ещё какие-то голоса, но Погорельский их уже не слышал. Багровое марево заполнило всё вокруг, в ушах стучало, руки сами схватили и смяли что-то мягкое, под ногами шаталось, потом какие-то щипки со всех сторон, что-то мешало двигаться, укол… потихоньку всё погасло.
Постепенно темнота рассеялась и уступила место серому блёклому свету, пробивавшемуся сквозь зарешёченное окно. Погорельский попытался пошевелиться и не смог. Руки и ноги оказались привязаны к железной койке. Удалось только поднять голову. Ага, палата в одном из корпусов. Как раз его отделение. Для буйных.
Погорельский опустил затылок на жёсткую комковатую подушку. Он всю жизнь этого боялся. Оказаться вот так пристёгнутым к железной койке. Попробовать… Нет, ремни слишком крепкие. Придётся ждать.
Время текло удушливо медленно, как будто само пространство загустело, как сладкий сироп. Наконец дверь открылась, и вошёл профессор Иванов, маленький и согнутый. Именно на него и рассчитывал Погорельский.
Иванов сел на табурет у койки своего бывшего коллеги.
– Нда-а, – протянул Иванов. – Устроили вы, однако, переполох.
Погорельский молчал. Расходовать энергию на крик не имело смысла.
– А ваши записи… Нда-а.
Вызвать огонёк внутри намеренно оказалось куда сложнее, чем предполагал Погорельский. Ну не было у него никаких эмоций по отношению к этому старому грибу. А к чему были? Даже не слушая скрипучий голос Иванова, Погорельский отчаянно искал повод. Но почему-то не находил. Видимо, слишком большую дозу релаксанта ему ввели. Время дорого, Иванов сейчас ничего не добьётся, встанет да уйдёт. И ещё транквилизаторов назначит. А там – пиши пропало.
Ничего не шло на ум. Только эта фреска со Страшным судом. И почему-то только белые фигуры да разноцветные крылья.
– Не выжил Козелькин-то, – проскрипел Иванов.
Козелькин. Гад. Всё из-за него. Да ещё Савушкин. Алкаш проклятый. Сам себя забил, испортил весь опыт…
Все они… Только и знают, что за воротник закладывать, жён колотят, за детьми гоняются, а потом лечи их… Вот она, вспышка. А теперь Погорельский пристёгнут к кровати, как какой-то псих… Ага, раздувается пожар-то. А всё из-за них, алкашей да дураков… вот оно, марево, стук в ушах, кулаки сжаты, всё тело как стальное…
Рывок, путы… всё в мареве, ещё рывок, лязг, чьи-то крики. Дверь с грохотом сорвалась с петель. Почему-то Погорельский увидел это как будто со стороны. Взмах, ещё взмах, силуэты с криками отлетают с дороги… зачем они вообще нужны? Кто дал им право быть?
Хруст, звон, визг, лязг… открытое пространство. Кто-то вопит… небо… красное, как кровь… громкие хлопки…
Открытое поле, просторное. Хочется лечь в траву и смотреть в небо, где плывут облака с подсвеченными краями. Вот так лежать бы в траве, как в детстве, и угадывать, на что они похожи.
Погорельский и не заметил, как от монастыря добежал до старого каменного моста, дугой соединяющего два берега быстроводной речушки, в этом месте, правда, довольно широкой. Остановился и задрал голову. Прямо над ним плыло большое золотое облако и много маленьких, белоснежных и пушистых. Как трон и фигуры на фреске.
Голоса становились всё ближе. Два резких сухих щелчка, и выгнувшись от толчка в спину, Погорельский раскинул руки и покачнулся. Небо такое чистое, а внизу река… и нет там огненного озера, только облака отражаются в воде да каменный мост с идеально круглой аркой…
– Держи его!
Милиционеры не успели. Погорельский, взмахнув руками, как крыльями, беззвучно крича, повалился назад. Раздался всплеск, брызги долетели даже до низеньких перил.
– Что теперь-то? – Один из милиционеров, что стрелял, поправил фуражку, рассматривая тёмные журчащие потоки.
– Придётся искать, – вздохнул другой.
Но тело профессора Погорельского так и не нашли. К ночи поиски прекратили. Об этом Аллочке рассказала подружка Наденька, санитарка. Её бабушка разливала пиво в палатке на перекрёстке, и поэтому знала всё обо всём, что творилось в городке и окрестностях.
На следующий день продавщицу пива доставили в больницу. Троим клиентам показалось, что пиво разбавлено, и они разломали ларёк. Бабушку Наденьки спасли от добивания проходившие мимо спортсмены. Они же, в свою очередь, чуть не забили любителей пива до смерти.
Когда тех троих везли в больницу, дорогу перебежала кошка. Водитель остановил машину и с бранью кинулся за животным. Кошка взлетела на дерево, и водитель полез за ней, но ветки не выдержали, и он свалился на землю, где его кочергой долго лупила хозяйка кошки. Когда сосед попытался её урезонить, досталось и ему. А потом его жена с криками огрела хозяйку кошки метлой.
На другой стороне улицы две школьницы сцепились из-за спора о стихах. Они царапали друг другу лица, вырывали волосы, потом кубарем скатились на дорогу, где их стал яростно тыкать граблями дворник. На него сзади налетела мамаша одной из школьниц. Она запрыгнула на дворника сзади, обхватила руками и ногами, и зубами вцепилась в ухо. Через секунду её за волосы оттащила дочка дворника. Она накрутила волосы женщины на кулак и била её головой о мостовую, пока на неё не налетел с кулаками почтальон, с которым она в субботу не пошла танцевать.
К вечеру в городе не осталось ни одного целого окна, по улицам тут и там валялись обрывки одежды и темнели пятна крови. После того, как секретарь местного Горисполкома откусил нос своему областному коллеге, в город ввели роту внутренних войск и объявили комендантский час. По улицам строем вышагивали вооружённые люди в защитной форме, а фигуры в противогазах что-то соскребали и собирали пинцетами в стеклянные банки частички волос, оторванных ушей и носов.
– Вот это да, – пробубнил профессор Предтеченский, глядя в микроскоп.
– А что там? – спросил человек в гражданском, спокойно меривший кабинет профессора шагами.
– В воде есть присутствие неизвестного вещества. – Предтеченский выпрямился и часто заморгал, потому что от долгого и напряжённого разглядыванья в микроскоп перед глазами поплыли пятна. Спокойные манеры чекиста раздражали, но таким людям не перечат, поэтому профессор проглотил клёкот возмущения и продолжил: – Судя по всему, что-то попало в питьевую воду и вызвало такое неадекватное поведение населения.
– Вы знали Погорельского? – после небольшой паузы спросил чекист.
– Да, – нехотя отозвался Предтеченский. – Способный учёный. Был. Лекарь, исцели себя сам … Его тело так и не нашли?
Чекист медлил с ответом. Потом вынул из кармана маленький пузырёк и поставил перед Предтеченским.
– Ага, – с энтузиазмом кивнул профессор. Он достал пипетку, капнул немного жидкости из пузырька на линзу и наклонился к микроскопу. – Кажется, совпадает. Чья это кровь?
– Погорельского. – Чекист убрал пузырёк в карман.
Глава 1. Фабрика ароматов
В этом доме постоянно что-то происходит. Поговаривают, он сам выбирает жильцов. Ерунда, конечно, но после некоторых событий поневоле задумаешься. Вот соседнюю квартиру, например, продают раз в полгода. И въезжают, как на подбор, самодовольные мажорки с женихами-пупсиками. Но почему-то подолгу там никто не задерживается.
Лика, стоя коленями на табуретке, упёрлась локтями в подоконник и высунулась из окна почти по пояс. Выдохнула в сырую весеннюю мглу струю дыма. Главное, чтобы тётя Маша не учуяла запаха, а то снова придётся выслушать лекцию о вреде курения. Тётка упрямо не желала уважать право внучатой племянницы на сигареты, только демонстративно открывала окна, размахивала мокрыми полотенцами, хмыкала, и ныла, что вся квартира пропахла дымом.
Хотя по сравнению с химической вонью, прочно пропитавшей воздух Добромыслова, сигаретный дым вообще не заметен. Собственно, именно едкий туман, пахнущий чем-то, напоминающим гуашь или чернила для принтера, и стал причиной еженедельных приездов Лики к тётке. Этим дрянным «амбре» окутало чуть ли не половину области, и имелись сведения, что источник отравы, от которой першило в горле и кружилась голова, прятался где-то в промзоне Добромыслова. А вот где именно, должно проясниться завтра.
Внизу мокро поблёскивала крыша иномарки. Её хозяин совсем обнаглел – сломал забор палисадника, выкорчевал кусты и стал загонять своё корыто прямо под окна. Ещё и цепь с замочком повесил на столбики выломанной секции забора. Хотя сам жил в соседнем доме. Так ему, видите ли, удобнее.
Тётя Маша, увидев сломанный забор, фыркая, что-то пробормотала о совести, которую не пришьёшь. Лика в ответ громогласно заявила, что подобным персонажам не совесть надо пришивать, я клеймо на лбу ставить. Чтобы сразу было понятно, что это подонок, и близко подходить к нему не стоит. А ещё можно не клеймо выжигать, а мишень рисовать.
