Путешествие к вратам мудрости

Мой отец, человек гордый, не стерпел бы унижения, но речь шла о Фолами, и он не собирался терять эту девушку. Если он не смог выкупить ее, тогда он применит силу. На поясе у него висел упрятанный в ножны килидж, его любимый клинок, передававшийся по наследству на протяжении трех поколений в нашей семье, и когда отец потянулся к клинку, на рукоятке сверкнул рубин. Слон Громада невозмутимо, равнодушно даже щелкнул пальцами, и от четырех углов комнаты отделились четверо стражей, целясь остриями обнаженных ятаганов в горло Марека.

– Вы надумали убить меня? – Слон Громада покачал головой, скорее жалея парня, чем гневаясь на него. – Люди получше вас пытались, друг мой. Люди получше вас попытаются снова. И возможно, однажды кто-нибудь из них достигнет своей цели. Но не вы. И не сегодня.

– Если не отдаете мне девушку, – сказал Марек, – тогда, по крайней мере, сразимся за нее. Выбор оружия за вами. А можно и голыми руками. Побьемся на кулачках.

– Не говорите ерунды, – ответил купец. – Зачем мне вступать в бой, который я заведомо проиграю? Вы молоды и сильны. Чего обо мне не скажешь.

– Тогда найдите себе замену, и либо он падет, либо я.

Слон Громада долго оглаживал свои множественные подбородки, размышляя. Наконец он кивнул:

– Полагаю, это меня позабавит, во всяком случае. Нынче стоит такая жара, что я не могу выйти из моего роскошного дома, где царит прохлада, и мне не хватает развлечений. Я принимаю ваш вызов, Марек из Каппадокии. Но выберу я на замену не одного, а четверых. Тех, что стоят сейчас перед вами. Если одолеете их всех, можете забирать девушку. Устраивает вас мое предложение?

Отец присмотрелся к стражам. Здоровяки как на подбор и наверняка умело орудуют своими мечами, но и Марек поднаторел в боевых искусствах, был опытным бойцом, к тому же ему было за что биться, а им нет.

– Вполне, – ответил он, выхватил килидж, крутанулся, не сходя с места, и вмиг снес башку первому из четверки.

Голова со стуком покатилась по полу прямиком к Слону Громаде, преградившему ей путь носком домашней туфли; Слон заливался смехом, восторгаясь шустростью моего отца, и хлопал в липкие ладоши, пока охранники, число которых сократилось до трех, пытались опомниться от потрясения.

Позднее один из слуг припомнил: все произошло так быстро, что голова под ступней Слона Громады в течение нескольких мгновений продолжала жить, ошарашенно вращая глазами, прежде чем дважды моргнуть и, широко распахнув веки, умереть. Марек стремительно приблизился к следующему стражу; отец мой был мужчиной крупным, но двигался с легкостью танцора и, предусмотрев потасовку, накануне ночью отточил свой килидж до предельной остроты; этим клинком он запросто снял голову второго стража, чтобы тут же переключиться на двух оставшихся. Один из них, тот, что помоложе, был жутко напуган, и рука его, державшая меч, дрогнула, когда Марек метнулся к нему. Юнец неуклюже подался назад и жалобно вскрикнул, когда килидж отца пронзил ему сердце, а Марек развернулся к последнему охраннику – этот сражался храбро, но был не чета сопернику и вскоре оказался прижатым к стенке, ощущая холодок лезвия, приставленного отцом к его шее.

– Я управился с тремя из них, – сказал Марек, оборачиваясь к Слону Громаде, внезапно побледневшему.

Возможно, купец занервничал: а не случится ли так, что спустя всего несколько секунд и он сам убавит в весе, лишившись собственной головы? Сбросив туфлю, Слон массировал пальцы на ноге, водя ими по волосам первой снесенной черепушки. – Если позволите, я помилую парня и заберу девушку, как было обещано.

– Я человек слова. – Купчина взгромоздился на ноги, что было непросто с его непомерной тучностью. – Девушка ваша, если сразите всех моих молодцов. Таково условие сделки, заключенной нами, и вы обязаны чтить договоренности, как чту их я.

Отец не тратил даром ни секунды, и, прежде чем страж обрел голос, чтобы взмолиться о пощаде, его плечи также освободились от груза.

Не заходя домой, не сменив заляпанную кровью одежду, Марек отправился к моему деду и предъявил права на невесту.

Примерно через месяц после того, как мой отец обезглавил все статуи в Каппадокии и снабдил торсы высеченными из мрамора ликами императора, произошли два примечательных события.

Во-первых, пророчество Фолами сбылось – Калигулу убили, а во-вторых, пропал я.

Хотя я был слишком мал, чтобы понимать важность того, о чем шел разговор в нашем доме, меня усадили рядом с братом и сестрой, и мы слушали, как Марек пересказывал слухи, распространявшиеся по всей империи, от Испании до Иудеи и от Германии до Карфагена.

– Он был на спектакле во дворце, играли какую-то дрянную пьесу, – рассказывал отец. – И в своей обычной пленительной манере Калигула высмеивал актеров и попутно издевался над сенаторами из своей свиты; сенаторы, все до единого, одним глазом смотрели на сцену, другим на императора, дабы не пропустить момент, когда он засмеется, чтобы рассмеяться вместе с ним, но не раньше и не позже. В перерыве между актами император объявил: в зависимости от того, что ему сегодня приготовят на обед, мясо или рыбу, половину сенаторов ближе к вечеру отволокут в Колизей, где бросят львам на съедение. «Все, кто сидит по левую руку от меня, – продолжил он, – умрут, если на обед подадут рыбу. Все, кто по правую руку, умрут, если подадут мясо». Затем он зашагал в свою личную столовую, ему не терпелось выяснить, что томится под крышками-колпаками; тут его и нагнал Кассий Херея из преторианской гвардии и пырнул в плечо. Калигула упал, и Херея, не дав ему подняться, медленно взрезал императорскую шею ржавым ножом.

– Что ж, – пожала плечами моя мать, – по всей видимости, не только статуи теряют голову.

Спустя несколько дней Фолами понесла на рынок испеченный ею хлеб, оставив меня на попечение брата, но перспектива просидеть полдня дома с малышом удручала Юная, зато возможность ослушаться мачехи весьма его взбодрила, и он помчался к своим дружкам. Когда Фолами вернулась с рынка, меня она не обнаружила, нигде.

Вскоре явился отец, и родители обошли всех соседей в поисках младшего сына, но безуспешно. Мать места себе не находила, и когда Юнай к вечеру вернулся домой, ни сном ни духом не ведая, что я пропал, отец, разъярившись, выпорол его, что было редкостью в нашем доме, ибо нас, детей, отец по большей части баловал и к рукоприкладству почти никогда не прибегал.

Поскольку Марек служил в римских войсках, возникло подозрение, что меня похитил кто-то из местных – либо подвергнутый наказанию по приказу прокуратора, либо жаждущий отомстить завоевателям его родной Каппадокии. Всех слывших преступниками вытаскивали на улицу и пытали, добиваясь правдивых ответов. Но если и были среди них знавшие, кто и почему меня забрал и где меня держат, они предпочли помалкивать.

События той недели остаются для меня загадкой. Я напрочь не помню, при каких обстоятельствах меня вернули домой, но, согласно семейной легенде, через семь дней после моего исчезновения Марека и Фолами разбудил громкий стук в дверь. Отворив дверь, они обнаружили меня – я сидел на земле и горько плакал. Сколько родители ни расспрашивали, я ничего не мог им сказать, то ли потому, что был запуган похитителем, то ли временно онемел от того, что со мной случилось, кто знает.

На следующий вечер меня осмотрел местный лекарь, не обнаруживший на моем теле ни малейших следов жестокого обращения. И, кажется, во время моего отсутствия я вдоволь питался и обо мне заботились. Все бы хорошо, если бы не одна необъяснимая странность: когда по дороге домой мы поравнялись со слепой женщиной, я начал изо всех сил рваться к ней, но мать, наученная горьким опытом, решительно отказывалась отпускать сынишку от себя хотя бы на полшага. И как ни рыдал я и ни вопил, уверяя, что эта убогая странница и есть моя семья, меня отвели в наш уютный дом к отцу, брату и сестре, а слепая, звали ее Тезерия, в одиночестве потопала дальше, не проронив ни слова, лишь тыча пальцем в небо – туда, где в наступившей тьме зажигались звезды.

Румыния

105 г. от Р. Х.

Несколькими годами позже среди ночи моя мать Флорина родила близнецов. Входя в этот мир, они орали в замешательстве, им вторила мать, вопившая от боли. Для ребенка моего возраста такая симфония звучала чересчур зловеще, и я почти не сомневался, что мать умрет. Сидел, дрожа от страха, зажав уши ладонями и даже не отваживаясь вообразить, что за будущее ждет мальчика, оставшегося без мамы, каковым я непременно окажусь еще до восхода солнца.

Это была ее пятая беременность, но, кроме меня, никто из детей не выжил. Флорина, трепетно относившаяся к материнству, твердо решила, что новорожденные – мальчик, нареченный Константином, и девочка по имени Наталия – обязательно выживут, и поэтому принялась обучать моего старшего брата, как управляться с нашим скромным молочным хозяйством, чтобы сама Флорина могла бы целиком посвятить себя заботам о младенцах, не нанося ущерба семейным доходам. Поначалу Юлиу отказался, полагая возню с коровами женской работой, но мой отец, жаждавший вырастить своих новых отпрысков, велел брату делать то, что ему говорят. Мариус от природы был человеком властным, никому из нас и в голову не приходило перечить ему, и тем не менее мой брат воспринял отцовский приказ как очередной повод для вражды с мачехой. Что бы она ни делала и сколько бы сердечности ни выказывала пасынку, Юлиу не мог примириться с ней.

Мы жили в городе под названием Каллатис, на берегу Черного моря, того самого, где некогда плавал на судах Ясон с аргонавтами в поисках золотого руна. Когда царь не посылал Мариуса сражаться с римлянами, угрожавшими вторгнуться на наши земли, отец просто рыбачил с лодки под видавшими виды парусами, что передавались по наследству от деда Мариуса к его отцу и теперь к нему. Юлиу предпочитал выходить в море с отцом, полагая это занятие более подобающим мужчине, чем то, которое ему пыталась навязать Флорина, и я его не осуждал. Отец не часто брал меня с собой в лодку, и каждый раз меня одинаково приводили в восторг и волны на море, и стаи рыб, которых мы ловили в течение дня. В нашем городе сыновья почти поголовно рыбачили с отцами, а потом сбывали на рынке осетров, угрей, сельдь, порою даже морского ангела[5], и все прекрасно понимали, что рано или поздно эти ребята возьмут дело в свои руки, когда их постаревшим отцам станет трудновато ходить под парусом. Но как бы я ни любил море, я понимал: отцовский промысел не моя стезя. Мир вокруг, верил я, способен дать мне куда больше, чем ежедневная ловля рыбы от зари до зари.

Ведь сколько я себя помнил, во мне всегда пульсировала творческая жилка, мне нравилось играть в одиночестве на песчаных дюнах или на пляже, где я собирал камушки, гальку и сооружал из них приятные глазу фигуры, а нарвав соцветия тростника, составлял из них узоры, сохранявшиеся лишь до возвращения Юлиу, – брат не уставал насмехаться над моими наивными художествами и одним пинком развеивал их по ветру. Но и сидя дома, я мог часами водить пальцем по пыли на полу, рисуя всякие картинки, и мысленным взором видел иные незнакомые миры и людей, с которыми я мечтал сблизиться. Меня охватывало смутное предчувствие, что однажды эти образы станут реальностью, судьба не позволит мне прозябать до преклонных лет в нашем городке и в конце концов я окажусь среди племен и обычаев, доселе абсолютно мне чуждых.

– Художник, не воин, – обронила однажды моя мать, глядя на мои напольные рисунки. На одном судно плыло по реке с матросами, вооруженными пилами. На другом мужчина и женщина стояли как вкопанные у колодца, напуганные диким зверем. На третьем не было ничего, кроме тюремной решетки. Отец, внимательно изучив мои творения, сердито тряхнул головой и сплюнул в огонь, горевший в очаге.

– Я выбью из него эту дурь, – проворчал он, но даже тогда, будучи ребенком, я знал, что отец не добьется своего.

Однако что меня завораживало более многого прочего, так это звезды. После захода солнца я ложился на траву и пристально, с упоением разглядывал созвездия в ночном небе, проводя воображаемые линии между вспыхнувшими звездочками и гадая, кто обитает – если, конечно, обитает – на этих светящихся конфигурациях. По ночам мне снилось, что я плыву по мерцающему небу путешественником во тьме, глядя на земной мир с орбиты, высоту которой я по малолетству не мог определить. А когда я заявил родителям, что со временем переселюсь на небо и буду жить среди звезд, они только рассмеялись в ответ: «Дурачок ты наш».

Близнецы заинтересовали меня сразу, со дня их появления на свет; закутанные в пеленки, они глядели на меня пристально, и любопытство было написано на их личиках. Наверное, оттого, что Юлиу не питал приязни ко мне, я вознамерился стать добрым братом малышам и вскоре сделался их защитником и покровителем. За это моя сестра Андреа обозлилась на меня и, снедаемая ревностью, она с упоением мучила близнецов. Естественно, моя мать радовалась, наблюдая, как ее сын печется о братике и сестренке, в отличие от отца – он находил мою заботливость ненормальной для мальчика, но возиться с малышами не запрещал. За несколько месяцев близнецы набрали вес, и мы более не сомневались: малыши справятся с опасностями первого года жизни; вскоре они превратились в крепеньких, шумных членов нашего семейства.

Туго пришлось Флорине – вскоре после рождения близнецов она заболела и слегла. Ее душераздирающие стоны приводили меня в ужас, напоминая о ночи, когда она рожала. Я боготворил свою мать и был убежден, что она опять на пороге смерти. Отец тоже испугался и вызвал лекаря, который из крапивы и разных кореньев приготовил для больной снадобье с мерзким запахом и велел ей лежать, не вставая, до тех пор, пока ее тело не излечится от тяжких испытаний многими беременностями. Дня через два-три лекарь снова навестил мать, и я подслушал его разговор с отцом: горячка утихла наконец, но боль оставалась настолько острой, что лицо матери посерело под стать глинобитным стенам в нашем скромном жилище.

– Должен тебя предупредить, Мариус, – сказал лекарь. – Если она опять понесет, и она, и ребенок умрут. Это наверняка. Не ложись с ней, разве что риск ее потерять тебя не смущает.

Отец сидел у очага, хмурился, размышляя.

– Она больше не может быть мне женой? – горестно спросил он, ибо Флорину он любил самозабвенно, и никого, более преданного своей жене, в нашей деревне не водилось.

– Отчего же, может, – ответил лекарь. – Но не в супружеской постели. Стряпать, наводить чистоту, латать одежду она не разучилась, эти женские обязанности ей по плечу, но удерживайся от близости с ней, если хочешь, чтобы она выжила. Ее чрево изрядно пострадало при рождении двух последних младенцев, еще одной такой напасти оно не выдержит. Просто треснет, яды попадут в кровь, и твоя Флорина умрет в страшных мучениях.

– Тогда я больше к ней не притронусь, – объявил отец, вставая, и решительно кивнул, словно заключая священный пакт со своим создателем. – Без прибавления потомства я обойдусь, но не без Флорины.

– Ты можешь иметь столько детей, сколько захочешь, – напомнил ему лекарь. – Но не со своей женой. Существуют и другие женщины. Нельзя лишать себя естественных мужских надобностей. В городах вокруг полно девушек в брачном возрасте, особенно с тех пор, как мы потеряли столько мужчин в сражениях с римлянами.

И тут я заметил искру, вспыхнувшую в глазах отца, лицо его порозовело, а шрам на левой щеке раскраснелся. Возможно, не заболей мать, он никогда бы не изменил ей, но в нынешней ненормальной ситуации, да еще с разрешения врачевателя… Это в корне меняло дело.

Притом что более всего на свете Мариус любил рыбачить, сидя в лодке, царю он был предан истово, и с тех пор, как император Траян привел свои легионы в Дакию, отец регулярно на протяжении многих лет воевал с римскими псами. Немало его друзей детства полегло в этих войнах, и отец проникся такой ненавистью к имперской державе, что когда наш царь Децебал[6] нарушил мирный договор и Траян в отместку наводнил войсками Дакию, вознамерившись прижать нас к ногтю, а заодно и преподать урок грядущим поколениям, Мариус, оставив лодку на попечение Юлиу, снова вступил в ряды царской армии и отправился в Сармизегетузу[7].

Накануне моя оправившаяся мать встала на ноги и, проводив отца, опять занялась изготовлением мягкого сыра и орехового масла на продажу соседям, но тоска, словно пеленой, окутала ее с головы до ног. Иногда я заставал мать беззвучно плачущей в постели, а ее ладони были прижаты к пустому животу. Болями она больше не страдала, но то обстоятельство, что отныне ей нельзя вынашивать детей, угнетало ее безмерно. И вероятно, она боялась утратить любовь своего обожаемого мужа – мысль, которую он бы решительно отмел и которая со временем оказалась предательски верной.

Тогда же мой брат подружился с рыбаком по имени Катурикс[8]. Двадцатилетний Катурикс годился Юлиу в старшие братья, но в своей семье он был младшим сыном, что лишало его надежды унаследовать отцовскую лодку. На пропитание он зарабатывал, снуя по побережью у Каллатиса, помогая захворавшим рыбакам либо тем, кому уже не хватало сил трудиться с утра до ночи. В отсутствие моего отца он работал в паре с Юлиу, каждое утро ребята садились в лодки, а к концу дня относили улов на рынок. Случалось, брат приглашал напарника поужинать у нас дома. Флорина не отказывалась угощать Катурикса – в конце концов, в наставшие для нашей семьи тяжелые времена он помогал нам, пусть и за оговоренную плату, – но сколь бы юн я ни был, я мог бы поклясться, что на уме у нового приятеля Юлиу не только еда.

Катурикс был красив, но совершенно иначе, чем мой отец. Мариус гордился своими светлыми кудрями почти как Нарцисс. Катурикс свои темные прямые волосы закручивал в узел на затылке. Отец был широкоплеч и мускулист; Катурикс в кости был поуже, но высок и строен, а на его предплечьях, подобно иссиня-голубым венам, проступали крепкие жилы. Как и у моего отца, его руки были руками рыбака с отметинами, оставленными веревками и лезвиями, с красными от ушибов костяшками и столь же алыми рябинками – следами крючков, то и дело впивавшихся в кожу. Я смотрел на этого харизматичного парня снизу вверх, завидуя Юлиу, проводившему с ним много времени на воде, и думая про себя: мне бы такого брата.

Понимай я, что такое флирт, я бы сообразил, что Катурикс флиртует с моей матерью, хотя не напрямую, но этак исподволь: нахваливает еду, приготовленную ею, ее платья, чистоту, в которой она содержит наш дом, и Флорине, изголодавшейся по вниманию с тех пор, как отец вернулся на воинскую службу, любезности Катурикса явно льстили. Вскоре он начал приносить ей маленькие подарки. Например, разноцветный камень, выброшенный на берег приливом. А то и бархатную подушку, приобретенную на рынке. Или засушенный цветок. И мое восхищение потихоньку превращалось в раздражение; когда Катурикс приходил к нам, я начинал злиться, сознавая, что мой отец не одобрил бы эти регулярные визиты.

И наоборот, Юлиу всячески потворствовал дружбе Флорины с его новым приятелем, изыскивая любую возможность оставить этих двоих наедине.

– Жена моего отца! – гаркнул Юлиу, усаживаясь за стол. Именно так он всегда обращался к моей матери, не позволяя ей забыть: если они и родня, то весьма дальняя. – Добавки Катуриксу сегодня на ужин! – не менее громко потребовал Юлиу и стукнул кулаками по столешнице, когда мы принялись за нашу постную еду. – У него тяжесть на сердце.

– Отчего же? – спросила Флорина, добавляя немного рису на тарелку гостя поверх куска соленой рыбы.

Я наблюдал за Катуриксом: он покосился на Флорину, и улыбка, пусть и сдержанная, заиграла на его губах. А когда он поймал ее взгляд, моя мать слегка покраснела.

– Девушка, которую он любит, не отвечает ему взаимностью, – сообщил Юлиу с нарочито горестным вздохом, и Катурикс посмотрел на него с укором.

– Верится с трудом, – сказала Флорина. – Что же это за девушка, если она воротит нос от Катурикса? Ей бы нужно радоваться обретению такого хорошего мужа.

– К алтарю он не рвется, – ухмыльнулся мой брат. – Его потребности куда приземленнее.

– Юлиу! – рассердилась мать, вульгарности она терпеть не могла.

– Я всего лишь говорю правду, – ответил брат.

– А ты сам, Катурикс, с той девушкой разговаривал? – спросила Флорина. – Поведал ли ей о том, что у тебя на сердце?

– Не осмелился.

– Но почему?

Он пожал плечами:

– Я бы не вынес отказа. Лучше отрезать себе уши, чем услыхать ее презрительное «нет».

– Но ведь ты не узнаешь, что она скажет, пока не спросишь, – парировала Флорина. – А вдруг она тоже питает к тебе чувства.

– Тут все непросто.

– Что значит «непросто»?

– Она замужем.

– О-ох. – Флорина покачала головой. – Тогда тебе стоит поискать где-нибудь в другом месте. В конце концов, женщина, бросившая мужа, не будет тебя достойна. Забудь ее, Катурикс, вот мой совет.

– Забыть самую красивую, самую ласковую, самую необычайную женщину, какую я когда-либо встречал? Все равно что попросить меня забыть свое имя.

Флорина оглядела нас всех, сидевших за столом, и улыбнулась. Думаю, ее привлекала возможность немножко посплетничать.

– Не скажешь нам, кто эта девушка? – спросила она, чуть подавшись вперед, и Катурикс помотал головой:

– Не могу.

– А ее муж? Он старый? Если так, то, может статься, природа вернет ей свободу много раньше, чем ты думаешь.

– Он не старый, – ответил Катурикс. – Но сейчас он в отъезде, играет в войну, поэтому, может статься, боги займут мою сторону и поразят его.

– Нельзя говорить такое!

– Если я вас обидел, беру свои слова обратно. Но он уже месяца три отсутствует и семье ни единой весточки не прислал. Бьется с римскими псами, если, конечно, его уже не заперли в клетку и не везут в Колизей, где ему прикажут драться со львами, откуда нам знать. Либо он уже мертв, мало ли что.

Флорина уставилась на него, и, к моему удивлению, добродушное выражение на ее лице сменилось насупленным, а затем гневным. Она поднялась и собрала со стола, стуча пустой посудой. Я не понял тогда, что ее так расстроило, но, вытерев столешницу, она объявила: Катуриксу пора домой и было бы весьма недурно, если бы впредь он ужинал отдельно от нас. Парень молча кивнул и ушел, свесив голову, но когда мой брат, вскочив со стула, последовал за ним, Флорина схватила его за предплечье и крепко стиснула пальцы.

– Твоих рук дело? – спросила она. – Хочешь нас поссорить?

– Ты о чем? – невинным тоном осведомился Юлиу. – Уж не вообразила ли ты… – Запрокинув голову, он расхохотался. – Жена моего отца, ты давно видела себя в зеркале? У тебя лицо серое, волосы жидкие, глаза подслеповатые. Не говоря уж о том, что ты бесплодна, как невспаханное поле. Неужто парень вроде Катурикса…

– Ты, Юлиу, всегда был на пакости горазд, – резко перебила она моего брата. – Я уверена, ты это подстроил. Если и впредь будешь гадить, Мариус об этом узнает.

Брат вырвал руку из ее цепких пальцев, а его смех сменился издевкой.

– Не тебе приказывать, что мне делать, а чего не делать в доме моего отца, – сказал он как отрезал. – Пока его нет, я здесь хозяин, и ты со своим отродьем находишься под моей защитой. Лучше бы тебе помнить об этом.

Три ночи спустя я лежал на матрасе рядом с постелью Флорины, по другую сторону от меня в люльке пыхтели спящие близнецы, и вдруг я услышал, как открывается входная дверь, и сноп света прокрался в комнату. Моя мать спала, но, разбуженная скрипом, села лицом к двери, чтобы разглядеть, кто побеспокоил нас в столь поздний час.

Как же я был потрясен, опознав Катурикса! Вот он, совершенно раздетый, шагает во тьме к постели моей матери, ступая неслышно, словно кот, и разбухший член ведет его прямиком к намеченной жертве.

– Откуда ты взялся? – прошипела Флорина, кутаясь в грубое пеньковое одеяло, служившее ей для обогрева по ночам. – Тебе здесь не место…

– Юлиу сказал, что я могу навестить тебя, – перебил ее Катурикс. – И передал мне твою записку.

– Записку? – изумилась мать.

– Да, ты пишешь, что мне следует прийти и возлечь с тобой сегодняшним вечером. Обещаю, никто никогда ничего не узнает.

Флорина вскочила и выбежала из комнаты, голый Катурикс устремился за ней. Они долго и громко препирались за дверью, и на следующее утро, когда я открыл глаза, мать лежала одна в постели, а Юлиу будто сквозь землю провалился.

Иран

152 г. от Р. Х.

Когда мой отец Марван вернулся из Армении, где он воевал против римлян, атмосфера в нашем доме заметно переменилась. Побывав в бесчисленных войнах, потеряв многих друзей, погибших страшной смертью, он явился домой вымотанным и вспыльчивым, чуть что переходил на крик, и даже на нас, детей, у него не хватало терпения. Громкий шум приводил отца в ярость, порою бешеную, и тогда он походил на богиню Иштар, ту, что насылает бури на Землю и подменяет воду в реках кровью.

Отчасти его дурное настроение можно было объяснить загадочным исчезновением моего брата Ованесса: с тех пор как брат пропал двумя годами ранее, мы не получали от него никаких известий. Слыхали только, что Ованесса видели у храма в Ктесифоне[9], – с обезьянкой на плече и тигренком на поводке он попрошайничал у прохожих. Но кое-кто утверждал, что мой брат добрался аж до Митридаткерта[10], где женился на девушке, происходившей по прямой линии от самого Аршака[11], и теперь живет в несказанной роскоши и великолепии. Ходили и другие слухи – якобы Ованесс вовсе не покидал нашей деревни, а был убит нашей мачехой Фабианой и сброшен в пустой колодец либо зарыт под полом одного из новых строений, что возвели в деревне рядом с нашим домом. Марван постоянно расспрашивал жену о том, что могло подтолкнуть его сына уйти из дома, но всякий раз она отвечала уклончиво.