Ярослав. Том 2. Князь… просто князь

Глава 5

861 год, 24–28 августа, Гнездо

Снова шел дождь.

И Ярослав снова сидел в своей старой усадьбе. Поближе к печи. Потому что ему было мерзко, душно и зябко.

Укутавшись, он вышел на боевую площадку башни. Чуть-чуть проветриться. Оттуда хорошо было видно рыбачка, что уныло греб веслами под этим мелким, изматывающим дождиком. А мрачные серые тучи тихо плыли где-то далеко в небе, беспрестанно протекая на людей этой прохладной жижей.

Ярослав поежился и чихнул. Нехорошо так чихнул.

– Проклятье… – тихо прошептал он, понимая, что его горло першит, а он, судя по всему, температурит. То ли продуло, то ли еще чего.

Он безумно не любил болеть в этой эпохе. Ведь антибиотиков или каких-нибудь противовирусных препаратов здесь не было. Антисептиков особых тоже. Вообще ничего толком не имелось. Поэтому он постоянно опасался воспаления легких или еще каких-то мерзостей.

Еще и Пелагея свою шарманку заладила. Он как заболевал, что случалось редко, она начинала его склонять к каким-то ритуалам. Лечебным, безусловно. В этот раз она даже попыталась что-то провести, из-за чего едва не получила по шее. В общем – поругались. И самочувствию это совсем не помогло. Ему стало намного хуже. Видимо, из-за того, что перенервничал.

Жар усиливался.

Хотелось раскрыться, но как только он скидывал лишнюю одежду, его начинал колотить озноб. Таким он и лежал – мокрым от пота и разгоряченным от температуры. Мерзко и отвратительно. Еще и в голове каша. Слабость. Хрипы.

Он уснул с огромным трудом. Под утро. Скорее, отключился от усталости, чем уснул.

Напоследок отгоняя не только языческих жрецов, но и не менее диких служителей христианства. Кассия шепотом говорила об отравлении, но Ярослав лишь отмахивался.

– Мама, у людей в этой эпохе нет ядов, которые могут спровоцировать простуду, – вяло бормотал он. – Да и через тысячу лет не появятся. Максимум – штамм какого-нибудь опасного вируса в высокой концентрации. Но откуда ему здесь взяться? Люди пока не умеют его получать… И еще очень долго не научатся…

Продолжал болтать он под выпученным от удивления взглядом мамы… и какого-то грека рядом. Потом она говорила про сглаз и порчу, но парень опять отмахивался. И так далее. Пока наконец не отключился, окончательно обессилев.

Казалось бы, уснул… но на самом деле провалился в беспамятство. Жар усилился. Начался бред и какие-то метания. И продлилось это дня два с гаком. Все это время ему грезились странные обрывки воспоминаний. Из его жизни. Да. Но настолько лихо выкрученные и странно слепленные, что ужас. Он пытался успокоить их. Вогнать в спокойное русло. Но получалось плохо. Они раз за разом вырывались из-под контроля. А главная беда – это то, что все постоянно крутилось. Такого чудовищного «вертолета» он не ловил никогда. Самые страшные пьянки таким ужасом не заканчивались.

Но вот наступило утро 28 августа 861 года, и Ярослав открыл глаза.

В комнате было душно. Ужасно душно. Буквально нечем дышать.

Вдали горела лампадка среди огарков свечей. Там же тлел фитилек вполне обычной уже для поселения глиняной фитильной лампы, работающей на древесном спирту. Видимо, ей пользовались. И это, кстати, неплохо объясняло духоту.

Он медленно откинул одеяло, придавленное сверху теплыми шкурами. Теплыми, но пованивающими слегка. Как, впрочем, и обычно. Вопросами выделки и дубления он почти не занимался, да и не знал ничего толком, кроме того, что в наростах на дубовых листьях есть дубильные вещества, как и в его коре. Но что со всем этим делать дальше – он был без понятия… это был не тот раздел химии, который его интересовал…

Ощущения во всем теле были странные.

Легкость и слабость. Легкий холодок на сплошь вспотевшем теле. Но в голове была ясность и хрипов не ощущалось. Ярослав специально вздохнул несколько раз поглубже, проверяя это. Воздух совершенно удушливый. То да. Но в помещении, где непрерывно жгли свечки да лампадки, иного быть и не могло. Особенно если оно маленькое и не проветривается.

Ноги держали не очень хорошо. Но он встал и попытался пройтись.

В уголке комнаты стояла церковная тумба. Однако вместо ожидаемой псалтыри там оказались исписанные листы бумаги и чернильница с перьями. Наш герой поворошил эти записи и обомлел.

– Они что, мой бред записывали? – тихо прошептал он, разглядывая эти бумаги. Тут даже фрагменты из «Колхозного панка» «Сектора Газа» имелся… и целый припев из «Ночи перед Рождеством» от того же исполнителя. Да и вообще много всего другого, преимущественно на русском языке XXI века, довольно сильно отличавшегося от древнерусского IX века. Не столько грамматически и семантически, сколько по звучанию. Ведь падение редуцированных гласных еще не произошло, как и прочих процессов трансформации, характерных для более поздних эпох. Поэтому для неподготовленного человека вполне обычные слова, существовавшие и в XXI веке примерно в том же виде, были бы малоузнаваемы. Та же насквозь посконно-исконная «русь» звучала в те времена как «руосе». Примерно. Потому что последняя гласная была сверхкраткая и произносилась в виде призвука. То есть потребовалось бы весьма немало усилий, чтобы это слово опознать. Да и то – больше налегая на контекст, который сплошь состоял из таких вот неожиданностей. Но, с горем пополам, при определенном желании разобрать можно было бы. И это – нам. Для автохтонных носителей древнерусского языка в IX веке подобная речь Ярослава была совершенной тарабарщиной. Тем более для тех, для кого восточный извод общеславянского языка не был родным…

Он бредил преимущественно на русском, но не значит, что только на нем. Судя по записям, он активно озвучивал фразы на самых разных языках. Даже что-то на японском мелькнуло. Не все из этих языков Ярослав знал. Ну так и что? Кое-какие фразы он мог знать и так. Поэтому в целом его речевой поток был удивительным бредом для местных. Точнее, даже не бредом, а речью на незнакомом языке. Совсем незнакомом, хотя какие-то отдельные фрагменты и слова должны были быть им понятны или как-то созвучны с чем-то знакомым.

Тихие шаги за стеной.

Ярослав замер. Тихо смочил пальцы слюной и потушил сначала светильник, а потом и лампадку. Из-за чего помещение погрузилось в густую полутьму. Какой-то свет пробивался только из крохотного духового окошка, прикрытого почти полностью.

Скрипнула дверь.

Вошел какой-то мужичок в рясе с небольшой пачкой чистой бумаги.

Наш герой прямо скривился от раздражения.

Он эту бумагу вырабатывал кустарным образом[17]. И каждый лист был наперечет. Потому что шел для дела. В первую очередь для дневниковых и рабочих записей. А тут такое баловство. Дневник тоже может показаться баловством, но не в ситуации с Ярославом, который старался фиксировать как можно больше деталей и нюансов, чтобы потом их обдумать и попытаться выделить тренды в происходящем. Он бы без этих дневников точно запутался в особенностях взаимоотношений между всеми этими многочисленными людьми в городище и племени. На каждого ведь более-менее значимого там была характеристика. Считай, не дневник, а зародыш работы особиста с опорой на открытые источники… А тут переводить ценнейшую бумагу на записи всяких бредней…

– Ох ты Господи! – тихо прошептал этот человек в рясе на греческом и перекрестился, невольно отпустив дверь и оказавшись в густом полумраке. Ведь он заметил совершенно пустую постель и потухшую лампадку.

– Бог тебе здесь не поможет… – тихо произнес раздраженный Ярослав, скользнув вдоль стены и зажав ему рот рукой. На греческом сказал. Чисто. Правильно. И очень удачно.

Бедный деятель в рясе отчаянно закричал, несколько раз дернулся и начал оседать на пол. И сразу же зажурчало, запахнув характерно.

Ярослав раздраженно отпихнул малахольного, отчего тот рухнул на тесаные доски, и, подняв ценную чистую бумагу, положил ее к записям. Чтобы растекающейся лужей мочи не подпортило.

Крик был приглушен, но его все равно услышали. Как и звук падающего тела. Поэтому, когда Ярослав открыл дверь, у нее уже находились пара дружинников и Кассия.

– Что это за малахольный?

– Кто?

– Этот. Слабый духом. Чуть что – в беспамятство. И зачем вы бумагу переводите на всякие глупости?

– Сынок, ты себя хорошо чувствуешь? – с участием спросила Кассия, хотя в ее голосе чувствовался какой-то подвох. Неуверенность, что ли. Да и дружинники смотрели на Ярослава странно. Кстати, дружинники были из греков, что ему оставили. Мама явно не доверяла остальным.

– Что случилось? – раздраженно спросил он.

– Ты… ты ведь себя хорошо чувствуешь?

– Хочу до уборной и поесть. А еще уже подышать воздухом. Кто вообще додумался в таком маленьком помещении столько свечей жечь? Вы меня прокоптить хотели?

– Сынок… – тихо произнесла Кассия. – А где твой крест?

– Крест? – удивился Ярослав и посмотрел на свою грудь. – Нет. Странно.

Она медленно подошла и неуверенной рукой перекрестила нашего героя. Он чуть наклонился к ней и голосом заговорщика спросил:

– Дымлюсь?

– Ты шутишь?!

– А ты?

– Я?

– Кто догадался записывать тот бред, что я в беспамятстве болтал? Зачем вы на это ценную бумагу переводили? Я каждый лист берегу, а вы на глупости сколько их перевели!

– Ты так странно говорил…

– Я ядреный как кабан, у меня есть мой баян, я на нем панк-рок пи**ню, не найти во мне изъян? – произнес на современном русском языке Ярослав.

– Да-да. Очень похоже. Что это?

– Грубоватые стихи.

– Твои? На каком это языке?

– На этом языке еще никто не говорит.

– Что? Я не понимаю.

– А и не нужно. Вот сюда, – постучал он себя по голове, – лезть не нужно. Это может быть опасно.

Кассия промолчала, подозрительно скосившись на сына.

Пауза затягивалась.

– Так это правда?

– Что именно?

– Мне шепнули, что тебя воспитывали атланты.

– Я не хочу об этом говорить.

– Но ты мой сын!

– Поэтому и не хочу. Ты слишком любопытна и будешь задавать много вопросов. Вряд ли чего-то поймешь и, очень может быть, потеряешь веру. Ты хочешь потерять веру? Не думаю.

– А ты разве не веришь в Бога?

– Конечно, верю, – после небольшой паузы соврал Ярослав. – Но потому и знаю, насколько тяжело тебе будет принять многие мои слова. Все будет совсем не так, как ты привыкла слышать и видеть. Мир перевернется с ног на уши, но многие непознаваемые ранее вещи станут обычными.

– Я справлюсь, – нервно произнесла Кассия.

– Не уверен. Подумай, готова ли ты принять, что человек в современном его виде появился более чем сто пятьдесят тысяч лет назад[18].

– Но этого не может быть! – воскликнул один из священников, что стоял с ней рядом. – Мир сотворен шесть тысяч триста шестьдесят девять лет назад!

– И кто тебе это сказал? – спросил Ярослав с усмешкой. – Такой же неуч, как и ты?

– ЧТО?! – вскинулся священник, но Кассия его остановила жестом руки, и он безропотно подчинился.

– Эта планета, – топнул Ярослав ногой, – появилась более чем четыре миллиарда лет назад. Ты знаешь, что такое миллиард? Нет. Это тысячу раз по миллиону. Что такое миллион, тоже не понимаешь? Это тысяча раз по тысячи. Удивлен? Видел когда-нибудь древние кости, которые превратились в камни? Это древние животные, некоторым из которых может быть десятки миллионов лет или даже много больше. А вот так завитые каменные раковины видел? Это аммониты. Они жили порядка трехсот-четырехсот миллионов лет назад.

– Но… как же быть с Бытием? Ты отрицаешь эти откровения?

– А ты считаешь, что дикий пастух может понять слова Бога? Бог безгранично более совершенен, чем любой из Святых Отцов. И слова его, даже сказанные лично, вряд ли будут поняты ими в полном объеме и правильно. Бытие – это «шепот звезд», пропущенный через голову обычного свинопаса. Что понял, в силу своего скудоумия, то и пересказал людям. Свинопас – это образ, аллегория. По сравнению с другими людьми он был выдающегося ума. Но даже его одаренность – ничто перед Всевышним. Или ты станешь это отрицать? И горделиво ставить Святых Отцов в один ряд с Богом?

– Нет… нет…

– В Бытие описано творение как идея. Но кто тебе сказал, что день Бога и день просто человека одинаков?

– Я… я не знаю… – покачал священник головой.

– Вот я и говорю – не надо морочить себе головы. ВАМ это знать – не надо.

– Я понимаю, – осторожно сказала Кассия, подозрительно смотря на сына.

– Записи – сжечь. А мне немедленно нужно приготовить баню и убраться там, – махнул он через плечо на комнату, из которой вышел. – Может, и крестик найдется.

Крестик нашелся. Очень странно нашелся. Вот не было ничего на полу. И вот он появился. Словно тот, кто пытался украсть его, – передумал.

Ярослав же попарился, подышал свежим воздухом, покушал плотно и пошел спать. Но уже нормально. И в другой комнате. Строго-настрого запретив жечь в его помещении всякие лампады и свечи.

Хорошо помылся. С мылом. Не ароматным, а, считай, хозяйственным. Но все равно – было очень приятно до скрипа отдраить буквально пропитанное потом и жировыми выделениями тело.

Мыло… бумага… Совершенно ведь не типичные для эпохи артефакты. Но они имелись у Ярослава под рукой, пусть и едва ли не в штучном объеме. Ради чего рядом с Гнездом имелись небольшие «островки» маленьких приспособлений для выделки того или иного продукта.

Например, он построил довольно крупную керамическую печь для пережигания лиственных пород древесины без доступа воздуха. Из нее он получал древесный уголь, древесный спирт и деготь. В другой подобной печи он пережигал хвойные породы.

При этом с древесины лиственных пород бралось лыко, из которой делалась бумага. Зола тоже не выбрасывалась. Из нее в большом керамическом чане выпаривали карбонат – натриевый и калиевый, разделяя их по принципу гигроскопичности[19]. Важнейшее сырье!

А чуть вдали, в маленькой керамической печке, считай, перегонном кубе, из березового дегтя отгонялись самые легкие фракции, которые после осаждения оказывались неплохим антисептиком – карболовым маслом. При этом деготь после такой выгонки своих качеств практически не терял и отлично продавался. В другой небольшой керамической печи перегоняли смолу хвойных пород, получая скипидар и канифоль…

В общем – зачатки совершенно кустарной химической промышленности были налицо. Одна беда – Ярослав вспоминал все эти «игрушки» с огромным трудом. Не его профиль. Да и времени на эксперименты почти не было. Поэтому он толком развернуться и не мог. О чем сожалел, ведь продукты химической технологии в эти годы были если не на вес золота, то уж точно продавались не хуже хорошего металла…

Глава 6

861 год, 4 октября, Гнездо

В начале сентября прибыли рекруты. Их заселили в казармы. Предварительно, конечно, подвергнув санитарной обработке. То есть отмыв в нормальной бане, построенной за периметром стен каструма. Общественной. Ярослав всех, кто на него, так или иначе, работал, туда регулярно загонял. Раз в неделю уж точно. Значит, их отмыли. А потом и обрили, тщательно осмотрев в плане всякого рода живностей. Одежду же их, весьма и весьма убогую, просто долго кипятили в чане с водой. Запускать в казармы блох, клопов и прочих паразитов хотелось меньше всего. По крайней мере, сразу.

Привели их, значит, в порядок. Построили на центральном плаце каструма. И Ярослав их смог осмотреть. От увиденного в голову лезли только самые дурные мысли. «Сено-солома» в чистом виде. Стоят такие: в глазах блеск, в носах сопли. И вид, что называется, лихой и придурковатый. Видимо, от племени отрывали самых «ценных» представителей. Тех, кого не жалко.

И да – такие дохлые, что не пересказать. Не «бухенвальдские крепыши», конечно. Но они явно к ним приближались. Одно радовало – выставило их племя побольше обещанного. Не сто двадцать одно лицо, а почти две сотни – сто девяносто два. Видимо, предложение расселять отказавшихся от выставления рекрутов по окраинам многих мотивировало передумать.

Дезинфицировали их, прогнав через санитарную обработку. Заселили. И начали гонять. Первый день – строевая подготовка. Второй – полоса препятствий. Третий – марш-бросок. Четвертый – хозяйственные работы. И так по кругу. До полного изнеможения. Чтобы вечером они, приняв холодный душ, просто падали и вырубались.

Кормили их хорошо. По сравнению с тем, что было раньше, так и вообще – от пуза. Трехразовый прием пищи по расписанию. Каждый раз – горячее. Обычно кулеш[20] из какой-то крупы с салом. Утром к нему добавлялся небольшой кусок мяса или рыбы. В основном, конечно, рыбы, который с Днепра удалось хорошо «поднимать». Иногда все разбавлялось другими блюдами, но не часто. Плюс – каждый прием пищи травяной отвар с добавлением в него сушеных ягод, а по утрам еще и самой малости меда.

Многие окрестные племена откликнулись на желание подзаработать. Точнее, на рефлексы Ярослава – что ему не хватит продовольствия. Поэтому везли и рыбу, которую ловили больше обычного, и зверя били, и ягоды собирали, и орехи, и мед, и грибы. Наш герой прекрасно понимал, что подобные поставки слишком ненадежны. В любой момент все может либо кончиться, либо прекратиться по целой прорве причин. Поэтому солил и сушил все, что можно, запасая впрок.

Плата была обычной и весьма желанной. Кованый топорик или хороший нож. Их отрывали с руками. Да даже просто за прутик хорошего железа – уже готовы были много чего привезти и в приличном объеме. И стоило это «железо» по местным меркам очень прилично. Так что объемов производства в его «персидских печах» вполне хватало. И не только на закупку продовольствия, но и для иных целей. Ту же крапиву на волокна скупал или лен. Древесину. Смолу. И прочее.

Кроме хорошего регулярного питания и серьезной систематической нагрузки среди рекрутов насаждалась достаточно жесткая дисциплина и субординация. Ни о каком гуманизме в эти времена и думать не стоило, поэтому наказания были довольно суровыми по меркам XXI века. Так, за большинство проступков виновник получал либо индивидуальную порку, либо коллективную, то есть сразу выдаваемую всему его десятку. И пороли розгами провинившихся их же коллеги – рекруты. Чтобы было не обидно. И не при стечении народа, а внутри своего коллектива.

А вот военных упражнений Ярослав не проводил. Нечем было. Ни оружия, ни доспехов в таком количестве у него не имелось. Ситуация усугублялась еще и тем, что со снаряжением для ополчения тоже нужно было что-то делать. Те эрзац-шлемы оказались слишком тонкими и очень плохо держали удар, и их требовалось срочно заменять. А щиты, которые имелись в арсенале, по опыту эксплуатации оказались слишком тяжелые. Да, для хорошо натренированных бойцов они были бы интересным выбором. Но в целом для «средней температуры по больнице» их требовалось как-то облегчить. Особенно для этих пареньков четырнадцати-шестнадцати лет, которые их сейчас даже удержать не могли в руках более десяти минут.

Поломав голову еще самой весной, Ярослав вспомнил о том, что в Японии была очень интересная технология, позволяющая получать так называемую деревянную бумагу. То есть очень тонкие полосы древесины – считай, шпона, толщиной в две-три десятые миллиметра. И делалась эта «бумага» до крайности просто – снимаясь хорошо налаженным рубанком с бруска. Никакого распаривания. Никакой лишней возни. Просто правильный кусок дерева и хороший, толково настроенный рубанок.

Само это воспоминание не стоило бы дорого, если бы наш герой с горем пополам не сумел воспроизвести бакелит. Плохонький, но бакелит, который открыл доступ ему к совершенно уникальной для эпохи технологии. Хотя вспомнить обрывки старых рассказов и повторить их на практике удалось очень не сразу.

По своей сути, бакелит – это смесь формальдегида и карболового масла[21] в присутствии крошечного количества катализатора, например купоросного масла, как в те годы называли слабый раствор серной кислоты. Карболовое масло он и так, в качестве антисептика, отгонял из березового дегтя. А формальдегид получался после пропускания древесного спирта через керамическую трубку с расположенным внутри катализатором – спиралькой из серебряной проволоки. Нужная температура контролировалась через кусочек железа, прикрепленный к трубке, – его цвет должен быть темно-красный. В общем – все просто и доступно даже во времена Античности. Другой вопрос, сколько Ярослав насиловал свой мозг, чтобы вспомнить это. И сколько опытов провел, изведя ценного сырья и топлива.

С помощью этого бакелита и деревянной бумаги Ярослав и начал выкручиваться из ситуации. Применив технологию монокока. Из полос деревянной бумаги с помощью бакелита выклеивался типовой щит и шлем. Щит овальный, слегка выгнутый. В центре – компактный стальной умбон для кулачного хвата. Этакий облегченный аналог раннего римского скутума. Шлем сделан по мотивам японской дзингазы.

Полосы деревянной бумаги промазывали горячим бакелитом. Укладывали на смазанную жиром форму. Формовали нужную форму и количество слоев. Зажимали в деревянных тисках, отжимая лишний лак, и в таком виде высушивали. Покрывали еще одним слоем бакелита. И только после этого несли в специальную «погребальную камеру», где «коптили» около трех-четырех часов.

Камера была проста и сложна одновременно.

На крутом берегу Днепра Ярослав вырыл канавку почти до уровня воды. Из керамических кирпичей выложил там камеру цилиндрической формы. Со стенкой в шесть кирпичей. Окружив этот «цилиндр» подушкой из трамбованного песка, пролитого раствором гашеной извести. И завалив сверху камнями и землей. Хорошим таким слоем.

Торцы этого кирпичного «цилиндра» были серьезно укреплены дополнительной кладкой, особенно тот, что был обращен наружу. Там не только кладка дополнительная имелась, но и бревна, усиливающие упругость конструкции. А под камерой имелось несколько узких, в полкирпича, дымоходов для прогрева.

Распашная двустворчатая дверь-заглушка была выполнена из дерева и окована для пущей прочности. Открывалась она внутрь и имела конусное сечение. То есть растущее давление только сильнее придавливало ее к кладке. Рядом с дверью в кладку была вделана толстая медная трубка с примитивным весовым предохранителем. В верхнее расширение трубки укладывалось столько шариков свинца, сколько давления требовалось получить[22]. Если его был избыток, то шарики поднимались и излишек стравливался. При этом загрузка топлива в печь производилась сбоку, чтобы взрывная волна, в случае чего, ушла в сторону.

Камера получилась не очень большой, но вполне достаточной, с рабочим пространством порядка метра в диаметре и четырех в длину. Достроили ее только в конце сентября. И только-только начали использовать, позволяя бакелиту шлемов и щитов нормально полимеризироваться.

Для укрепления кромки щитов прокладывали тонкий канат, скрученный из грубых волокон крапивы, а сверху он обшивался сыромятной кожей. В шлеме также использовался канат, только заметно толще и вставляясь внутрь, где он выступал в роли подшлемника, удаляя голову от поля шлема на три и более сантиметров. Кроме того, шлем был оборудован Y-образным подбородочным ремнем с четырьмя точками крепления, надежно удерживающий это изделие на голове.

Да, такие шлемы выходили хуже стальных изделий. Но, несмотря на мороку, получалось все дешево, сердито и очень, очень быстро. Шлемы можно было выпекать хоть по сотне в день. При этом нагрузка на немногочисленных и очень ценных кузнецов получилась скромной.

Конечно, такой шлем выступал чуть ли не одноразовым и после использования в бою нуждался в замене. Если по нему постучали крепко. Скорее всего. Хоть и не факт. Однако первые несколько ударов он держал намного лучше тех из тонкого металла, полученного из переработки трофейных умбонов. Во всяком случае, альтернативы этой технологии для того, чтобы снарядить максимально быстро столько сотен ополченцев и рекрутов, Ярослав не видел.

А вот визуально получалось очень… необычно. Контрастно, что ли.

Стоит такой боец в боевой стойке. Щит от римского легионера времен поздней республики. Шлем – от японского асигару конца эпохи гражданских войн. Марсианин чистой воды. Ну так и что? Комитета по историчности в радиусе ближайших тысячи лет не наблюдалось, так что и леший с этим смешением эпох и регионов. Это не те качества, за которые Ярослав цеплялся.

С вооружением он тоже особенно не выступал. Кузнецы гнали копья. Простые и незамысловатые. Наконечник вполне обычного для региона профиля – листовидного, длиной двадцать сантиметров с креплением не во втулку, а через хвостовик. Так быстрее ковать. А крепить? Так на три заклепки. Не самый лучший вариант? Ну и пусть. Зато их можно было сделать больше, быстрее и дешевле, обеспечив единообразным оружием и ополчение, и рекрутов.

Все остальное потом. И корпусной доспех, и нормальные шлемы, и многое другое. Потому как было бы до крайности неловко встретить противника со спущенными штанами. А то, что противник будет, Ярослав не сомневался. И сильный противник. Хотя, конечно, он мог себя попросту накручивать.