Песнь кобальта

Песнь кобальта

Маргарита Дюжева

Глава 1

– Дэни, смотри, как красиво, – выдохнула сестра, чуть пошевелив изящными пальцами, и темно-синие искорки, устилавшие землю, затрепетали в такт ее движениям.

Девочка смотрела как зачарованная, затаив дыхание и не скрывая своего восхищения. Этот фокус, что показывала старшая сестра, всегда отзывался сладким волнением в груди.

Тамилла соединила пальцы, будто ухватилась за невидимую ниточку и потянула ее кверху.

Искорки задрожали, оторвались от земли и поплыли густыми темно-синими переливающимися каплями по воздуху, дрожа, вытягиваясь, принимая причудливые формы. С каждым разом сила все покорнее склонялась перед Тами, стелилась за ней, готовая выполнить любые прихоти, становилась ручной.

– Это так красиво, – прошептала Дэниэль, и в ее светлых, как чистое небо глазах, отразился восторг, – ты волшебница!

– Нет, – засмеялась сестра, – это всего лишь моя Песнь Земли.

– Я никогда не видела такой…красивой. Никогда. Золотые, серебряные, изумрудные. Но вот таких больше нет ни у кого, – в голосе смешалась гордость за сестрицу и легкая обида оттого, что ей самой синее волшебство неподвластно.

– Это Кобальт, Дэни, – прошептала Тамилла, – он редкий, не то что золото или серебро. Его почти не осталось. Он пробивается раз в сотню лет. Один на миллион.

– Откуда же он у тебя?– девочка тоже перешла на шепот.

– Это дар.

– Дар?

– Да. Самый лучший на свете.

– Почему именно у тебя?

– Не знаю, судьба так распорядилась, – сделала круговое движение рукой и синие капли послушным хороводом закружились в воздухе, – но ничего прекраснее в своей жизни я не видела. И каждый раз прикасаясь к нему, чувствую как душа петь начинает.

– Я тоже, – протянув пальчик, попробовала коснуться ближайшей пульсирующей капельки. Та отпрянула в сторону, словно живая. Замерла на долю мгновения, а потом, раскрывшись воронкой, ринулась обратно. Дэниэль испуганно отдернула руку в сторону.

– Ее не надо бояться! Она не сделает ничего плохого, – смех сестры хрустальным колокольчиком пронесся над маленькой поляной, которую так любили сестры. Приходили сюда, в это уединенное место, и Тамилла показывала синие искорки, – Надо принять и отпустить, и тогда она сама пойдет за тобой.

– И за мной пойдет? – в голосе девочки звенела отчаянная надежда.

– И за тобой, – старшая сестра кивнула, погладив ее по русой макушке, – я почувствовала его, когда мне исполнилось тринадцать.

– Тринадцать, – лицо малышки расстроено вытянулось, – так долго. Мне только девять!

– Не торопи время, Дэни, не торопи. Все должно идти своим чередом.

– У меня тоже будет кобальт?

– Я не знаю, Солнышко, – честно ответила Тамилла, – может серебро, может золото, а может и кобальт. Это не зависит от нас. Высшие силы сами выбирают того, кто услышит Песнь Земли, и какой она будет – тоже решают только они. Я могу сказать только одно: в тебе она есть эта Песнь, пока еще спит, но я чувствую ее. Надо подождать. Ты и не заметишь, как пролетит время. Когда придет первая кровь, ты услышишь ее. Примешь, почувствуешь, впустишь в свое сердце, будешь беречь, как величайшую драгоценность. И если сможешь удержать, приручить, то она останется с тобой, если захочет. До дня Больших Смотрин, и там уже покажешь ее остальным. И поверь мне, совершенно не важно какая она будет: золотая или рубиновая. Главное, что она есть.

Девочка насупилась. Она не хотела золота и серебра. Оно не манило ее, не будоражило кровь. Ее тянуло к синему мерцающему чуду. К кобальту.

– Как это было? – спросила она, хотя слыхала эту историю уже сотню раз, и снова, как впервые, слушала нежный голос сестры, с мягкой улыбкой принявшейся за повествование:

– Я почувствовала, как меня тянет в лес. В ту часть, где тропы нехоженые, да болота раскинулись между зелеными рощами. Тянуло так, будто свет не мил, будто сердце мое там. И я пошла. Сбежала ночью из дома, в чем была. Длинной ночной рубашке, босая, с распущенными косами. Бежала сквозь чащи непроходимые, по лугам заливным да по просекам. Ноги сбивала в кровь, но боли не чувствовала, потому что сердце вперед рвалось птицей раненой. Три дня блуждала по лесам, ела ягоды дикие: малину лесную мелкую, морошку кислую, да воду из студеных ручьев пила. А на четвертый день, еле держась на ногах, вышла к Отрогу Белокаменному, тому, что отгораживает нашу долину от Древнего Погоста. Пробралась между истертых временем камней и очутилась на плато из белого камня, перед огромными вратами, ведущими внутрь горы.

– Ты зашла туда? – благоговейный страх овладел девочкой.

– Нет, глупышка. Туда нельзя заходить. Белые чертоги – проклятое место, на краю Погоста. Никто туда по своей воле зайти не может, а выйти оттуда и подавно. По преданиям древним белый камень Чий-Маан, что стоит перед ними, так кровью напоен, что плачет кровавыми слезами когда кто-то проникает внутрь. И тут же демоны древние просыпаются, чтобы душу нарушителя спокойствия в царство теней Хайсаш увести. Я остановилась перед теми исполинскими воротами из резного светлого камня, чувствуя, что и шага больше ступить не могу, будто немощь внезапная одолела. На плечи тяжесть неподъемная легла, так что не разогнуться, не вздохнуть. Сама не знаю, почему опустилась на колени, изрезанными ладонями уперлась в камень и голову к нему склонила в почтительном поклоне. Будто кто подсказывал, как надо, нашептывал да науськивал. Стояла так всю ночь, спины не чувствуя, не замечая, как время бежит. Очнулась только к полудню следующего дня, когда солнце лучами прямыми обжигать начало. Стала подниматься, и тут случилось оно, чудо невероятное. От Тай-бола за пальцами моими нити темно-синие тянулись. Тугие, блестящие, цеплялись за мои руки, будто впитываясь в них. Тогда я еще не знала, что это кобальт.

– Как чудесно!

– Чудесно? – Тамилла усмехнулась,– мне было страшно. Дурман, что привел меня к Белым Чертогам, развеялся, и я испугалась. Одна, далеко от дома родимого, в проклятом богами месте.

– И что ты сделала? – в который раз перехватило дух от этого рассказа.

– Убежала. Скинула с себя нити синие, которые тут же втянулись в трещины между камнями, будто и не было их. И со всех ног бросилась бежать. Дорога домой была долгой. Голос, что гнал меня до этого вперед, теперь молчал. Кое-как, наплутавшись среди темных топей, вышла к дому лесника, приютившемуся на опушке у подножья. Он меня, девчонку босоногую, пожалел и домой отвез. Три дня в пути были. Он только диву давался, как я могла сама забраться столь далеко, и не сгинула в болотах или лапах звериных. Про Погост и Врата Белые ничего не сказала ему, утаила, спрятала истину. И про кобальт не сказала. Боялась я сначала дара своего, отталкивала, забыть пыталась, отказаться. Но постепенно привыкла, полюбила его, приняла. Училась обращаться с ним, приручала. Ни единой живой душе о нем не говорила, ни матери родной, ни батеньке. Только ты знаешь мою тайну, Дэни.

Девочка гордо улыбнулась. Такой тайны не было ни у кого. Ни у хвастливой Лауссы, ни у драчливого Мигу, ни у вечной задаваки Раяты. Только у нее. Осознание этого наполняло душу детскую истинным ликованием.

– Ты, помнишь, Дэниэль, что мне обещала? Никому, никогда не рассказывай про мой секрет! Помнишь?

– Помню, – она важно, не по-детски серьезно кивнула, – никому не скажу! До самой смерти!

– Нет, малышка, до самой смерти не надо, – опять рассмеялась сестра, – сама я тайну раскрою перед всеми. Когда на срединный день лета начнутся Большие Смотрины. Время мое пришло, весной девятнадцать исполнилось, а значит буду участвовать. Пожалуют в нашы Золотые Пески тьерды из Тродоса, вот тогда и покажу кобальт всей деревне. Пусть видят, что есть он еще, не сгинул в пучине времени.

– Тебя заберут в большой город? – встревожено спросила младшая сестра.

– Не знаю. Может быть. Всех, кто слышит Песнь Земли, забирают в Драконью столицу. И золотых, и серебряных, и изумрудных. Всех. Я думаю, кобальт им нужен. Он как драгоценность, которую нельзя упустить.

– Ты уедешь, и мы больше не увидимся? – девочка почувствовала, как слезы скапливаются в уголках глаз.

– Нет! Что ты! Дэни, ни в коем случае! Я обустроюсь в городе и заберу вас к себе. Маму, отца, тебя.

– Безумную тетю Бренну? Я ее боюсь! И не хочу с ней жить!

– Нет, – рассмеялась Тамилла, – тетю Бренну я с нами не возьму. Она живет в другом Уделе. Пусть там и остается, – склонившись к сестренке, заговорщицким тоном произнесла, – к тому же, я ее тоже боюсь.

И сестры задорно  рассмеялись.

Тетя Бренна, старшая сестра отца, так и не вышла замуж, оставшись в старых девах. Может, дело было в том, что природа не наградила ее красотой девичьей, словно в насмешку поставив в поллица печать темную – пятно родимое, а может в том, что с детства раннего была не в себе Бренна. Все бормотала, да наговаривала, вопросы теням задавала, да смотрела на огонь часами, как завороженная. Потом пропала из деревни, скиталась по миру, пытаясь найти свой уголок, да видать не получилось, потому что спустя много лет, вернулась на родину. И состарилась она раньше времени, в свои пятьдесят выглядела, как старуха древняя. Ходила по деревне, детей пугала видом своим безумным. Так что даже присказка появилась для отпрысков непослушных: "не ляжешь спать, Бренну окаянную позову, с собой тебя заберет". И боялись детки, обходили тропами, да улицами соседними, лишний раз опасаясь на глаза ей показаться. Жила она в домике маленьком с крышей покосившейся да крыльцом скособоченным, скрипевшим на все лады. На отшибе от остальных домов, почти под сенью Беличьего леса. Хотел как-то отец девочек забрать непутевую сестру к себе, чтобы век свой доживала, но отказалась она. Захлопнув дверь перед его носом, разразилась угрозами да проклятиями, так и не пустив за порог.

Осерчал отец и с тех пор больше не общались они. Он говорил всем, что нет у него более сестры, умерла она.  Года три уж минуло с тех пор, как виделись последний раз, и никто не грустил о ней, вспоминая лишь изредка, когда к слову приходилось.

– Я приду смотреть на тебя! – воодушевленно воскликнула Дэниэль.

– Конечно! Я помашу тебе, когда меня вызовут к Чий-Маану.

– Не забудешь? – подозрительно спросила девочка.

– Не забуду.

– Обещаешь?

– Обешаю, – едва скрывая улыбку, ответила Тамилла, – а сейчас пойдем домой, вечереет уже. Родители искать будут.

Взмахнула рукой, и кобальтовые капли устремились к земле, упали на нее яркой россыпью и впитались, не оставив за собой и следа, словно и не было их.

Сестры поднялись с земли, отряхнули длинные подолы от соринок да пыли летней и, взявшись за руки, направились в сторону дома.

***

На смотрины Дэниэль попасть не смогла.

За день до этого, изнемогая от жары, убежала с мальчишками на речку, оставив без присмотра цыплят, за которыми мама строго настрого приказала смотреть. Забегалась, заигралась и опомнилась спустя несколько часов. Со всех ног припустила домой, да опоздала. Половину цыплят коты придушили и растащили по углам.

Мать, узнав об этом, долго гоняла по огороду, сломав хворостину об ее спину. Гоняла, да приговаривала:

– Я тебе покажу, как от дел отлынивать, да с мальчишками по лягушатникам барахтаться, мерзавка мелкая!

Потом изловчилась, поймала девчонку верткую за шкирку, домой притащила, и на неделю запретила на улицу выходить.

Сколько Дэни ни плакала, ни просила отпустить на смотрины с сестрой – все без толку. Мать была непреклонна, да и отец еще добавил, когда узнал о происшествии.

В то утро Тамилла была особенно прекрасна. Украсила волосы синими лентами, платье лучшее надела – голубое с цветочками маленькими. В темных, влажных, как у лани, глазах предвкушение светилось.

А Дэни сидела в углу у задней распахнутой двери и чинила одежду старую: где прореху заштопать надо было, где подол подвернуть, где рукав прихватить. Из открытой двери поддувало свежим воздухом, да гомон птичий доносился. И от этого еще острее чувствовалась горечь заточения. Эх, и далась ей эта речка! Зачем убежала с мальчишками! Сейчас бы могла с сестрой собираться, чудо смотреть.

Тамилла попрощалась с матерью, обняв нежно да ласково, подошла к Дэниэль, потрепала по макушке растрепанной, в щеку поцеловала:

– Не грусти, малышка! Будет и на твоей улице праздник, – а потом выпорхнула из дома пичугой звонкой, подбежала к телеге, в которую мерин их чубарый запряжен был, проворно забралась на нее и села рядом с отцом.

Медленно, словно нехотя, старый мерин с места тронулся, похрустывая суставами рабочими.

Тами обернулась и помахала рукой родительнице и сестре, стоящим в дверях. Девочка еле сдерживала слезы, порывисто вытирая глаза рукой и шмыгая носом, а матушка смотрела, прижав руки в груди, и нарадоваться на старшую дочь не могла.

Когда повозка скрылась за поворотом, строго произнесла, обращаясь к младшей дочери:

– Иди, шей!

Дэни, низко опустив голову, побрела обратно в дом. Села на лавку возле стены, притянула к себе ближе ворох старой одежды и за иголку взялась. Пальцы колола да ойкала, потому что от обиды слезы в глазах стояли, собирались тяжелыми каплями, текли по щекам и, срываясь, на руки капали. От обиды горькой и негодования. До последнего ведь надеялась, что отпустит матушка с сестрой на деревенскую площадь. Но родительница была неумолима. Суровым взглядом косила в сторону дочери, горестно склонившейся над шитьем, но молчала, размеренно замешивая серый хлеб.

Когда время достигло полудня, сердце защемило от тоски. Большие Смотрины начались!

Сейчас одна за другой все девушки, достигшие девятнадцати лет, будут подходить к деревянному настилу, специально выстроенному на площади. Поднимутся по грубо сколоченным ступеням и приложат обе ладони к ритуальному Чий-маану – большому, идеально круглому камню, обретающему сакральную силу раз в год, в день середины лета. И если в крови девушки звучит Песнь Земли, то явитсяхх она восторженной толпе во всей красе: золотыми искрами, серебряными молниями, или темно-синими, переливающимися на солнце каплями, как у Тамиллы.

Вся деревня увидит кобальт! Все, кроме нее! И Лаусса, и Мигу, и Раята и все остальные! И будут рассказывать ей об этом снисходительно, поглядывая свысока. Потому что они увидят чудо прилюдно, а она нет. И то, что это была их тайна с Тами на протяжении последних нескольких лет, никого не будет интересовать.

Еще ниже склонилась над грубой тканью отцовских брюк, зашмыгала носом еще отчаяннее, изо всех сил пытаясь справиться с подступавшими слезами.

Все из-за проклятых цыплят!

Вдалеке послышался шум. Нарастающий гомон человеческих голосов, тревожных криков да брани.

Испуганно прислушавшись, девочка замерла, с поднятой вверх иголкой. Неужели драка опять? Хулиганы деревенские разошлись, разухабились?

Матушка недовольно покачала головой, вытерла холщевым полотенцем красные натруженные руки и пошла к дверям – узнавать, что случилось.

– Поди опять демоны окаянные силой меряются! – в сердцах проворчала она, имея в виду местную  молодежь.

Дэни со своего места наблюдала за тем, как мать спустилась по ступенькам, прошла по двору, распугав кур да серобоких гусей, и приложив руку к бровям, пыталась супротив солнца рассмотреть, что происходит.

Девочка прислушалась еще сильнее. Отдельных слов разобрать не получалось, но крики раздавались все явственней. И в них не было тревоги, как показалось изначально. В них была … боль. И страх.

Откинув в сторону недоделанную работу, подхватилась с лавки к порогу и замерла, не в силах переступить через него.

Чуть поодаль, там где плотно стояли центральные дома деревни, взмыли к небу черные столбы дыма. Воздух принес страшный запах пожара. Швырнул его в лицо, защипав глаза, смешав дыхание.

Деревня горела! Ни один дом, ни два! Вся деревня!

– Уходи! Дэни, ради всего святого, уходи! – раздался еле уловимый сквозь нарастающий гул крик матери.

Дородная Марена, развернувшись, со всех ног бежала к двери, некрасиво подобрав длинный подол, оголяя босые чумазые ноги.

Дэни, не шелохнувшись, стояла на пороге, испуганно глядя на черные клубы дыма, расползавшиеся во все стороны.

– Беги! – снова кричала мать, и на ее белом перекошенном лице ни осталось и кровинки.

Девочка, будто в оцепенении перевела взгляд на раскатанную широкую дорогу, ведущую к их дому. Там были солдаты. Много солдат, человек десять. В темных одеждах, длинных подбитых золотом плащах, с легкими шлемами на головах, наполовину скрывающих лица.

Они нападали на деревенских жителей, разили мечами, не жалея никого: ни стариков, ни женщин, ни детей.

Деревенские мужчины пытались защитить свои семьи, да только куда им против тренированных тьердов? Кровь хлынула рекой, затопив Золотые Пески болью, огнем и ужасом.

– Дэни, беги, спасайся! – кричала мать, пытаясь достучаться до оцепеневшей, испуганной дочери, – беги!

Трех шагов не хватило ей, чтобы добраться до дома, когда прозвенела тетива, и стрела с темным оперением пробила грудь женщины, выйдя острием с другой стороны. Дени, не дыша смотрела, как на груди матери расплывается пятно темное, окрашивая белую домашнюю рубаху в багряный цвет.

– Беги, умоляю! – прохрипела Марена, тяжело опускаясь на колени, а потом медленно заваливаясь на бок, в дворовую пыль. И в угасающих глазах, светилась мольба.

***

Девочка, трясясь от ужаса, вскрикнула, зажимая рот рукой, и бросилась к женщине, некрасиво осевшей на землю. На верхней ступени крыльца остановилась, замерла, почувствовав на себе тяжелый взгляд.

Посмотрев вперед, увидела лучника, закладывающего новую стрелу, и гладящего на нее без эмоций, сомнений, сожалений.

Опешив, отступила на шаг, не понимая, в чем провинились она, мама, и все эти люди, павшие от рук тъердов.

Тетива медленно натянулась, и лучник, примерившись к цели, выпустил стрелу. Прямо в нее.

Ветер летний пощадил, пришел на помощь. Бросился наперерез, подхватил стрелу звенящую и отвернул ее в сторону.

В сантиметре прошло острие от испуганной девчонки, прозвенев над ухом безжалостной осой.

Дэни попятилась к двери, бросила горестный взгляд на мать, лежащую на земле. Сердце кровью захлебывалось, но, увидев, как стрелок снова стрелу достает, громко всхлипнула и побежала в дом. Захлопнула за собой тяжелую дубовую дверь, засов массивный опустила и бросилась к черному выходу, ведущему в огород.

Скатилась с крыльца, оступившись на последней ступени. Упала коленями на сухую утоптанную тропинку так, что от боли и страха слезы из глаз хлынули. Но крики, доносившиеся с другой стороны дома, гнали вперед.

Поднялась на ноги и кинулась испуганным мышонком к высоким кустам смородины, растущим в два ряда. Побежала вперед что есть силы, жалея о том, что туфельки свои легенькие не успела надеть – больно по лесу бежать будет. А у тьердов сапоги кожаные, с прядками звенящими – где хочешь, пройдут и не заметят.

Из смородины нырнула в поле кукурузное. Не набрала еще кукуруза полный рост, плохо скрывала от взгляда вражеского, приходилось пригибаться, чтоб макушка растрепанная над метелками не маячила.

На последних метрах остановилась, с трудом переводя дыхание. Конец возделанной земли. Дальше поле открытое, до самой кромки Беличьего Леса. Мужики траву скосили давеча, солнце тычки скошенные подсушило, заострило. Больно ступать, да выхода нет. Позади смерть неминуемая.

По такой траве медленно ходить надо, ведя ногой вперед, приминая колючки окаянные. Вот только времени вышагивать нет. Подхватила подол повыше, закусила губу до крови, и побежала что есть силы, несмотря на уколы болезненные, да царапины.

Уже почти достигла спасительной тени старых кленов, как сзади клич раздался зычный:

– Девчонка сбежала!

– Догнать! – ревом разнеслось ответ, – стрелы в ход пускайте. Никого живым не отпускать!

Первая стрела просвистела у щеки, опалив кожу нестерпимым жаром. Дэни ойкнула, и припустила еще быстрее.

Вторая стрела в землю вонзилась, рядом с маленькой, исцарапанной до крови ногой ребенка. Отпрыгнула в сторону от нее, будто от змеи ядовитой.

А третья цель свою настигла, полоснула по руке у самого плеча, окатив ужасной болью. Девочка вскрикнула, запищала словно раненый зверек, и метнулась между стволов темных, испещренных временем.

Бежала, не разбирая дороги, зажимая рану рукой, чувствуя, как по пальцам сочилась горячая кровь.

Страшно было, одиноко так, что сердце в груди заходилось.

В лесу укрыться от тьердов – дело последнее. Каждый из них следопыт такой, что и бабочку в темной чаще найдет. Поэтому бежала к реке Быстринке. Там в одном месте спуск пологий был, и лодочка маленькая привязана.

Если на ней перебраться на другой берег, то укрыться можно в Сумрачном Лесу. Там света мало, дерево к дереву жмется и нор укромных полно.

Только в реке Гарош серый обитал. Плавал, подстерегая добычу от устья до самого истока. Надежда только на то, что сейчас уплыл от деревни к лугам северным, где скот пасся, да к водице речной неосмотрительно подходил.

Страшно было. Но страх перед тъердами сильнее во сто крат.

Где-то позади крики раздавались, лязг оружия, да брань преследователей. Мужчины взрослые быстро нагоняли раненую девочку, уверенно идя по свежему следу.

Выскочив между ив, свесивших ветви до земли, побежала к реке, сверкающей на полуденном солнце, оставляя за собой неровную цепочку следов. По кромке воды добралась до лодчонки утлой и попыталась отвязать дрожащим пальчикам. Силы не хватало, да проворства, а голоса раздавались все ближе, заставляя еще больше нервничать.

Рванула в сердцах привязь ветхую, дернула, и расплелся узел заковыристый. Толкнула лодочку с мели, попыталась заскочить на нее, да не смогла. Не удержалась дрожащими руками за обшарпанный борт, поскользнулась и ушла с головой под воду. А когда вынырнула, лодка уже отплыла на десяток метров, попала в быстрое течение и понеслась прочь, задорно подпрыгивая на волнах. Не зря это место Быстринкой называли – вода тут студеная, живая, стремительная.

Дэни чуть не закричала от досады, обреченно протягивая руки за уплывающим суденышком.

Совсем близко ветка треснула, да сапоги тяжелой пряжкой звякнули. Вот-вот преследователи выскочат на берег и увидят ее.

Осмотрелась по сторонам и из последних сил бросилась к иве, стоящей у самой воды, упала на колени и полезла под старые вздыбленные корни. Забилась вглубь ямы, путаясь в водорослях, погружаясь в ил склизкий, и замерла, еле сдерживая рыдания. Над водой  только нос с глазами остались, из темного укрытия наблюдая за рекой.

Тут раздался всплеск сильный, уверенный, и к лодчонке, уже кружащейся на середине реки, устремилась большая бурая тень. Здесь Гарош окаянный! Не уплыл к излучине.

Поднырнул под лодку, да ударил головой своей плоской по днищу, подбрасывая утлое суденышко в воздух, тут же оплел его толстыми, лоснящимися щупальцами, покрытыми бородавками и наростами илистыми и потащил вглубь реки, сдавливая до треска жалобного.

На берег выскочили тьерды.  Трое рослых мужчин, с ножнами, притороченными к поясу, кинжалами, креплеными к голенищу сапог, а у одного лук с колчаном за спиной болтался.

Увидев буйство Гароша на реке, выхватил лук и стал одну за другой стрелы в него пускать. Некоторые падали в воду, так и не долетев до чудища, другие попадали в щупальца и отлетали в сторону. Шкуру Гароша простыми стрелами не пробить – тут гарпун тяжелый нужен.

– Что ты делаешь? Остановись! – прорычал грубый голос, – он работу нашу делает! Девчонку утопил, сожрал, а теперь лодку доламывает. Не мешай ему.

Стрельба прекратилась. Все трое стояли на берегу, наблюдая за тем, как трещат и складываются борта лодки, отлетают в стороны покореженные доски. Смотрели, уверенные в том, что Дэни пошла на корм речному чудовищу, и не догадывались, что она сидит в нескольких метрах от них, притаившись под корнями ивы, перемазавшись в тине вонючей, и пытается сдержать крики, разрывающие грудь.

– М-да,  – протянул один из них, спустя некоторое время, – из-за одной девки всю деревню вырезали. Не думал, что когда-нибудь пройду через это.