Призрачный театр

Они догнали процессию авискультан за несколько ярдов до ритуального дерева, и Шэй, проскользнув вперед, попыталась создать впечатление, что успела вовремя.

– Птицы – боги, – непроизвольно произнесла она и получила в ответ разноголосый хор юных соплеменников:

– Боги – птицы.

Пожилой мужчина коснулся плеча ее отца, и они вдвоем повернули назад, скрывшись в колонне людей. Шэй не обратила внимания на малочисленность толпы. Их племя заметно уменьшилось. Во времена ее матери здесь жило в два раза больше людей, и сама она тогда любила вспоминать о многолюдности ее детства. Процессия двигалась медленно, и Шэй воспользовалась оставшимся временем, чтобы привести свой разум в порядок. Как обычно, она достигла успокоения, представляя себя летящим ястребом. Вверх, вверх, поднимаясь все выше, и вот уже процессия людей выглядела как угольная стрела на светлом фоне, направленная точно на их ритуальное скворцовое дерево. Его далекая магия сработала, ее напряжение исчезло.

– Довольно. Давайте начнем, – она остановила соплеменников в двадцати футах от дерева на островке сухой травы, и голоса сразу затихли. Шэй легла на спину, и все взрослые с благодарностью припали к земле. Влага травы просачивалась к ее лопаткам и ягодицам. Ее голос звучал хорошо. Частенько ей не удавалось добиться нужного тона, но сегодня у нее получилось. Дети сновали вокруг с напряженным волнением, бегая к дереву и обратно и поглядывая в небеса, стремились увидеть возвращение первой птицы.

Она любила эти предшествующие ритуалу моменты. Такое же затишье она слышала в театре Блэкфрайерс перед открытием занавеса. Множество пар глаз устремились в небеса, когда на небесном полотне появилась первая карандашная галочка. Следом – еще две, за ними вереницы струй, сливающиеся в потоки, и, наконец, сплошным ливнем, бессчетное множество птиц скрыло само небо, не позволяя не то что сосчитать их, но даже увидеть по отдельности; их великое множество потрясало и заставляло в благоговении припадать к земле. Небеса стихийно бурлили, но постепенно, словно по проявлению божественной благодати, скворцы сливались в единое упорядоченное гигантское существо, и Шэй неизменно следила за ними, затаив дыхание.

Что являли собой их танцы? Образ дымной свечи или мерцания звезд, что освещают землю ясными ночами. Они поблескивали черным шелком. Живые небесные картины плавно менялись, перетекая одна в другую и создавая образы более древние, чем сама Земля, образы тех времен, что предшествовали появлению рода человеческого. Очертания стай бугрились как мускулы, и она чувствовала их скручивание и расширение, их беспредельное растягивание.

Шэй постаралась оживить голос своей матери – утяжеляя слова, не позволяя ветру развеять их по болоту. Когда-то Шэй и ее мать лежали здесь вместе, соединив руки, и палец матери вырисовывал таинственный узор на ладони Шэй – неосознанно или осознанно, Шэй так и не узнала. Спустя годы, она еще ощущала оставшуюся в ней пустоту, как дырку после первого выпавшего зуба. Ее язык тогда исследовал первую потерю, как неведомую часть тела.

Сжав кулак, она обвела взглядом своих соплеменников. Множество людей, покоренных десятком тысяч резвящихся скворцов. Даже дети – те же птенцы, – которые раньше что-то лепетали, радовались и, разевая рты, глазели на это представление, теперь тихо лежали на спине, затаив дыхание. Ей хотелось, чтобы этого было достаточно. Достаточно вот такого простого лежания под небом на пропитанной влагой земле и благоговейного внимания древнейшему языку птиц. Зачем люди так жаждут узнать, что он означает?

Ей хотелось сказать, что это представление выглядело как Лондон, с его красотами и дикостью, с его способностью меняться, оставаясь неизменным. В небе виделись и постепенно назревавший городской переполох, и волнующая душевная радость. И как в Лондоне нельзя быть сторонним наблюдателем, так и для понимания этой стаи надо стать ее частью. Но существовали негласные правила, что́ именно в сущности Мурмурации разрешалось открывать. Даже будущее имеет свои традиции.

Посетит ли ее хоть раз то прозрение, что сверкало во время таких ритуалов в глазах ее матери? Шэй сомневалась, но она во всем сомневалась. На нее устремились все взгляды – исполненные нужды и жажды, – и она сделала глубокий вдох. Как же это получалось у Бесподобного? Выждав на несколько мгновений дольше обычного, она резко повысила голос:

– Все ли мы видели свечу и фитиль? – интересный вопрос. Шэй нравилось, как мать подводила людей к порогу откровения, а потом приглашала перешагнуть его, превращая Мурмурацию скорее в некий дар, чем предостережение.

– Все ли увидели, как яркие языки пламени танцевали на ветру, и скрытое в их средоточии топливо?

Велико бремя небесных таинств. Тучи набрякли водой, и темные печальные фигуры мокли под дождевым куполом. После смерти ее матери, оставшись без духовного руководства, все смирились с тем, что утро наступало слишком быстро, а сон – слишком поздно, что Шэй обладала самым сильным в племени даром видения, хотя она не смела признаться, что ее предсказания всегда бывали отчасти лицедейством; и все же в такие моменты она чувствовала себя ближе к матери.

– Свеча и фитиль, – она помедлила, позволив остальным увидеть их тоже, – мир объят огнем, – ее ум пребывал в смущении, а птицы свивались в спирали. Ее способности были и, возможно, навсегда останутся поверхностными.

– Мы – фитиль. Все сгорит, и только мы выживем.

Позже в их дом заходили люди. Авискультане других общин, пришедшие к ним ради Мурмурации, принесли новости из Лидса и Гвента, из Корнуолла и Уэксфорда. Они обладали тем же тайным даром неприметности, что развила в себе Шэй. В их верованиях не было ничего запретного, но в такие подозрительно тревожные времена здравомыслящие люди не собирались привлекать внимание к своим особенностям. Они жили одинаково скромно и тихо и бесконечно почтительно относились к Шэй. Она старалась играть с этими детьми – казалось, совсем недавно она сама была одной из них, – но эти птенцы хранили несгибаемую учтивость. Они приносили еду. Порой даже угощения: засахаренный имбирь с Королевской биржи или настоящий французский бренди, но в этом году появлялись только самые простые продукты. Джонсоны приносили ячмень, а у входной двери еще висел мешок твердой, обмазанной глиной репы. Шэй не просила ни о каких подношениях. Кожа на лице Лонана сморщилась и обвисла, как старая изношенная одежда, и река в этом году замерзала уже два раза. Каждый такой морозный день не сулил лодочникам прибыли. Общаясь с гостями, Шэй оставила недоеденной половину своего ужина; Лонан доест его завтра, а она могла подкрепиться и в театре. Проведя там лишь один день, она уже планировала возвращение в Блэкфрайерс. Почему ей постоянно хотелось бывать в новых местах? В этом грязном и дымном городе с его загребущими руками и обманчивым звоном денег за любым поворотом – все это разжигало жажду новых просторов и воздуха, способного поглотить любые ее крики. Но в Бердленде ее окружали иные, только домашние ценности. Сегодня она готова променять эти небеса и болота на деревянную будку под сценой и на новый неведомый мир, открываемый накрашенными устами.

– Будь добра, Шэй, как хозяйка дома, – Колм протянул ей бритву и точильный ремень.

Девочка, сидевшая спиной к Шэй, ссутулилась, когда Колм начал втирать буйволиный жир в остатки ее волос. Их обрезали небрежно, подготовив к бритью, и определение птенца подходило этой девчушке более, чем большинству ее ровесниц.

– Не успеешь и глазом моргнуть, – прошептала Шэй на ухо девочке, присев рядом с ней.

Девочка сидела неподвижно. Она выглядела спокойной, но ее мышцы под мягким пушком на затылке напряженно сжались, и она вздрогнула, когда ладонь Шэй коснулась ее. Эта девочка вместе со стайкой других детей следовала за ней на ежедневных утренних обходах. Мать Шэй, наверное, знала бы имя девочки, и на свои обходы она всегда ходила с мешочком семечек подсолнуха, чтобы угощать детей. Опустившись на колени, Шэй положила руки на детские плечи.

– Как тебя зовут?

– Шахин. – Древнее арабское имя, уходящее в глубину авискультанской истории, в те дни, когда их племена еще не разнесло ветрами по всей Европе. Какое-то слишком взрослое имя для птенца, словно ребенка нарядили во взрослые одежды.

– Шахин, хочешь посмотреть сначала мою татуировку? – Еле заметный кивок. Девочка развела в стороны ежик волос на макушке Шэй, чтобы посмотреть на изображенную под ними птицу.

– Симпатичная, – робко произнесла она.

– Ее сделали два года назад, и мне было почти совсем не больно, – не вставая с колен, сообщила Шэй, – а кого ты выбрала для себя?

– Ястреба, – прошептала девочка, продолжая играть волосами Шэй.

– Надо же! – искренне удивилась Шэй.

Обычно девочки выбирали павлинов или попугаев. Именно мальчики предпочитали заказывать охотничьих птиц.

– Неужели тебе нравятся такие драчливые птенцы? – она шутливо дернула девочку за ухо.

– Я хочу отгадывать тайны Мурмурации, если ты уйдешь, – поежившись, с улыбкой ответила девочка, – я должна стать одинокой птицей.

Шэй, оглянувшись, убедилась, что их никто не подслушивает и, понизив голос, спросила:

– Если я уйду?

Ее толкования никогда не пользовались материнской популярностью, но она знала, что обречена всю жизнь проводить ритуалы Мурмураций. Она не напрашивалась на эту роль, она просто перешла к ней по наследству вместе с материнскими вещами. Девочка склонила голову, и Шэй, готовая начать бритье, взяла наточенную бритву.

– Я просто имела в виду, если тебя не будет поблизости, – пояснила она, не поднимая головы, – в общем, если ты уйдешь куда-нибудь далеко, – заключила Шахин, так и не посмев взглянуть Шэй в глаза.

Беззвездная ночь на голодный желудок. Только в их доме еще не убрали лестницу. Когда Лонан забрался наверх, Шэй встала у подножия и последовала за ним, хватаясь руками за оставленные им влажные следы на подмороженных ступеньках. Внутри было очень холодно и слегка пахло речной водой. Она зажгла свечку, пока ее отец пытался на ощупь найти что-то. Он коснулся своей кружки, сумки, вязания и с удовлетворением опустился в кресло.

– Развести огонь? – спросила Шэй. В прошлые годы с приходом осени они ежедневно разводили огонь в очаге, но сейчас им не хватало денег. Холод просочился во все углы, и вся мебель уже пропиталась зимней стылостью.

– Сомневаюсь, что оно того стоит. Через четверть часа я буду уже спать, – сказал Лонан, выпуская в замерзший воздух белые облачка пара.

Шэй вздохнула с облегчением, заметив к тому же, что в дровяной корзине валялись всего две тощие ветки. Ей следовало сегодня купить дров в городе. Если бы она доставила сегодня еще одно письмо, то у нее хватило бы денег, чтобы заполнить топливом эту корзину и не пришлось бы заканчивать это глупое притворство тем, что за окном еще пока только осень. Но Лондон стирал ее воспоминания и ответственность за этот дом. Едва она попадала в город, Бердленд – породившая ее земля, ее родня – становился для нее чем-то вроде давней истории.

– Тогда завтра я прогрею дом для вас, – сказала она.

С тех пор как Лонан ослеп, движения души стали с большей легкостью проявляться на его лице. По нему промелькнула быстрая и ясная улыбка, и, как обычно, ее кольнуло угрызение совести. Сознание того, что тебя любят, не должно быть тяжким бременем. Пытаясь согреться, она сунула руки в рукава и обнаружила скомканную бумагу.

– Эй, у меня есть кое-что для вас, – она опустилась рядом с отцом на колени и развернула оберточную бумагу.

Склонив голову, он прислушивался к шуршанию, а она поднесла угощение к его носу. По цвету оно так напоминало янтарь, что казалось, под крупинками сахара скрывается пойманное в ловушку насекомое.

Его ноздри вздрогнули.

– Похоже на персик. Нет, персик или апельсин.

Она коснулась угощением его губ, и он открыл рот пошире, как птенец – клюв. Он помедлил, ощущая его на языке, затем закрыл рот и начал пробовать на вкус. Опять укол вины; глубина наслаждения этим вкусом, отразившаяся на отцовском лице, вызвала у нее смешанное чувство радости и стыда.

– Этот фрукт называется абрикос, – сообщила она.

Дул слабый ветер, но вибрации колышущихся сетей проникали в этот покрытый ими дом. Позволив знакомым колыханиям убаюкать ее, Шэй уснула, свернувшись вокруг прорезавшего комнату дерева, служившего своеобразным проводником между землей и небом.

5

Она проснулась от холода. Просочившись под одеяла и одежду, он принялся изводить ее: «Вставай, поднимайся». Шэй передвигалась как можно тише; достаточно быстро, чтобы разогнать кровь в закоченевших пальцах, но достаточно медленно, чтобы не разбудить отца. В дровяной корзине две хилые ветки валежника и никакого завтрака. Она могла оставить остатки хлеба на обед Лонану, ведь до ее возвращения в доме больше не будет ни крошки еды. Запалив сухую древесину, она поставила кипятиться воду. В таком холоде она будет закипать вечность, поэтому, устроившись в ожидании на пороге, Шэй принялась разглядывать просторы Бердленда.

Над болотными низинами возвышался огромный купол из сетей, более шестисот футов в высоту, выше собора Святого Павла, как любили хвалиться авискультане. Даже на пороге своего удаленного от центра дома Шэй слышала, как оживляет небеса утренний птичий хор. Она сидела дольше обычного, проникаясь красотой. Щебет и песни накатывали и перехлестывались, как волны прибоя, голоса накладывались друг на друга, постепенно достигая единой гармонии. Мелодия удерживала всех, и все поддерживали мелодию. Как горожане могли довольствоваться звонами церковными колоколов и унылой музыкой месс, если каждое утро в воздухе витало такое сладкозвучное, трепещущее безвластие?

Толчок в спину.

– Прекрати выпускать тепло, – хлопнув ее по спине, проскрипел Лонан ломким со сна голосом.

Он удалился обратно, и она видела, как он механически передвигается по комнате как заведенная игрушка. По утрам, как правило, он пребывал в паршивом настроении; по ночам сны возвращали его в прошлое. Шэй представляла себе, как воспоминания дождем заливали его сны. Она видела, как обширные листы прошлого срываются с небес и увлекают его ложе в море счастливой былой жизни. Иногда он просыпался и не мог понять, где находится, как будто его кровать вынесло на вершину горы. Такие дни были самыми страшными: ведь они вдвоем жили на высоте двадцати футов, а кости Лонана стали хрупкими, как у воробья. Тогда Шэй долго разговаривала с ним, держала его за руку и, поглаживая большим пальцем его ладонь, возвращала к реальной жизни, давая названия бесформенным ускользавшим от него реалиям: «Шэй. Бердленд. Сети. Чайник. Печка». Снова и снова, пока ночной туман не рассеивался.

Он снова упал в кресло, беззвучно открывая и закрывая рот, а его руки тянулись к чему-то, что видел только он один. Шэй встала на колени и, поглаживая тыльную сторону его руки, тихо чирикала по-воробьиному, прогоняя призраков ночных кошмаров. Он зевал и вздрагивал, но вскоре успокоился. Слабая рука коснулась ее запястья. Его кожа теперь стала мягкой, как листья щавеля.

– Все хорошо, отец. Это я, Шэй. Ваша дочь. Дочь Авы, – точно вспышка солнечного света озарила его лицо при упоминании имени Авы.

– Да, ваша Шэй. Слушайте, я обещала, что поживу дома на этой неделе, но в городе у меня появилась хорошая работа, – она не осмелилась упомянуть театр, но как раз для такого дня она сберегала белую ложь, – я подумала, что сейчас самое время пойти и позаботиться о самочке сокола лорда Элтема. Помните Девану? Помните, как долго мы обучали ее?

Невольная выразительность лица выдала его настроение. Оно рухнуло, как брошенный на причал мешок зерна. Хотя его голос оставался безучастным:

– Если ты считаешь, что это разумно.

После чая он стал более оживленным, даже капризным. Сидя на краю кровати, он шелушил семечки подсолнуха. Небрежно подбросив парочку семечек в воздух, он ловко, как чайка, поймал их ртом. Этому трюку он выучился давно, до того, как его глаза затуманились. Она вяло покачала головой, вдруг подумав спросить, не осталось ли варенья, которое она привозила, но опомнилась. Если бы что-то осталось, он сам предложил бы.

Он потягивал чай, а его пустые глаза бегали туда-сюда. Ей не хотелось покидать его, пока он еще странствовал между мирами, поэтому она уговорила его нормально одеться, в итоге с трудом натянув обувь на его непослушные ноги, и тогда он сел немного прямее. Его лицо наконец прояснилось.

– Девана. Та юная соколиха. Теперь уж совсем выросла. Роскошная хищница. Однажды я видел, как она взяла олененка, легко подняла его, как чашку чая. – Он поднял свою кружку, слегка расплескав травяной настой.

– Да-да, знаю, – живо согласилась Шэй, – иногда я видела ее над королевскими охотничьими угодьями, да, она выглядела на редкость сильной. Давненько я там не бывала, вот и подумала, что пришло время отполировать ее колпачок и кольца опутенок[7], да, может, еще подлечить пару перьев.

Не велик обман; ей все равно довольно скоро придется зайти к лорду Элтему, а умалчивание подразумевало оплату: в эти дни соверен за каждые три месяца можно считать целым состоянием.

– Я довезу тебя. Сегодня не подморозило, – с глухим стуком он поставил кружку на стол и на удивление резво встал с кресла. – Помятая одежда сидела на нем кривовато, и Шэй отвела глаза. Бледное лицо, белые волосы, белые глаза.

– Нет, – громче, чем хотелось, возразила Шэй, – пару дней мы с лордом Элтемом можем даже не увидеться, а подниматься туда высоко, целых четыре лестничных пролета.

– Ладно, ладно, полагаю, все будет хорошо, – он кивнул с серьезным видом, – ты справишься сама, моя любимая.

Ее сердце радостно сжалось. Когда он в последний раз называл ее «любимой»? Она довела его обратно до кресла, тихо что-то напевая.

– Ты справишься. Ты знаешь, что надо делать, – его глаза блуждали по потолку, пальцы сжимали подлокотники кресла. Вдруг выпрямившись, он добавил:

– Конечно, девочка должна работать, но я не знаю, Ава, что с ней делать. Ей не хватает… не хватает… терпения. Она появляется поздно, по-своему проводит Мурмурации, а затем опять пропадает в городе, не возвращаясь по несколько дней. Одни Птицы ведают, где ее носит.

Даже в этом промерзшем доме щеки Шэй загорелись огнем. Лонан потягивал чай, озабоченно нахмурившись.

– Прям не знаю, что мы будем с ней делать, – по-птичьи повертев головой, он попытался уловить запах Авы. – Ава? Ава, любовь моя? Ты еще здесь?

Тихо выйдя из дома, Шэй спустилась по лестнице.

Бердленд в основном уже пробудился и вернулся к жизни. Над дымоходами вился дымок, от крылец спускались лестницы. Побелевшие от инея сети блестели, как филигранная, опрокинутая над болотом чаша. Два паренька с удочками на плечах пробирались к реке, шутливо пытаясь столкнуть друг друга с тропинки. Кто-то, уже опередив их, растягивал на берегу сети. Узнав Колма, Шэй махнула ему рукой.

Она забралась на веревочный мостик, проходивший по сетевому каркасу. Радуясь его знакомому, как песня, ритмичному покачиванию, она прогулялась по утреннему свету, прямо навстречу открытому небу. Эти сети растянулись на полмили, окружая сероватый шестиугольник болот Бердленда. Шэй знала их досконально, они словно обнимали ее, поддерживая в ней жизнь. По краям опор торчали большие скобы, загнанные глубоко в землю, они удерживали самые крепкие сегменты сетей: шпагат связывался в сети с такой мелкой ячеей, что даже вьюрки не могли в них пролезть. Но Шэй, направившись прямо к центру, сразу же заметила вереницу детей, причем они делали вид, что их путь по болотным кочкам и грязевым прудкам лишь случайно проходил там, где над ними следовала Шэй. Иногда она медлила по утрам, позволяя всем птенцам племени добраться вместе с ней до конца пути, но сегодня ей приходилось спешить. Центральные опоры тянулись от чахлых деревьев к мачтам, изгибавшимся к краям купола. Их верхушки с отверстиями и пазами скреплялись толстыми веревками, шестиугольные хитросплетения более толстого, с руку, каната, включали меньшие шестиугольники с узорчатыми тонкими сетками.

И птицы. Птицы повсюду. Прежде всего слух поражали звуки: грандиозные водопады птичьего пения, переливчатого, как самоцветные сокровища. Поначалу они воспринимались сплошным шумом, но по мере того, как ваши уши привыкали, вы начинали различать отдельные голоса и мелодии. Суматошно перекрикивающийся хор вяхирей обрамляли струистые трели крапивников. Воробьи подворовывали мелодии из музыкальной шкатулки синиц. Постанывали и дрозды, в их голосах звучало нечто человеческое, как будто при желании они могли бы перейти на людской язык. В общий хор вклинивались и сложные мелодичные трели, естественно, слишком витиеватые для воспроизведения одним утонченным горлом. Попискивания и потрескивания, воинственное карканье, благодушное воркование, вибрирующие мелодии. Флейты, целые духовые оркестры, фаготы, барабаны и визгливое пиликанье виол. А потом, подняв глаза к этому переполненному птичьими песнями воздуху, вы увидите, что само небо бурлит от множества порхающих птиц. По-человечески необузданные, их пути пересекались и расходились в волнующем хаотичном великолепии.

Шэй откинулась назад, вздохнула и отдалась в объятия птичьего хора. Воздух полнился музыкой, невесомой и бестелесной. Она взглянула на это небесное царство: непроизвольная запись птичьих партий, настройка крылатого оркестра, небесной жизни. Стайка детей, наблюдая за ней, повторяла ее ритуал.

Уходя, она подвешивала на ветки шарики жира и добавляла семечек в перевернутые ракушки, прицепленные ко всем древесным стволам. Тонкие ломтики бекона и речные червяки, шкварки и семена. Все, что им удавалось достать в этом расточительном, экстравагантном городе выше по течению или накопать у себя за порогом. Впервые в тот день она сбросила чары вчерашнего театра и хорошенько осмотрелась. Она подала сигнал детям на земле внизу.

– Спойте для меня, – сказала она. Лица глядели вверх с надеждой, но не открывая ртов.

– Неужели я все должна делать сама? – шутливо вздохнув, спросила она. – Ладно, поняла… с чего же начать?

Возможно, с исторической баллады, известной даже малышам. Глядя на застывших в ожидании детей, Шэй начала петь:

– Мы скитались бездомно по миру, покинув родные земли Востока…

– …земли Востока, земли Востока… – подхватили птенцы.

– …изгнанные, и разоренные, и вечно гонимые ветром Рока.

Она поднесла ладонь к губам, и дети, хихикая, повторили ее жест. Под ее пение они начали дуть, рассеивая семена.

– Влекомые ветром, как семена, по морям и лесам…

– …по морям и лесам да по морям и лесам, – вторили дети.

– Но вот прилетел сокол, он повел нас к безопасным краям.

Дети воздели руки к небесам.

– Мы следуем за птицами, спим вместе с ними в ночи. Даем защиту, пищу и кров, воздавая им почести.

Часть малышей принялась изображать клюющих зернышки птиц.

– Их полеты указывают нам верные тропы, их песни полны вещих слов…

– …песен птиц – наших богов… – она позволила птенцам выкрикнуть последние слова, словно, отвечая на вопрос в школе:

– И эти боги – птицы!

Шэй видела улыбку Колма, хотя он стоял наверху. Когда дети разразились смехом, он крикнул ей:

– Залети ко мне перед уходом.

Она шла по веревочным мосткам, чувствуя свою неуклюжесть среди вихря легких крыльев. Воробьи порхали вокруг, поглядывая на ее бадейку с кормом. Детский смех и птичьи песни; они разогнали утренний туман.

Колм ждал на вершине купола, задрав лицо к небу и ловя теплые лучи света, пока Шэй заканчивала обход. Он обладал спокойствием, свойственным, по разумению Шэй, только авискультанам. Воробей радостно слетел на его руку, на пробу клюнул пыльное семечко и, встревоженный чьим-то хвостовым пером, быстро упорхнул. Колм даже не заметил. По-прежнему созерцая небесную высь, он спросил:

– Трудный вчера выдался день?

– После шести колоколов. Кое-какие трудности с переправой.

С вечера она совсем не вспоминала о них: о черных глазах и придавившем руку башмаке. Жила в блаженном забвении.

– Лонан забрал тебя, – утверждение. Но многозначительное.

– Да, он предпочитает сам. Говорит, что иначе не уснет.

Колм с ее отцом были примерно одного возраста.

– Спит он отлично, Шэй, ты же знаешь.

Она ничего не ответила. И начала старательно развязывать узел на самой вершине купола. Обычно Колм помалкивал, и то, что он сам начал разговор, явно имело особое значение.

– Шэй, не слишком ли много ты просишь у него? – спросил он, не глядя на нее.

– Я ничего не прошу, – едва ли не жалобным тоном отозвалась Шэй.

– Ты же понимаешь, на что я намекаю. Ты ведь уже не ребенок. Дела говорят лучше слов.

– Вы предлагаете мне сказать ему не приезжать за мной? Но он все равно приедет. Забудет о том, что я говорила ему.

– Не забудет, если ты скажешь, что уже договорилась о переправе. Или если одолжишь его лебединую лодку. Или если скажешь, что останешься в городе, – он развязал один из узлов, – есть множество способов, Шэй. Жаль, что мне приходится напоминать тебе об этом.