Дурдом. Роман основан на реальных событиях

– Так в этом «пакете» – её мозг??

– Ага.

Я осторожно трогаю прозрачный мешочек – к нему прилипли тёмные влажные волосы, почему-то тоже выбравшие грыжу вместо головы.

– А почему он мокрый?

– Так свищи: мозг растёт, эта плёнка растягивается и истончается, начинает кое-где подтекать. Когда я сюда устроилась месяц назад, грыжа была совсем маленькая, с мандарин.

Сейчас мешок с грыжей вдвое больше крохотной недоразвитой головы ребёнка.

Лилька обтирает девчонке попу и напяливает на неё новые ползунки.

– Как же вы её купаете??

– Вдвоём. Медсестра держит голову с грыжей, а я мою тело. Одному никак – грыжа может лопнуть.

Я представляю, как однажды это всё-таки случится и мозг брызнет из грыжи прямо на пол или на Лильку.

Меня начинает мутить.

Заходит медсестра, мы знакомимся – Рита, Юля – и я дёргаю Лильку за рукав: пошли из этого дурдома на воздух!

На улице я шумно дышу, борясь с тошнотой, и спрашиваю:

– Как ты тут работаешь?? С ума же можно сойти от этого!

Лилька пожимает плечами: привыкла.

– Такие тяжёлые дети только в изоляторе, в группах лучше.

В группу меня, ясное дело, не пускают, и мне заочно становится жаль тех детей, что вынуждены жить в этом дурдоме среди всех этих ужасов.

Я забегаю к Лильке ещё пару раз и в конце практики окончательно принимаю решение уйти из садика в дурдом, несмотря на уговоры заведующей и родителей.

Кто-то же должен спасти бедных сироток!

Вера

Их двое: маленький, вихлястый, с разболтанной дёрганной походкой, и высокий здоровенный шкаф.

Вера почему-то стразу понимает, что главная опасность исходит не от качка.

– Ой, это что это у нас тут такое? Красная шапочка! – ржёт хмырь визгливо, отделившись тенью от стены, нагоняет Веру в два прыжка и мгновенным точным движением наматывает на руку прядь золотистых волос. – Ну, а я – твой Серый Волк!

Вначале Вера не очень пугается – ничего ценного у неё нет. Но глядя в сальные глазки хмыря она вспоминает: кое-что всё-таки есть.

Волосы у неё роскошные, пшеничные, ниже талии, девчонки завидуют, а некоторые даже робко просят пощупать. Вера позволяет, хотя они для неё не подарок, а обуза: спать на них, как на соломе – жёстко, и никакой причёски не сделаешь, даже хвостиков – ни резинки, ни заколки не держат. Мытьё локонов больше похоже на стирку и составляет целый ритуал: мама наливает воду в тазик и полощет пряди, а Вера тщательно мылит голову. Сохнут волосы почти сутки, поэтому процедура проводится не чаще раза в неделю, по выходным. Сколько раз хотела отрезать, да мама ни в какую – ты что, всю жизнь растили, девочкина гордость!

Вот они-то её и сгубили – и её саму, и её девичью гордость. Может, убежала бы, оторвалась, до дома меньше квартала, вон он, высится между полуросликов-пятиэтажек, мигая уютными огнями, где мирные люди прямо сейчас готовят ужин и нет им никакого дела до Вериной беды.

– Тссс, шмара! Пикнешь – морду порежу, – шипит недомерок, тыча в лицо холодным, железным. Вера и не кричит, сразу верит: этот порежет. Да и толку кричать? На прошлой неделе, слышала, девчонку прямо с остановки в машину затолкали на глазах у всех – никто не заступился. Переглянулись недоумённо и отвернулись друг от друга, стыдливо пряча глаза, успокаивая, что может, знакомые какие, да и вообще, сама виновата.

Но чтобы с ней случилось что-то подобное? Всё плохое всегда случается с другими, менее осторожными, менее умными и талантливыми. Обычными. У неё же впереди – целая жизнь, блестящее будущее, консерватория, битком забитые концертные залы с цветными бликами хрустальных люстр, лёгкие тонкие пальцы, порхающие по клавишам, бурные овации и крики «Бравоо!!». Москва.

Хмырь валит Веру в снег, ловко подрубая ноги, рвёт длинную узкую юбку, просовывает жадную хищную лапу, холодную и влажную, как дохлая рыбина, внутрь, в сокровенное тепло, царапая ногтями, разрывая колготки и бельё. Его прыщавая рожа нависает над ней, дыша гнилью. Хищное колено давит и с силой раздвигает крепко сжатые ноги.

– Давай, девка, не строй целку. Расслабься и получай удовольствие, – вновь гогочет весёлый подонок, блестя близко посаженными глазками. Настроение у него хорошее – вечер начинается удачно.

Вера сжимает зубы и закрывает глаза, вечным женским чутьём зная – он не просто ждёт сопротивления, он жаждет его, как разрешающего сигнала перейти последнюю грань, чтобы терзать, резать, рвать. Убить.

Парка задирается, за поясницу набивается снег и тает там, стекая по ногам. Но она ничего не ощущает, кроме мерзкой вони, похотливого сопения, резких толчков и боли в раздираемых внутренностях.

– Слышь, Боксёр, в натуре целка! – хохочет подонок удивлённо.

Шкаф молча стоит на некотором расстоянии, мнясь с ноги на ногу.

Наконец, хмырь встаёт, и Вера слышит шорох тёплой струи рядом со щекой, будто тот, как пёс, пометил территорию.

– Налетай, твоя очередь, – кивает дружку на вдавленную в снег фигурку.

Господи, пожалуйста-пожалуйста, уходите уже, проклятые! – молит Вера, надеясь, что шкаф побрезгует.

Но Боксёр не брезгует…

На прощанье вихлястый наклоняется над Верой, и та замирает, похолодев: всё-таки пырнёт, зря не сопротивлялась, не кричала – не помогло. Но нет, только сережки золотые, мамин подарок к шестнадцатилетию, рвёт из мочек. Замочки подаются легко, без сопротивления. Как она, Вера.

– Слышь, Шапка: пикнешь кому – найду и пришью, так и знай!

Вера не сомневается: найдёт, Приволжск – не Москва, да и двор её совсем рядом.

– Давай двигай, Шакал, – негромко окликает качок.

Какое-то время она тупо лежит, прислушиваясь к затихающим шагам и наблюдая изящный танец снежинок: крохотные золотые искры сверкают в свете фонаря. Где-то вдалеке, на границе пустого сознания, слышен шорох автомобильных шин и заливистый смех: детвора катается на горке, конечно, на картонках, на чём же ещё! – звуки обычной мирной жизни, к которой по велению злого зимнего волшебства она больше не принадлежит. Одна из снежинок дерзко приземляется ей на ресницы, Вера вздрагивает, рефлекторно смаргивая, и стряхивает оцепенение.

…Парк пуст. Серого Волка-Шакала с подельником не поджидают за деревьями бравые охотники, чтобы наказать за совершённое злодейство.

Она осторожно привстаёт, вытянув за помпон втоптанную в снег коралловую шапку. Негнущимися морожеными пальцами стирает снегом липкую мерзость с бёдер. Здесь же, прямо на парковую дорожку, её выворачивает наизнанку.

Она вытирает снегом рот и бредёт домой, пьяно раскачиваясь и с трудом переставляя деревянные ноги, всего полчаса назад такие быстрые и лёгкие.

– Гля, пьянь какая, – толкает мужа в бок какая-то женщина на остановке. – Восьми нет, а накидалась уже, шалава!

***

Дома пахнет вкусным и так тихо, мирно и тепло, будто это другое измерение, то, где нет и не может быть тёмного парка и жутких двуногих тварей. Но нет, эти реальности каким-то непостижимым образом уживаются параллельно.

Мама, конечно, дома.

– Дочь, ты?

– Я, – отзывается Вера как можно беззаботнее, давясь бесшумными слезами.

– Поздновато сегодня. Задержали на занятиях?

– Угу.

В своей комнате Вера снимает испоганенную одежду – можно не беспокоиться, мама без спроса не войдёт, и запирается в ванной. Набирает тёплой воды и погружается с головой, только волосы светлыми водорослями плавают по поверхности. Замороженные пальцы ног и рук сильно ломит.

А ведь Саша предлагал проводить, стучит в голове. Напрасно отказала, возможно, всё сложилось бы иначе.

Вера давно знает, что Саша в неё влюблён. Тайно, как кажется ему самому. Ей лестно быть объектом страсти, пусть всего лишь Сашиной, но она догадывается, что рано или поздно это закончится неприятным объяснением для неё и разбитым сердцем для него, поэтому всегда с ним вежлива, хотя не поощряет его робких поползновений. Балансировать на этой тонкой грани непросто, но пока получается.

Вера с усилием поднимается из ванны, яростно растирает тело полотенцем, пытаясь соскоблить с кожи ощущение паучьих мерзких пальцев, и запахивается в любимый плюшевый халат. Нестерпимо болит живот и там, внутри, внизу. Она вытряхивает из аптечки анальгетик и кидает в рот сразу несколько таблеток.

– Я спать, – небрежно бросает в зал.

– Что-то рано, – беспокоится мама, но Вера уже притворяет дверь. Забирается с головой под одеяло и сворачивается клубочком, прижав ноги к груди. Тихо скулит, как обиженный щёнок, кусая острый уголок подушки, заглушая скулёж.

Ну и кто теперь виноват, кроме себя самой? Нечего было ночами одной таскаться. Хотя какая ночь – без четверти восемь!