Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова

Загадочным рыцарем был Боря Бугаев. Поначалу он даже не смел искать личного знакомства с предметом своей страсти, боясь разрушения идеального образа. Но восторженные письма Даме привели его к серьезным литературным опытам.

Маргарите Морозовой была посвящена первая книга Андрея Белого, вышедшая в 1902 году, – «Вторая драматическая симфония». Книга странная, прихотливая, изломанная, полная тайн и мистического очарования…

Студент Бугаев, по его собственным словам, спрятался за псевдоним Белый, но обмануть никого не смог. А ведь речь шла о чести Дамы – Белый постоянно подчеркивал, что работа над книгой была окрашена сильной юношеской любовью, и эта любовь, эта радость – важная составляющая сюжета, ее не скрыть. Маргарита Морозова названа во «Второй симфонии» именем Сказка.

«Книга в кругу знакомых имела успех скандала», – напишет позже Андрей Белый в своих воспоминаниях «Начало века». Маргариту Кирилловну в образе Сказки не только узнали, выдуманное Белым поэтическое имя «прилепилось» к ней надолго.

«Были у Морозовых, у Сказки», – подобные фразы можно встретить во множестве на страницах мемуаров москвичей той поры…

Как ни странно, Маргарите Кирилловне об этих слухах никто не сообщил, и книга Андрея Белого, о которой она что-то слышала, попала к ней в руки далеко не сразу, только весной 1903 года. Случайно увидев в книжной лавке «Вторую драматическую симфонию», Маргарита купила модную новинку. Стоило только открыть этот томик, как все стало очевидным – это автор «Второй симфонии» писал ей под именем «рыцаря», книга полна буквальными цитатами из его восторженных посланий, и уж кто такая Сказка, никаких сомнений не возникало.

Что ж, Маргариту не обидел столь романтический поворот событий, напротив, она говорила, что «Симфония» Белого, «несмотря на некоторые странности, пленила ее какой-то весенней свежестью…»

«Люблю. Радуюсь. Сквозь вихрь снегов, восторг метелей слышу лазурную музыку Ваших глаз. Лазурь везде. Со мной небо!» – писал Андрей Белый Маргарите в январе 1903 года.

Он готовился стать вождем и «идеологом» молодых поэтов нового направления, называвших себя символистами. Своих единомышленников Белый уподоблял экипажу мифического «Арго», отправившегося некогда в неведомые дали.

Поэтический кружок «аргонавтов» возник в 1903 году. Юные поэты и все, кто разделял их взгляды, собирались по воскресеньям в квартире Андрея Белого на Арбате.

«…Наш Арго готовился плыть: и – забил золотыми крыльями сердец; новый кружок был кружком „символистов“, – вспоминал Белый, – может быть, „аргонавты“ и были единственными московскими символистами среди декадентов. Душою кружка <…> был Эллис; я был идеологом. По воскресеньям стекались ко мне „аргонавты“; сидели всю ночь; кружок не имел ни устава, ни точных, незыблемых контуров; примыкали к нему, из него выходили – естественно; действовал импульс, душа коллектива – не люди…»

В тесноватую гостиную профессорской квартиры набивалась шумная молодежь, рассаживалась на собранных по всему дому стульях и табуретах, порой – просто на досках, установленных вдоль столов со скромным угощением. И велись бесконечные споры о старом и новом искусстве, произносились горячие речи, читались стихи… В восторженных разговорах упоминалась некая Прекрасная Дама, предмет рыцарского обожания Андрея Белого. Гости, отлично знавшие ее имя, никогда не упоминали его. «Табу», наложенное поэтом, не позволяло друзьям сплетничать, хотя юный символист немало рассуждал о своей неземной любви к символу Вечной женственности…

Среди друзей Белого был один человек, к которому начинающий поэт относился восторженно-почтительно и мнение которого ставил очень высоко. Это был Эмилий Метнер.

Сейчас имя Эмилия Метнера не столь широко известно в России, как имя его брата, композитора Николая Метнера. Наверное, это неудивительно – во время бурных, переломных событий XX века этнический немец Эмилий Метнер оказался в Западной Европе и увлекся идеями нацизма в период становления этой дикой идеологии. Что подтолкнуло образованного, тонко чувствующего, интеллигентного человека к подобным идеям, пусть даже и на короткое время, – остается загадкой.

То ли он избывал собственный комплекс вечного чужака в окружающем мире (в Москве Метнер был немцем, а в Европе – русским, и «аборигены» вечно ощущали его чужеродность своей среде), то ли это было теневой стороной того влечения к таинственному, мистическому, к теории символа, которое владело Метнером в московский период жизни, но в широко зараженной вирусом нацизма среде он оказался почитателем Гитлера.

Впрочем, у многих интеллигентных европейцев в те годы произошла странная аберрация сознания, приведшая к ужасающим последствиям, и только неисчислимые жертвы Второй мировой войны заставили этих людей увидеть истинное лицо нацизма. Тех, кто остался в живых, разумеется…

Возможно, это внимание к ранним, еще оппозиционным и не совсем внятным идеям арийского господства позже воспринималось и самим Метнером как ошибка – к числу идеологов и видных деятелей Третьего рейха Метнер, доживший до 1936 года, как известно, не относился, хотя при желании мог бы занять не последнее место…

Но на родине, в России, где по понятным причинам все, что хоть как-то ассоциировалось с немецким фашизмом, вызывало после 1941 года страстное отторжение, его имя утратило всякую популярность. И лишь теперь, в XXI веке, идеи Эмилия Метнера как символиста, музыкального критика, философа и историка культуры стали вспоминаться на родине. Даже книги о Метнере, как весьма неоднозначной, но значительной и яркой фигуре русской и европейской культуры, вновь издаются, правда, это по большей части труды западных исследователей, переведенные на русский язык.

«Парадокс… в том, что Метнер, стремившийся вдохнуть в Россию немецкий дух, в конечном счете внес нечто специфически русское в немецкую культуру», – пишет о нем исследователь Магнус Юнггрен, автор биографической книги «Русский Мефистофель: Жизнь и творчество Эмилия Метнера».

Эмилий Метнер был старшим сыном в богатой семье московского предпринимателя-немца, директора и крупнейшего акционера «Московской кружевной фабрики». Но Метнеры не были семейством преуспевающих буржуа – они были скорее людьми искусства, богемой. Возможно, это настроение в семье задавала мать, сестра известного композитора Гедике, может быть, традиции тянулись от артиста Немецкого придворного театра Фридриха Гебхардта, потомками которого Метнеры являлись.

Николай Метнер был известнейшим музыкантом, конкурировавшим с Рахманиновым. (Скрябина Метнеры ставили не слишком высоко и конкурентом Николаю не считали.) А Эмилий – славянофил, музыковед, основатель и владелец знаменитого символистского издательства «Мусагет», популяризатор трудов Канта и поэзии Белого и Блока – стоял у истоков символизма.

Андрей Белый чрезвычайно дорожил дружбой Метнера, прислушивался к его советам, обращался за помощью в трудную минуту. Даже в те несколько лет, когда Метнер по окончании университета служил цензором в Нижнем Новгороде, эта дружба не прервалась. Метнер наезжал в Москву повидаться с Белым, и Белый в трудную минуту ездил к нему лечить свои душевные раны и искать спасения от одиночества:

«И вдруг мне блеснуло: бежать, скорей – в Нижний, к единственному человеку…»

Забегая вперед, придется упомянуть, что со временем этой восторженной дружбе начнут мешать недопонимание, ссоры, идеологические расхождения, войны и революции, разводящие людей в «разные лагеря».

В годы Первой мировой войны Эмилий Метнер поселится в Швейцарии, близко сойдется с психоаналитиком Юнгом, учеником Фрейда. Успев к тому времени порвать со своим учителем, Юнг создавал собственные теории, а Метнер стал проповедником его идей в качестве психолога-теоретика и переводчика (именно Метнер занимался переводами трудов Юнга на русский, знакомя бывших соотечественников с теорией коллективного бессознательного и психологическими типами экстравертов и интровертов).

Метнера, как человека, пережившего увлечение зарождающимся нацизмом, обвиняли заодно и в антисемитских настроениях. Но расовая нетерпимость отнюдь не была ему присуща – Эмилий Метнер женился на еврейке Анне Братенши, и по большой любви. Утонченная, интеллигентная Анна, красавица и эстетка, во всем отвечала его представлениям о женском идеале. Позже, когда Анна увлеклась его братом Николаем и ушла к нему, Эмилий сохранял дружбу с этой женщиной, относился к ней с необыкновенной преданностью и переписывался с Анной до самой смерти, весьма высоко оценивая ее суждения.

Как бы то ни было, но на фашиствующего антисемита не похоже…

Но это все еще впереди. В первые годы XX века, когда ничто не предвещало грядущих страшных потрясений, юный студент Бугаев, только-только превращающийся в поэта Белого, с восторгом внимал своему многознающему наставнику Метнеру и жадно ловил каждое его слово.

И как же важно было для Бори Бугаева, что старший друг сумел правильно оценить «Вторую симфонию»: «…его критика лишь подчеркнула: „Симфония“ – …вовсе не в „мистике“, а в символе радости, в „Сказке“ (героиня моей первой книги)».

А Метнера заинтересовала не только литературная «Симфония», но и сама Сказка – Маргарита Морозова, с которой он стал искать знакомства. Но и восторженный рыцарь Бугаев-Белый еще не был в то время вхож в дом Морозовых…

Их знакомство, переросшее в большую дружбу, состоится позже, через несколько лет.

Маргарита, наблюдательная, душевно чуткая и умеющая оценить каждого человека, напишет в своих воспоминаниях: «…Между Метнером и Бугаевым было глубокое внутреннее расхождение, которого они, увлекаясь друг другом, не замечали и не думали, что оно должно, при близком соприкосновении, скоро обнаружиться. Метнер – западник, по характеру – немец, любящий порядок и определенность во всем, очень прямолинейный, не умеющий приспособляться к людям, страдал от каждого казавшегося ему нелогичным поступка Бугаева. А Бугаев, насквозь русский, эмоциональный, мягкий, увлекающийся, живущий в своем мире фантазии, мало чувствовал реальность жизни, и если с ней сталкивался, то страдал и бунтовал».

В то время, когда в Нижнем Новгороде еще незнакомый Маргарите Эмилий Метнер водил своего гостя – страдающего депрессией Андрея Белого – на Верхневолжскую набережную прогуляться, чтобы развеять тоску, и рассказывал о том, что добивается прохождения через цензуру первого издания «Стихов о Прекрасной Даме» Александра Блока, в Москве в особняке Морозовых разгорался новый скандал, на этот раз связанный с именем художника Валентина Серова.

Серов относился к кругу творческих людей, принятых в морозовском доме по-приятельски. Но при этом Михаил Абрамович не стеснялся публично разносить его творчество в пух и прах. Однажды на торжественном открытии французской художественной выставки при полном стечении московской элиты Морозов, пребывавший (по словам Переплетчикова) «в ругательском настроении», заявил: «Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнить с последними? Разве он написал что-нибудь лучше Верушки Мамонтовой? А почему? Теперь он – известность, он боится написать скверно, а скверно, когда художник боится написать скверно, эта боязнь связывает его, он дает хорошее, но хорошее посредственное».

Никто не нашелся что возразить знатоку живописи, запутавшемуся в бесконечных «скверно»… Да, «Девочка с персиками» («Верушка Мамонтова») была большой удачей художника. Большой, но не единственной, а определение «хорошее посредственное» меньше всего можно отнести к портретной живописи Серова. Но Михаил Абрамович был доволен – вот уж срезал так срезал! И все норовил нет-нет да и зацепить Серова в своих статейках – то за «небрежность» кисти упрекнет, то глубокомысленно заметит: «Серов в своем пейзаже „В Крыму“ изобразил вдали вола таким черным, каким он и вблизи быть не может». (Другой знаток живописи, Павел Третьяков тут же приобрел злополучный пейзаж для своей галереи – его и черный вол нисколько не смутил…)

Однажды, опубликовав в «Новостях дня» под своим обычным псевдонимом «М.Ю.» художественный обзор Периодической выставки картин, Морозов устроил Серову настоящий разнос: «Зачем он, в сущности, пишет картины? Бесспорно, он – человек с дарованием, но во всем, что он ни делал, я никак не могу уяснить себе основной стимул, понять, зачем и к чему он делает так, а не иначе… А г. Серов этого не знает, по крайней мере, мы – грешные люди, мы – публика – этого не понимаем».

Столь своеобразно оценивая талант Серова-портретиста, Михаил Абрамович тем не менее заказал ему портреты членов собственного семейства.

Серов был в большой моде и, по словам Грабаря, «к нему нещадно приставали с заказами на портреты». Серов позволял себе бесцеремонно отказываться. Одной богатой купчихе, донимавшей его просьбами написать ее портрет, художник, упорно избегавший этой чести, откровенно объяснил, что она ему не нравится, поэтому о работе над ее портретом не может быть и речи.

Но Морозов был уверен, что ему-то Серов отказать не посмеет. И миллионер вынудил-таки художника работать над собственным портретом.

Кроме всего прочего, это было еще и престижно – всем были известны портреты великих князей из императорской фамилии, написанные Серовым, да что там – сам государь Николай II, как и его отец Александр III, позировал художнику.

Вопросы престижа имели для Михаила Морозова чрезвычайное значение – раз так, пусть и его семейство пишет Серов.

У художника, по понятным причинам, отношение к Михаилу Абрамовичу было сложное (по Москве из уст в уста передавали желчную фразу Серова о «джентльмене» Морозове: «Он такой, точно им сейчас только из Царь-пушки выстрелили»), но заказы на портреты морозовского семейства он принял.

Первый портрет Серов завершил в 1901 году. Изображен на нем маленький Мика.

Портрет кудрявого мальчика, с удивленно распахнутыми наивными глазами и трогательными тоненькими пальчиками, застывшими на подлокотниках старинного кресла, портрет не парадный, подчеркнуто скромный, но такой «живой», так ясно выражающий всю непосредственность характера и переживаний ребенка, быстро стал знаменитым живописным полотном. Никто из самых желчных критиков не нашел не то чтобы бранного, просто строгого слова об этой работе, хотя другие портреты кисти Серова вызывали настоящую бурю и расхождения в оценках достигали просто-таки полярной противоположности.

Но портрет Мики Морозова стоял особняком как эталон совершенства. Художественный мир был единодушен в оценках, признал серовскую работу шедевром детского портрета, и слава Серова-портретиста достигла заоблачных высот. Сам Серов, не любивший говорить о своих работах, обычно отделывался фразой: «Ничего, как будто что-то получилось»…

После столь громкого успеха мастеру предложили приступить к работе над портретом хозяина дома. Но на Михаила Абрамовича Серов смотрел совершенно другими глазами, чем на маленького, восторженно открывающего для себя мир Мику.

Портрет Морозова-отца окрашен иным чувством, чем маленького Морозова-сына. Художник, вольно или невольно, отомстил меценату за все.

«Тяжелой его чертой был какой-то юмористический пессимизм по отношению к людям. Он своим наблюдательным, трезвым взглядом видел в каждом человеке, а особенно в том, которого он в данный момент изображал, карикатуру», – заметит Маргарита Кирилловна о Серове.

А Михаилу Абрамовичу важно было получить свое парадное, «императорского уровня» изображение, а вовсе не шарж.

Портрет был написан в 1902 году и представлен на всеобщее обозрение на выставке «Мир искусства». На зрителей он произвел ошеломляющее впечатление. «Огородное чучело, кабан, выскочивший на охотника и остановившийся с разбегу» – так отзывались зрители о человеке, изображенном на портрете. Кто-то называл его «чугунным человеком, памятником крупному капиталу»…

Критики тут же стали задаваться недоуменным вопросом: тот ли это Михаил Морозов, приват-доцент Московского университета, автор научных монографий и собиратель французской живописи? Отвечает ли серовская характеристика сущности модели?

Увы, но Серову удалось безошибочно передать суть изменений, год за годом происходивших в сознании Михаила Абрамовича. Нестеров, знакомый с Морозовым, заметил о работе Серова: «Это целая характеристика, гораздо более ценная, чем в пресловутой пьесе Сумбатова…»

В последние годы жизни в душе Михаила расцветали самые низменные качества, помноженные на наследственную склонность к психопатии… Интеллектуал и эстет отступал перед злобным «кабаном», готовым смести все со своего пути. Брюсов не случайно утверждал: «Портреты Серова срывают маски, которые люди надевают на себя; и обличают сокровенный смысл лица, созданного всей жизнью, всеми тайными помыслами и утаенными от других переживаниями».

Валентин Серов был удовлетворен работой.

– Что же, довольны вы? – спросил его Грабарь, случайно встретив Серова на улице вскоре после завершения портрета Михаила Абрамовича Морозова.

– Что я? Забавно, что они довольны, – фыркнул Серов, подчеркивая интонацией слово «они».

Но «они» довольны вовсе не были… Морозов был, как-никак, достаточно тонким человеком, чтобы понять – его тайные помыслы обнародованы. Он бушевал, кричал, что Серов унижает человека и что ему приятнее будет видеть на стенах своего дома дешевые олеографии, нежели такие злобные карикатуры. Всю бурю эмоций разгневанного мужа пришлось принять, как обычно, Маргарите. Она умоляла Михаила остыть, не устраивать публичного скандала, не позориться и не выставлять себя полным посмешищем перед московской богемой. Зная ранимую натуру художника, она имела основания полагать, что подобный скандал глубоко оскорбит Серова.

Маргарита умела по достоинству оценить талант и относилась к талантливым людям с трепетной заботой – редкий дар в нашем отечестве, где «несть пророка» и где никто не желает признавать своего ближнего гением, в лучшем случае соглашаясь воздать ему лишь посмертные почести… Серова необходимо было уберечь от гнева всесильного миллионера, и это было для Маргариты главным.

Ее слезы и мольбы в конце концов помогли, Морозов «спустил на тормозах» неприятную историю с собственным портретом, с натянутой улыбкой принял работу и даже дал художнику основание полагать, что «они довольны»… В конце концов Морозов счел за лучшее вывесить серовский портрет на почетное место в своем доме и при гостях весело смеяться над собственным изображением.

Заплатили Серову тысячу рублей, хотя обычно парадные портреты такого уровня обходились заказчикам в пять тысяч.

Серов продолжал бывать у Морозовых в гостях, но новых заказов ни на детские портреты, ни на полотно с изображением хозяйки дома от текстильного магната не последовало. Только после смерти Михаила Морозова Серов вернется к портретам членов его семьи. В 1905 году он выполнит графические портреты детей – старшего сына Юры, повзрослевшего Мики и Маруси. Портрет Маргариты Морозовой Серов напишет в 1911 году, когда она уже приближалась к сорокалетию… Изображена на полотне яркая, пикантная, но уже вполне зрелая дама. А портрета молодой, сверкающей ослепительной красотой Маргариты Серову создать было не суждено.

Горячее заступничество Маргариты за провинившегося художника давало Михаилу Абрамовичу повод заподозрить жену в особых отношениях с Серовым… Маргарита это почувствовала и решила не предоставлять мужу новых поводов для ревности. «Серова я всегда немного побаивалась и смущалась, несмотря <…> на то, что он мне очень нравился. Мне даже не хотелось, чтобы он писал мой портрет, так как я знала, что он таких „дам“ недолюбливал», – тактично заметит Маргарита Кирилловна в своих воспоминаниях. Но это ли послужило истинным поводом ее отказа?

Человек, который нравится, нравится настолько, что вызывает у взрослой и уверенной в себе женщины дрожь смущения, будет писать ее портрет – значит, нужно «позировать», проводить наедине с Серовым долгие часы, вести бесконечные разговоры, рискуя проболтаться о чем-то сокровенном, а потом, по завершении сеанса, представать перед мужем, выдерживать тяжелый, изучающий взгляд, нервно ищущий подтверждение своим ревнивым подозрениям…

Нет, уж лучше сразу отказаться от портрета, пусть муж подумает, что Серов Маргариту Кирилловну «недолюбливает».

Уже не раз было замечено, что некоторые портреты Серова, особенно глубоко раскрывавшие душу моделей, словно бы обладали некой злой, мистической силой. Может быть, потому, что, по словам Маргариты, «редко можно было почуять в его портрете доброе и простое отношение к изображаемому им человеку»… Люди, запечатленные на этих портретах, вскоре умирали. Так было с Мусоргским, с великим князем Сергеем Александровичем, со Столыпиным, со многими другими.

Вот и Михаил Морозов даже года не прожил после того, как его портрет наделал столько шума на выставке «Мира искусства».

Когда за неделю до смерти Морозов слег, Серов, не желавший, чтобы Михаил Абрамович ушел из жизни, сохраняя обиды и ревнивые подозрения, явился к нему примириться. Маргарита вспоминала, что последним гостем в доме умирающего был Серов.

По странному стечению обстоятельств, вскоре и сам Серов внезапно оказался на грани небытия. В ноябре 1903 года, проезжая на извозчике по московским улицам, художник вдруг почувствовал невыносимую боль… Он добрался до здания Школы живописи, с трудом поднялся по лестнице и упал, потеряв сознание. Его внесли в квартиру директора Школы князя Львова, вызвали врачей.

Доктора не только не могли понять, что происходит с известным художником, но были даже не в силах успокоить эту дикую боль. Положение признали настолько серьезным, что откровенно сказали Серову о необходимости подумать о близких и составить завещание. Он лишь усмехнулся – денег у модного портретиста, всегда легкомысленно относившегося к меркантильным расчетам, не было, разве что мизерные суммы, недополученные с двух-трех заказчиков… Ему практически нечего было оставить своей семье.

Из квартиры Львова Серова перевезли на Арбат, в хирургическую клинику князя Чегодаева, расположенную в Трубниковском переулке. У Серова нашли прободение язвы, операция оказалась чрезвычайно тяжелой… По округе разнесся слух, что в клинике умирает известный художник, и множество людей устремилось в Трубниковский переулок, где им пришлось стоять на морозе несколько часов в ожидании известий.

Печальная новость докатилась и до особняка Морозовых на Смоленском бульваре… Маргарита Кирилловна, только-только похоронившая мужа, была потрясена.

Едва оправившись после операции, Серов задумался о том положении, в котором оказалась его семья. Нужно было срочно достать деньги, а он знал только одного человека, к которому можно было бы обратиться с подобной просьбой, не рискуя получить отказ, – Маргариту Морозову.

Он передает ей мольбу о помощи… Деньги, довольно крупную сумму даже для миллионерши, он из самолюбия просит «в долг», с условием, что вернет, когда поправится и снова начнет работать. Он и сам сомневается в этом, но мысль о несчастной, оставшейся без гроша жене заставляет его искать хотя бы такой выход.

«…Мне очень хотелось сделать для него все, что я могла. Я сейчас же поехала в больницу, где он лежал, и отвезла ему деньги, чтобы он успокоился», – вспоминала Маргарита.

Когда она увидела лежащего на больничной койке Серова, то с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть – так страшно, до полной неузнаваемости изменился художник. Говорят, что помощь другим несчастным лечит собственные душевные раны… Может быть, и так, но все же Маргарите было невыносимо тяжело.

Она старалась держать себя в руках – через три месяца ей предстояло родить четвертого ребенка. Преждевременные роды Мики, вызванные расшатанными нервами, в свое время многому ее научили. Нужно было жить, быть сильной и мудрой, хотя бы ради детей. Но даже последние мгновения, проведенные Михаилом Морозовым на этой земле, добавляли обид.

«Миша перед смертью меня упрекал! Ужасная жизнь!» – признается она годы спустя в одном из писем, и эта обида, смешанная с отчаянием, болью и состраданием у постели умирающего, останется в ее памяти навсегда…

Возможно, муж упрекал ее все тем же «особым отношением» к Серову, «последнему гостю», пришедшему проститься с умирающим, а может быть, все было прозаичнее. Михаил и прежде, в периоды бурных ссор, имел обыкновение попрекать ее своими деньгами и пугать лишением наследства. Он, в общем-то и не собираясь еще в тридцатилетнем возрасте в мир иной, любил гипотетически представлять себе собственную смерть и переписывать завещание, составляя его то так, то этак, и все пообиднее для своевольной жены-бесприданницы, не умевшей ценить его благодеяний.

Маргарита, для которой деньги не играли столь важной роли, была готова к любым сюрпризам.