Иная. Песнь Хаоса

– Небольшого ума, проклятый, – тихо ответила Котя, устремляя взгляд на пеструю занавеску, закрывавшую лежанку на печи.

– Да он не злой. Все за него старшая жена решает, – чуть смягчилась мать. – А как выпорхнул из-под ее опеки, вон что натворил. Легковерные мы в глухих местах-то.

Котя снова давила слезы, снова теребила мать за руку, но кисть оставалась холодной и безучастной.

– Ну, вот и уйдем из глухих мест. Пойдем по дороге, попросимся к кому-нибудь в услужение. За скотом ходить везде кому-то надо. А что мы здесь? Прислуживаем так же.

Мать долго молчала, только тяжело вздохнула несколько раз, а потом обняла Котю, стиснула в объятьях, снова заплакав.

– Ох, кровинка моя. Я уже не уйду никуда, – призналась она. – Я ведь под сердцем ношу его дитя теперь. И это после стольких-то лет.

Котя, которая едва не растаяла от такого редкого проявления прежней любви, резко отпрянула к стене, сев на лавке. Она рассматривала мать в кромешном мраке, отчего вырисовывался страшный черный силуэт, на котором только влажно поблескивали глаза. Коте порой казалось, что она видит в темноте.

– Как же так… Почему ты не сказала мне? – растерянно пролепетала дочь, утирая слезы. Теперь ее обжег новый гнев, новое предательство хлестнуло плетью.

– И что было тебе говорить? Легче тебе теперь от этого? – виновато, но угрюмо отвечала мать, отворачиваясь.

Котя некоторое время сидела в полнейшей растерянности, не зная, как ответить.

– Легче. За тебя легче, – сдавленно отозвалась она. – Если родишь ему сына, то средней женой станешь. А если и дочку, то все равно уже его кровь. Ну а я… совсем теперь вам чужая буду.

Горло сдавило судорогой, прошедшей по всему телу. Росло желание спрыгнуть с лавки, выйти в чисто поле и заснуть на снегу, уже навсегда. Чужая, иная – значит, никому не нужная. Может, и хотелось обрадоваться за мать, но казалось, словно новый ребенок с каждым мигом отнимает ее, примазывает, как глиняную поделку, к этой недружелюбной избе. А первую дочь отодвигает прочь, отчего Котя сама невольно вжалась спиной в крупные бревна сруба. Но тогда же к ней потянулась мать, снова обнимая, гладя по волосам и причитая:

– Кровинка моя, мне ты никогда не станешь чужой, где бы ты ни была.

«И ведь ты даже не попыталась отговорить отчима. Даже зная, что носишь его ребенка. А ведь могла бы повлиять на него теперь», – зло подумала Котя. Порой в ней словно пробуждался зверь, порождая злые намерения, даже к матери. Но Котя постаралась успокоиться, лишь вкрадчиво отзываясь:

– Ты не пыталась отговорить его? Он послушает тебя теперь.

– Ох, кровинка моя, пыталась. Но он сказал, что если отдавать долг скотиной или зерном, то мы зиму не переживем. Он как узнал, что станет отцом, так и сказал: «Пусть подумает о своем будущем брате, чтобы он не родился в нищете».

– Не хочу больше это слушать.

Мать только вздохнула, тихо погладила живот, который еще ничем не выдавал ее, снова всплакнула и погрузилась в тревожный сон. Котя же лежала, крепко стиснув зубы. Она боролась с ужасом, который щипал ее холодными прикосновениями за руки и за ноги, да еще с трудом смиряла гнев, прожигавший сердце.

Так прошла ночь, последняя ночь в тишине, последняя ночь свободной жизни. Грядущее казалось туманным и страшным, Котя понимала лишь одно: ничто уже не останется прежним. Она считала, что не сомкнет глаз, но от усталости все-таки погрузилась в тяжелое забытье. Но и оно не принесло покоя.

Во сне – уже не первый раз – приходил образ страшной тени из леса, горели и мерцали оранжевые глаза. Под утро Котя даже вскинулась, испуганно проснувшись: ей показалось, что кто-то заглядывает в оконце, затянутое бычьим пузырем.

Но в избе только тихо ворочались сонные люди, между досок шелестели тараканы, и первые полоски рассвета заползали зеленоватым потусторонним свечением. Медленно и неотвратимо наступало утро. Кошмары прошли, и все же откуда-то неизменно раздавался певучий зов…

2. Сваты

Котя никогда не считала себя сильной, поэтому со временем и согласилась на достаточно смешное сокращение имени. Котя – это лучше какой-нибудь Юлки или Тенки. К тому же ее с детства все сравнивали с юркой кошкой: старшие жены – за своеволие и проворность, а мать – за ласку и теплоту. Раньше хотелось в это верить, но после ночного разговора дочь уже не ведала, кто ее еще предаст и что вообще считать предательством.

С рассветом ей показалось, что известие о скорой свадьбе – это дурной сон, просто долгое видение злокозненной лихоманки. Но стоило немного прийти в себя после череды кошмаров, как реальность вновь обрела неприятно яркие краски. Котя села на лавке и потерла виски, ее тяготило растертое, чистое после бани тело. Она казалась себе ужасно слабой, одинокой и всеми покинутой. В окружении знакомых людей не нашлось защитников, и выбора ей никто не оставил. Поэтому приходилось быть сильной.

Котя осторожно перелезла через тревожно вздыхавшую во сне мать. Доски пола холодили босые ноги, но льняная рубаха прилипала к телу от катившегося по спине пота, а колени отзывались дрожью. Надетый поношенный бледно-зеленый сарафан выглядел болотным огоньком в сумерках.

Бесшумно Котя встала и задумчиво взяла в руку свой девичий венчик, украшенный вышивкой, – в последний раз его примерять, а уже скоро распустят ее черную косу на две и сплетут под высоким женским убором, покрывающим всю голову. Обычно молодые жены с радостью принимали его, веря, что даже одежда принесет удачу им и здоровье – будущим детям.

Котя же как будто прощалась с жизнью, печально перебирая меж мозолистых пальцев стежки собственной тонкой вышивки. И вновь на мгновение узор показался ей странным, как будто чужим, вновь на нем заплясали неведомые звери, в которые складывались знакомые символы предков – вот уже не птицы с кругами, не цветы с фигурами, а когтистые звериные лапы да страшный оскал. Котя застыла и не могла оторваться, но потом с ужасом выронила повязку венчика и кинулась к глиняным фигуркам духов, которые молчаливо стояли в восточном углу избы.

– Барьер, сохрани нас от Хаоса! Тепло, сохрани от зимы! Свет, сохрани от злого морока! – зашептала она, перебирая пальцами. Десять перстов – десять духов-защитников.

Она стояла на коленях посреди спящей избы и молила об избавлении, но при этом не ведала, у кого же просить справедливости. Люди говорили, что духи мудры, следовало покориться их воле и, конечно, воле будущего мужа. Но сердце протестовало, все больше охватывал ужас – громче звучал безымянный зов. Котя поняла, что ее обращения не приносят ее огненному сердцу ни покоя, ни смирения.

«Это нечестно! Нечестно так! Матушка говорила, что свадьба – это поступок человека, его воля, благословленная духами. Но разве это похоже на мою волю? Неужели духи благословляют такое?» – протестовала Котя.

По поверью считалось, будто невеста в день свадьбы «умирает» для своего рода, чтобы присоединиться к роду жениха. Но из-за отца ее саму считали безродной, за безродного «купца» и отдавали, уже одним этим намекая, что не допроситься ей заступничества духов. И даже в баню пошла она не в окружении подруг, а со сварливой старшей женой. Обычно девушки изображали горькие слезы, постоянно напоминая о грядущем «переходе», зато Котя накануне плакала по-настоящему.

День начался незаметно, впервые без посещения хлева и курятника. С ней никто не разговаривал, вся семья чего-то напряженно ждала. Даже старшая жена приутихла в своем злорадстве, ее терзал страх за мужа. Ее полные руки подрагивали, когда она ставила хлеб в печь. Она впервые позволила ему по недосмотру покрыться горелой корочкой.

– Все из-за тебя, змеюка, – только пробормотала она, но Котя не отозвалась, будто ее и не было в избе.

Хотелось оказаться где угодно, хоть на крыше курятника, но только не в этом давящем каждой стеной доме.

«Ладно… Не всем судьба посылает хорошего жениха, одни плачут перед свадьбой, другие и после. Не я первая, и не я последняя», – успокаивала себя Котя. Завтракала она в полном молчании, заставляя себя есть чуть пригоревшую кашу и хлеб, чтобы не лишиться чувств. Она обещала себе быть сильной, а для этого тело просило пищи.

– Когда сваты обещали приехать? Что тебе сказал «жених»-то? – заволновалась к полудню жена.

Отчим сидел сутулый и постаревший: тощая бородка свалялась, глаза на худом желтом лице совсем впали. Котя даже прониклась к нему жалостью, пусть и с оттенком презрения.

– Да вот скоро… Обещал подарок прислать, – растерянно отвечал он, но пытался понукать жену: – Ты для них угощение приготовила?

– Приготовила, как же! Все по твоей милости, – проворчала она. – Стараюсь ради «дочки».

Отчим втянул голову в плечи, словно опасаясь удара. Котя смотрела на широкое лицо старшей жены и все более отчетливо понимала, кто ее главный враг. Однако уже на следующее утро этот дом обещал навсегда остаться в прошлом. Хотелось провести еще хотя бы день рядом с матерью, но радости от этого не ощущалось. Всех охватывала тревога, близняшки без причины заревели, словно почувствовали нехорошее, но к ним тут же кинулась средняя жена, воркуя, как над младенцами:

– Тихо-тихо, маленькие мои. Мама защитит вас.

– Едут! Едут! – внезапно подскочили к окну все женщины, даже близняшки, которые не понимали, почему все так оживились.

Котя же осталась в глубине избы, оцепеневшая, как узник перед казнью.

– Хозяева, открывайте ворота! Сваты приехали! – вскоре громогласно раздалось со двора.

Котя сглотнула ком, не двигаясь с места. К счастью, ее участие не требовалось. Старшая жена торопливо понесла угощение.

– Ничего, вроде люди не худые, – попутно выдохнула она.

Кажется, все просто боялись, что за долгом отчима приедут не сваты, а злые налетчики с ножами. Котя все-таки прильнула к окну: их оказалось всего трое, притом достаточно богато одетых. На ногах у каждого светились новенькие сапоги, из-под тулупов выглядывали добрые разноцветные кафтаны. Сани их тоже переливались свежей желтой краской, а мохнатые вороные кони выглядели холеными и породистыми.

«Зачем же я ему такая, из глухих мест? Если он на самом деле богатый. Только странно как они одеты, и не воины, и не крестьяне», – подивилась Котя, нервно теребя все тот же девичий венчик.

Сваты небрежно приняли угощение. Но против всех традиций далее не последовало обмена полушутливыми ритуальными любезностями, которые обычно состояли из прибауток и иносказаний. Вскоре в избу вошли только старшая жена и мать. Отчим же куда-то отправился вместе с прибывшими.

– Подарок от жениха, – недовольно проворчала старшая жена, хищно сжимая в руках резной деревянный ларчик.

– А куда же они сами отправились? – спросила Котя.

– К старейшине, – бросила старшая жена. – Сказали, что к нему у них дело. И про тебя сказать надо, что теперь ты не в нашей деревне будешь.

– Да и к друиду надо бы, – напомнила о необходимом обряде мать.

– Бери подарок-то, – словно уговаривая себя, протянула ларчик старшая жена.

Котя приняла его и открыла, тут же поразившись: на дне в окружении разноцветных шелковых лент светился чудесный костяной гребень с искусной резьбой, украшенный по краю речным жемчугом. Котя медленно поднесла вещицу к глазам. Но счастья при этом не ощутила, словно так ее покупали. Иных подношений семье не привезли, видимо, включили их в уплату долга отчима.

– Хорош подарок! Не для змеюки, но ладно… – пыхтела старшая жена. – Переодевать тебя пора. Ох, еще и приданое за тебя отдавать. Ну, ничего, хватит и небольшого сундука. Ох-ох-ох, одна я на всех вас! Собирать вон как быстро пришлось. Хотя ты своему мужу-то вроде как не за приданое нужна.

– И зачем же? – встрепенулась Котя, надеясь, что прибывшие сваты поведали о чем-то важном.

– Да все для того же, – махнула на нее рукой старшая жена. – Для чего женщина мужчине?

«Чтобы рожать ему сыновей, – с налетом омерзения подумала Котя. – Как будто в рабстве. Отец сказывал, что в его стране берут не только жен, но и рабынь. И в чем же разница, раз у нас все равно нет выбора?»

– Смотри там, как следует отблагодари его за подарок после свадебного пира, – погрозила ей пальцем старшая жена. В обычное время она непременно отняла бы искусно сделанную вещицу.

Отчим так несколько раз привозил что-то с ярмарок для Коти – яркие ленты или новые валенки. За это не удавалось считать его злым человеком. В детстве она радостно принимала подарки, но очень быстро все они исчезали в недрах сундука, который сторожили старшие жены. Теперь же загребущие руки не могли добраться до символического свадебного подарка.

– Вот видишь, может, и не худой человек. Ну, плутоватый немного, но богатый, – с нежностью пела над ухом мать, расчесывая косу дочери подаренным гребнем.

К тому времени Котю уже переодели в красный сарафан и готовились окутать белым покрывалом, которое отчасти олицетворяло погребальный саван. И временами хотелось, чтобы обрядовый образ воплотился в жизнь. Но все-таки юное тело слишком любило жизнь, даже плохую и тяжелую. Котя привыкла жить и не унывать всем назло. Теперь ее, похоже, решили окончательно сломать.

– Все по-разному наживают богатство, – отвечала Котя, сдвигая руки на коленях.

Она-то помнила страшные сказки о богатых разбойниках, но не желала в них верить. «Плутоватый» – это звучало совсем не страшно, а даже забавно. Вот только давешние страхи отчима не давали покоя, а он, бывало, ходил в лес на волков. Один раз с отрядом охотников даже убил медведя. Но известно, что люди порой хуже зверей, а то и самих созданий Хаоса. Так отчим и оказался совершенно бессилен.

«Это все не со мной, не со мной!» – твердила Котя, вернее, какая-то пугливая девочка в ней, желавшая забиться под лавку и найти там убежище от всех невзгод. От этого из глаз все-таки скатились скупые холодные слезы, и, как назло, в этот момент в избу вошла старшая жена, самодовольно говоря:

– Что? Плачешь? Плачь-плачь! Много плачь! Извиняйся перед духами-то, что покидаешь их! А хотя… они за тобой-то всегда только одним глазом присматривали, чужая ты им. Можешь и не плакать.

Старшая жена бродила по избе, нервно передвигая вещи: протирала и без того чистую посуду, гремела ухватом, ничего не ставя в печь. Средняя же усердно бормотала обращения к духам. И ни в чьих движениях не ощущалось радости грядущего праздника.

– Что-то долго… куда они повели-то его, – только временами восклицала старшая жена, с опаской выглядывая через окно и выходя на улицу.

– Ничего, Котя, ничего, кровиночка моя, – ласково шептала мать, отрешенная, как будто не понимающая всеобщего страха, схватившего цепкой лапой их дом.

И всё с того дня, когда отчим поехал в недобрый час на ярмарку. Котя лишь гадала, почему сваты приехали втроем, почему далекий богач с теремом прощал долг за безродную жену и кого вообще он прислал. Да ведь обычно родных невесты приглашали посмотреть на дом жениха. Но теперь, в этот мрачный холодный день, все происходило как-то неправильно, будто духи отвернулись от них. И вместо правды настала кривда – обряды сохранили только внешнюю часть без всякого высшего смысла, да и то какую-то искореженную и обрезанную. Эти люди в богатой одежде примчались на ретивых конях не веселым свадебным поездом: они пришли за уплатой долга.

– Что «ничего»? – устало спрашивала Котя, застыв изваянием со сложенными руками.

Она бы предпочла рыскать диким зверем по глухим лесам, выбиваясь из сил, или день напролет таскать от проруби на холм коромысло с тяжелейшими ведрами. Казалось, меньше бы истомилась, чем от бездействия и понимания собственной беспомощности. В горле теснился крик, но он бы ничего не изменил, даже если бы у всей деревни заложило уши, а испуганное воронье слетело с елок.

Да еще мать рядом, кажется, повредилась умом от горя: расчесывала себе и расчесывала длинные волосы, твердила ласково, что у отца такие же. И где же оказался этот отец? Все детские мечты Коти о заступничестве доброго отца, который каким-то чудом вернется в самый темный час, остались только глупыми сказками. В этот день окончательно погибло ее детство, распалось вместе с расплетенной косой.

– Все ничего, – ворковала мать, сплетая уже две косы и вкладывая в руку подаренный гребень. – Я ведь приданое тебе собирала еще с детства. Думаешь, отец твой все забрал? Я не разрешила, спрятала кое-что тогда у старейшины. Сундучок в сани должен отчим отнести.

– А нет ли среди того добра крепкого ножа? – холодно бросила Котя, сощурившись.

Она слышала от сказителей и певцов страшные предания про девушек, которые убивали себя на брачном ложе, чтобы не доставаться постылому мужу-злодею. Говорили, конечно, что души наложивших на себя руки не обретают покоя и отправляются прямиком в Хаос на поругание чудовищам. Но Коте казалось, что лучше уж предстать перед настоящими монстрами, чем покориться таким, что скрываются под личиной человека. Хотя она ничего не ведала о женихе и сватах. И неизвестность пугала не меньше Хаоса – почти одно слово, ведь никто не представлял, что находится по ту сторону Барьера и Охранных Камней в далеких морях-океанах. Котю обещали отвезти всего-то в соседнюю деревню, но ей чудилось грядущее схождение в иной мир.

– Котя! Котена! Только не вздумай так отвечать сватам и мужу! А если тебя отошлют за твой характер? Или, чего доброго, убьют, не приведи духи! – воскликнула прежним знакомым тоном мать, словно возвращаясь из чертога смертельного покоя.

Все-таки рассудок еще не покинул ее, в синих глазах заблестела привычная строгость, но смешанная с глубочайшей печалью. Коте стало слишком жалко родную: лучше бы она оставалась в полусне из воспоминаний и видений. Вот и старшие жены сели на лавку, покорившись судьбе в тягучем ожидании, и заунывно запели.

«Как будто покойник в избе!» – с отвращением подумала Котя, вспоминая длинный выдолбленный из ствола дерева гроб, напоминавший лодку. Она видела смерть вблизи в десять лет – оставила мир живых матушка отчима, достаточно добрая старушка. Но узнать ее хорошо не привелось, она хворала несколько лет на печи, а потом однажды осенью тихо умерла.

Она лежала совершенно неподвижная и посеревшая посреди избы, вокруг нее разносился сладковатый запах курящихся ритуальных благовоний и тлена, а женщины завывали песенные причитания: «Ой, богатая осень-то была, богатая – листопадная!» Листопад всегда символизировал смерть, и на миг Коте ныне почудилось, будто она тоже лежит в гробу, вроде и живая, но одновременно мертвая, смотрит в потолок на бревна и слушает плач матери.

«Листопадная… – отчего-то вспомнилось Коте. – Вот и я теперь словно лист на ветру. А корни мои далеко в жаркой стране за Круглым Морем, и дерево отторгает меня».

– Возвращаются! – всколыхнулись разом все в избе.

Мать как раз закончила приготовления женского убора – причудливой высокой шапочки – и накинула на голову и лицо Коти белый покров, отчего ощущение себя покойницей усилилось. Но Котя яростно укусила большой палец правой руки, и реальность вернулась. Жизнь еще не иссякла!

Приходилось вспоминать, как хотела стать ученицей охотника, как выслеживала зайцев и белок. И ей даже удавалось добраться до них с помощью небольшой пращи. Котя напомнила себе: она сильная, она со всем справится. Лучше уж быть сильной, чем превращаться в живое привидение, которому нет разницы между волей и неволей.

– Ну, как там? Как? – суетилась средняя жена у окна.

Рядом с ней запрыгали ее дочери, да еще младшие сыновья старшей жены не к месту засмеялись и заулюлюкали. Им-то никто не рассказал, что натворил их отец.

– Идут вон, – с облегчением выдохнула первая жена. – Так, муженек наш, старейшина и эти трое… Трое.

Она в растерянности помедлила, не зная, как же называть прибывших. Мать неуверенно спросила, нерешительно втягивая голову в плечи:

– Я так и не поняла, кто они. Родственники мужа? Друзья?

– Ни то ни другое, – отмахнулась от нее старшая жена, одеваясь и готовясь выйти на мороз. – Да молчи ты. Сейчас, главное, молчи, я говорить за всех буду. Ох… Все за всех вечно. И думала вечно за мужа. А как сам подумал, так вот такого надумал нам на головы!

Теперь и она в открытую признавала сущую глупость ее дорогого муженька. Наверное, в молодости ей нравилось верховодить в избе, выдавая свои решения за мысли отчима. А теперь она ощутила давящую тяжесть: его проблемы тоже ложились на ее пухлые покатые плечи.

– Ой, да что же это я… Надо бы одеть тебя потеплее, – засуетилась мать, потянулась к красному зипуну, но тут на нее накатила тошнота, она пошатнулась.

Дитя в ее чреве подавало первые признаки своего существования и словно тоже протестовало против творящейся кривды. Котя едва успела подхватить мать и усадить на лавку.

– Сиди, отдыхай, воды попей, – вдруг решительно заявила средняя жена и протяжно вздохнула: – Духи милосердные, до чего дожили! Честные люди все, а до чего дожили! Разве я своих дочерей бы отдала вот так? Их же… Их… А старшая еще говорит мне давеча, кто их возьмет? Такого же жениха скоро приведут им!

Она заломила руки и закрыла ими лицо, впервые с нее будто маска слетела, а из широко расставленных глаз покатились слезы. Только теперь Котя понимала, что вторая жена ужасно боялась оказаться вдруг совсем бесправной младшей. А убогим ее дочерям и правда не нашлось бы добрых женихов, не польстились бы и на приданое, не столь уж богатое.

– Мама-мама, что с тобой? – обхватили ее с двух сторон ее близняшки.

– Ничего, родные, ничего. Вас со мной не разлучат, никогда не разлучат.

Ее слова изранили хуже любых угроз, Котя только стояла возле своей матери, поддерживая ее и не позволяя упасть. Мать же, словно ища защиты, вдруг уткнулась дочери в живот. Так делала Котя, когда была еще совсем маленькой. Она помнила, как пряталась в складках сарафана матери в день, когда по реке уносился большой корабль с косыми парусами. Его провожали с холма всей деревней, и селян окутывала глубокая печаль. Тогда-то и окаменело сердце матери, она еще заставила отойти от себя, холодно бросив: «Не делай больше так, Котена, ты уже большая».

И вот теперь она сама так же устало прятала лицо; в тот миг показалось, словно Котена переросла собственную мать, сделалась сильнее нее. Давящий на сердце страх улегся: ради матери предстояло быть сильной какое-то время. А его оставалось все меньше и меньше…

– Одна ты у меня, всегда будешь одной-единственной, – выдохнула мать, пока Котя исступленно гладила ее по волосам.

– Давай посмотрим, что там, – предложила Котена, приникая вскоре к оконцу.

На дворе уже стоял отчим, а перед ним застыли, словно три изваяния, всё те же сваты в богатой одежде. Старшая жена тем временем выбежала к воротам и с приторной натянутой улыбкой шутливо начала:

– Ай, добрые люди, и с чем же вы пожаловали!

Она смеялась хрипом вороны, голос ее сел. Кажется, она боялась много больше оставшихся в избе. Обычно после таких слов следовал долгий веселый выкуп невесты, песни, хороводы. Свадьбы играли весной-летом, но даже если случались зимние, то никто не отказывался от веселья, слишком редкого в монотонной крестьянской жизни. Но сваты же лишь ответили холодно:

– Невесту ждем.

Трое, они будто сливались в единое существо и напоминали многоголового змея: совершенно разные, но одинаково зловещие. Двое молодых, третий постарше. К широким кожаным поясам у них крепились короткие мечи, но они не напоминали дружинников князя.

Котя слышала о странствующих удальцах, которые за звонкую монету продавали свое искусство владения оружием. Обычно каждого такого воина сопровождала невеселая темная история, которую он никому не рассказывал. Котя устрашилась, что именно с такими людьми ей придется проделать путь через лес в санях. Ей, одной. И только ей. Реальность навалилась и оглушила – все творилось взаправду и без ее участия, сколько бы она ни убеждала себя в какой-то силе. Она – тростник против трех мужчин с оружием.

– И какую же невесту? Нет у нас невесты, – всплеснула руками старшая жена, все еще продолжая начатую игру.

Все-таки она привыкла к традициям их деревни, по которым полагалось сначала вывести наряженную козочку или поросенка, подшучивая над сватами. Потом получить от них «выкуп», но и второй раз «обмануть», показывая обряженную в лучший сарафан маленькую девочку в качестве невесты. Обычно эту роль с великой охотой исполняли младшие сестренки или какие-нибудь родственницы. И уж только на третий раз выводили саму невесту. Так сваты отдавали дополнительные подношения друзьям невесты и семье.

«Надо же, как старается ради меня. Ах да, соседи же смотрят», – подумала Котя.

Жители селения и правда покидали свои избы, их не останавливал даже трескучий мороз. Они с интересом подступали ко двору, разглядывая богатые сани. Но, кажется, не понимали, присоединяться ли им к обряду выкупа или не стоит. Вскоре почти вся деревня во главе со старейшиной просто обступила молчаливым полукругом их двор. И выглядело это жутковато: будто пришли судить всем миром и расправляться с лиходеем каким.